— предложил хозяин с явным желанием угодить.— Нет, вечером для меня это не пойдет, — сказал Капитан, — опять-таки газы. Ну а теперь мы двинулись. Посмотрю на рекламные кадры у кинотеатра. Вы сказали «Дочь Тарзана», не так ли? Обычно по рекламным кадрам можно понять, подходящий это фильм для ребенка или нет. Если неподходящий, мы просто погуляем, а я потом сбегаю на вечерний сеанс, когда уложу мальчика в постель.— Как выйдете, сверните налево, и там через дорогу, ярдах в ста отсюда, будет кино.— До скорой встречи, — сказал Капитан, и мы вышли на улицу, но, к моему изумлению, сразу повернули направо.— Кино ведь в другой стороне, — сказал я.— А мы не идем в кино.Я расстроился и попытался переубедить его:— У нас многие мальчики, которые живут не в интернате, видели «Дочь Тарзана».Капитан остановился. Он сказал:— Даю тебе право выбора. Мы пойдем смотреть «Дочь Тарзана», если ты так настаиваешь, и потом ты вернешься — как же этот чванливый осел сказал? — в свое «жилище», или же мы не идем смотреть фильм — и ты не возвращаешься в свое «жилище».— А куда же я денусь?— В три часа есть хороший поезд на Лондон.— То есть мы, значит, поедем до самого Лондона! А когда вернемся?— Мы не вернемся — разве что тебе так уж захочется посмотреть «Дочь Тарзана».— Да не так уж мне и хочется смотреть «Дочь Тарзана».— Ну в таком случае… Это у нас дорога на станцию, малыш?— Да, но вы это и сами знаете.— Откуда, черт подери, мне это знать? Я сегодня утром шел другой дорогой.— Но вы же учились в этой школе, директор сам сказал.— Да я в первый раз вижу этот чертов город. — Он положил руку мне на плечо, и по этому жесту я почувствовал, что он человек добрый. Он сказал: — Когда ты лучше узнаешь меня, малыш, ты поймешь, что я не всегда говорю правду. Как, наверное, и ты.— Но я всегда на этом попадаюсь.— Ха, придется тебе поучиться, как надо врать. Что толку во лжи, если она сразу заметна? Вот когда я вру, ни один человек не отличит это от чистейшей правды. Иной раз я и сам не могу отличить.Мы пошли по так называемой Замковой улице, которая пролегала мимо школы, и я со страхом подумал: а что если Капитан выбрал не ту улицу и вдруг директор школы выбежит со двора в своей мантии, надутой, точно мачта баркаса, и схватит нас с Капитаном? Но вокруг стояла полнейшая тишина.У «Швейцарского коттеджа» Капитан на секунду приостановился, но дверь была заперта — бар был закрыт. Какой-то мальчишка что-то нам крикнул с пестрой баржи, плывшей по каналу: ребята с барж вечно что-то кричат школьникам. Враждуют как кошка с собакой — шуму много, но до укусов дело не доходит. Я сказал:— А как же ваш чемодан — ведь он остался в гостинице?— А в нем нет ничего, кроме двух кирпичей.— Кирпичей?— Ну да, кирпичей.— И вы их что же, оставите?— А почему бы и нет? Кирпичи, если понадобятся, всегда можно найти, а чемодан — он старый. Старые чемоданы, да еще с наклейками, всегда внушают доверие. Особенно если наклейки заграничные. А новый чемодан кажется ворованным.Но сомнения мои не рассеялись. В конце концов, я уже достаточно знал жизнь и понимал, что, даже если у него самого есть обратный билет, ему же надо платить за меня. А мои денежки ушли на оплату его джина с тоником в «Швейцарском коттедже». И потом, мы ведь обедали — это было настоящее пиршество, на моей памяти ни разу еще такого не было. Мы уже почти дошли до вокзала, когда я спросил:— Но вы ведь не заплатили за наш обед, правда?— Побойся бога, малыш. Я же расписался на счете. Чего ты еще от меня хочешь?— И ваша фамилия действительно Виктор?— Ну, иногда такая, иногда другая. Не очень-то это весело, верно, от рождения и до смерти ходить под одной фамилией. Взять хотя бы Бэкстер. Не скажу, чтоб это была красивая фамилия. А ты ведь носишь ее уже немало лет, верно?— Двенадцать.— Слишком долго. Мы придумаем тебе в поезде что-нибудь получше. Да и Виктор мне тоже не нравится, если уж на то пошло.— Но вас-то как мне звать?— Зови меня просто Капитан — впредь до дальнейших указаний. Возможно, со временем мне захочется, чтобы ты звал меня «Полковник», а то и «папа» — это тоже может оказаться полезным при определенных обстоятельствах. Хотя по мне, так лучше этого избегать. Я тебе скажу, когда что требуется, но думаю, ты скоро сам все раскумекаешь. Я вижу, ты мальчишка смышленый.Мы вошли в вокзал, и Капитан безо всякого труда выложил деньги на мой билет — «Один неполный третьего класса до Юстон-стейшн». В купе мы оказались одни. И это придало мне мужества сказать ему:— А я думал, у вас нет денег.— С чего это ты взял?— Ну, ведь после того нашего обеда вы только подписали какую-то бумажку, да и потом, у вас, похоже, не хватило денег, чтобы рассчитаться в «Швейцарском коттедже».— Ха, — сказал он, — тебе придется еще и этому научиться. Деньги-то у меня есть, но я люблю приберегать их на необходимости.Капитан пристроился в уголке и закурил. Дважды он посматривал на часы. Поезд шел очень медленно, и всякий раз, когда он подходил к станции, я чувствовал, как напрягался человек, сидевший напротив меня у окна. Сухопарый и смуглый, Капитан походил на пружину, которая ударила меня по пальцам, когда я однажды разбирал на части старые часы. В Уилсдене я спросил его:— Вы чего-то боитесь?— Боюсь? — переспросил он меня с таким озадаченным видом, точно я употребил слово, которое ему придется искать в словаре.— Вам страшно, — перевел я ему.— Мне никогда не бывает страшно, малыш, — сказал он. — Просто я настороже, а это немного другое.— Да.Будучи амаликитянином, я понимал разницу, и у меня возникло впечатление, что я, пожалуй, начинаю понемногу узнавать Капитана.
На Юстон-стейшн мы взяли такси и ехали, как мне показалось, очень долго — тогда я не мог еще определить, двигались ли мы на восток или на запад, на север или на юг. Я мог лишь предполагать, что поездка на такси принадлежала к числу тех необходимостей, на которые Капитан придерживал деньги. Тем не менее я был немало удивлен, когда, прибыв к месту назначения — одному из домов, стоявших полукругом на пыльной площади, где громоздились неубранные бачки с отбросами, — Капитан дождался, чтобы такси отъехало, проводил его взглядом, пока оно не исчезло из виду, а уж затем двинулся со мной в долгий путь назад, по той дороге по которой мы только что ехали. Должно быть, несмотря на мое молчание и покорность, он почувствовал, что я озадачен, и ответил, хотя и неудовлетворительно, на мой невысказанный вопрос.— Ходьба полезна для нас обоих, — заявил он. И добавил: — Я всегда хожу пешком, как только представляется возможность.Мне оставалось лишь принять его объяснение, но то, с какой готовностью я с ним согласился, видимо, беспокоило Капитана, либо в процессе ходьбы, сворачивая то направо, то налево, он время от времени нарушал молчание с явным намерением завести разговор.Он сказал:— Ты, наверное, не помнишь своей мамы?— О, нет, помню, но она, знаете, умерла ужасно давно.— Да, это верно. Твой отец говорил мне… — Но он так и не сказал, что же говорил ему мой отец.Мы молча прошли по крайней мере еще с четверть мили, затем он снова заговорил:— А ты скучаешь по ней?Дети, по-моему, лгут обычно из страха, а в вопросе Капитана не было ничего такого, что могло бы меня испугать.— В общем, нет, — сказал я.Он как-то хрюкнул, что при моем ограниченном жизненном опыте я воспринял как порицание — или, быть может разочарование. Звук наших шагов по камням тротуара отмечал продолжительность нашего молчания.— Надеюсь, ты не из трудных, — сказал он наконец.— Трудных?— То есть я надеюсь, что ты вполне нормальный мальчик. Она огорчится, если ты выходишь за рамки нормы.— Не понимаю.— Я считаю, что нормальный мальчик скучал бы по маме.— Я же толком и не знал ее, — сказал я. — Мало было для этого времени.Он издал глубокий вздох.— Надеюсь, ты подойдешь, — сказал он. — От всей души надеюсь, что подойдешь.Какое-то время он снова шагал молча, погруженный в свои мысли, затем спросил меня:— Ты не устал?— Нет, — сказал я, но сказал только, чтобы угодить ему; _на самом-то деле_ я устал. Мне очень хотелось бы знать, сколько еще нам предстояло идти.Капитан сказал:— Она замечательная женщина. Ты это поймешь, как только увидишь ее, если ты хоть сколько-нибудь разбираешься в женщинах… но откуда тебе разбираться, в твои-то годы? Ты, конечно, должен быть с ней терпелив. Делать скидки. Она ведь столько натерпелась.Слово «натерпелась» в ту пору было связано у меня с представлением о чернильных пятнах, которые обычно испещряли мое лицо, да и тогда его украшали (Капитан в противоположность директору школы не замечал подобных вещей), явно свидетельствуя о том, что я амаликитянин, то есть отщепенец.Причина, по которой я стал в школе отщепенцем, была не вполне ясна — возможно, это объяснялось тем, что школьники узнали мое имя, но думается, это было связано также с моей тетей и ее сандвичами, с тем, что она ни разу не сводила меня в ресторан, как это делали другие родители, когда приезжали повидаться с детьми. Кто-то, наверно, углядел, как мы сидели на берегу канала и ели сандвичи, запивая их даже не оранжадом или кока-колой, а горячим молоком из термоса. Молоком! Кто-то, безусловно, углядел, что это было молоко. А молоко — оно же для младенцев.— Тебе понятно, что я хочу сказать?Я, конечно, кивнул — а что еще я мог сделать? Возможно, эта неизвестная мне женщина тоже окажется амаликитянкой, если она в самом деле столько натерпелась. В моем «жилище» было еще три амаликитянина, однако мы почему-то никогда не объединялись для защиты: каждый ненавидел троих других за то, что они — амаликитяне. Амаликитянин, как я начал понимать, — это всегда одиночка.Капитан сказал:— Дойдем до конца улицы и повернем назад.Приходится быть осторожным. — И когда мы повернули, он заметил: — Я выиграл тебя в честной игре.Я понятия не имел, что он хотел этим сказать. А он добавил:— Ни один человек, если он в своем уме, и пытаться не станет плутовать с твоим отцом. Да и вообще в трик-траке нелегко сплутовать. Так что твой отец проиграл тебя в честной игре.— Он ведь Сатана, правда? — спросил я.— Ну, наверно, можно и так его назвать, — ответил Капитан, — но только когда ему перечат. — И добавил: — Ты ведь знаешь, как это бывает.", впрочем, конечно, не знаешь, где тебе? Какой же ребенок посмеет ему перечить!Наконец мы вышли на улицу, где часть домов была свежевыкрашена, а другие были в запустении, но по крайней мере тут не стояли бачки с отбросами. Это были, как я теперь знаю, дома викторианского стиля, с подвалами, куда вела лесенка, и с мансардными окнами на четвертом этаже. Несколько ступенек вели к входным дверям, и некоторые из этих дверей были всегда открыты. Казалось, эта улица, именовавшаяся Террасой Моей Души, еще не решила, устремляться ли ей вверх в своем статусе или вниз. Мы остановились у дома под номером 12-А, наверное, потому что никто не стал бы жить в доме номер 13. У двери было пять звонков, но четыре из них были залеплены клейкой лентой, указывавшей на то, что ими не пользуются.— Теперь вспомни, что я тебе говорил, — сказал Капитан. — Будь с ней помягче, потому что она уж очень боязлива.Но у меня было такое впечатление, что он сам немного боялся, держа палец на уцелевшем звонке и не решаясь на него нажать. Затем он позвонил, но не снял пальца с кнопки.— А вы уверены, что она там? — спросил я, ибо у дома был нежилой вид.— Она мало выходит, — сказал он, — да к тому же сейчас начнет темнеть. А она не любит темноты.Он снова нажал на кнопку — на этот раз дважды, и я услышал, как зашевелились в подвале, потом зажегся свет. Он сказал:— У меня есть ключ, но я люблю предупреждать ее. Зовут ее Лайза, но я хочу, чтобы ты звал ее мама. Или мамочка, если тебе больше так нравится.— Почему?— О, мы как-нибудь в другой раз поговорим об этом. Сейчас ты не поймешь, да и времени нет объяснять.— Но она же не моя мама.— Конечно, нет. Я и не говорю, что она твоя мама. Мать — это просто родовое понятие.— А что значит «родовое»?По-моему, ему нравилось употреблять сложные слова — он как бы бахвалился своими познаниями, но со временем я узнаю, что дело было не только в этом.— Послушай. Если тебе все это не по душе, мы можем сесть на поезд и вернуться назад. И ты почти вовремя будешь в школе… Совсем немного опоздаешь… Я поеду с тобой и извинюсь.— Вы хотите сказать, что мне можно не возвращаться? И завтра тоже?— Можешь совсем туда не возвращаться, если не хочешь. Я ведь тебя только спрашиваю.Он крепко держал меня за плечо, и я чувствовал, как дрожит его рука. Он чего-то боялся, а я не боялся совсем.Я больше не был амаликитянином. Я избавился от страха и был готов ко всему, когда дверь в подвал отворилась.— Я не хочу возвращаться, — сказал я Капитану.
2 И все же я никак не ожидал увидеть такое молоденькое и бледное личико, какое глядело на нас из темноты подвала, освещенного лишь голой лампочкой очень низкого вольтажа. На мой взгляд, эта женщина никак не могла быть чьей-то мамой.— Я привез его, — сказал Капитан.— Кого?— Виктора. Но я думаю, мы заменим ему имя и будем звать его Джим.Вот уж никогда не думал, что я могу так просто сменить мое ненавистное имя — взять и выбрать другое.— Что, ради всего святого, ты натворил? — спросила женщина Капитана, и даже я учуял в ее голосе страх.Он легонько подтолкнул меня к ступенькам, что вели в подвал.— Ступай вниз, — сказал он, — скажи, как я тебе велел. И поцелуй ее.Я перешагнул через порог и пробормотал:— Мама!Я был так же смущен, как на первой репетиции пьесы, которую мы разыгрывали в школе и в которой мне дали малюсенькую роль; пьеса называлась «Гадина из гадючьего дома», и было это до того, как выяснилось, что я — амаликитянин. Ну а что до поцелуя, то уж на это я никак не мог себя подвигнуть.— Что ты натворил? — повторила она.— Поехал в школу и забрал его.— И все? — спросила она.— И все. У меня же было письмо от его отца.— Да как же, ради всего святого?..— Я выиграл его по-честному, уверяю тебя, Лайза. В трик-траке не сплутовать.— Ты меня в гроб вгонишь, — сказала она. — Я же и не думала просить тебя что-то делать, только сказала… просто подумала… сложись все иначе…— Могла бы все-таки предложить нам войти и угостить чаем.— О, я поставила чайник, как только ты позвонил. Я же знаю, что ты любишь.На кухне она довольно резко велела мне сесть. Там стояло два стула и кресло, и по примеру Капитана я выбрал стул. На печке начал плеваться чайник. Лайза сказала:— Я не успела подогреть заварку.— Что так, что эдак — разницы я не почувствую, — несколько мрачно, как мне показалось, сказал Капитан.— Не почувствуешь.Оба они были для меня совсем чужие, однако я уже понял, что они нравятся мне куда больше, чем моя тетка, не говоря уже о директоре школы, или начальнике пансиона мистере Хардинге, или любом из знакомых мне мальчишек. Я чувствовал, что им почему-то непросто друг с другом, и мне захотелось помочь, насколько это было в моих силах. Я сказал:— Обед у нас был шикарнейший.— Чем же он тебя кормил?— Да так, немножко рыбы, — сказал Капитан.— Это только для начала, — сообщил я Лайзе, — да и рыба-то была копченая лососина.Я знал, что копченая лососина — это не пустяк: я ведь заглянул в меню и видел, сколько за нее берут. Она стоила куда дороже свиной отбивной.— Как же ты сумел расплатиться? — спросила Лайза. — Ты ведь не при деньгах… во всяком случае, сегодня утром не был.— Я отдал им взамен тот старый чемодан, что ты мне дала, — сказал он.— Это же старье — да оно и двух шиллингов не стоит.— В нем было три пары носков — они ухе так продырявились, что не имело смысла их держать, — да пара кирпичей. Хозяин был вполне доволен и даже угостил меня коньяком.— О, Господи Иисусе, — сказала она, — садись, пей чай. Ну что, по-твоему, я бы стала делать, если бы тебя отправили в тюрьму?— Надолго меня бы не посадили, — сказал он. — Во всяком случае, я пробыл бы там не дольше, чем у той немчуры, а тогда мне пришлось ведь через всю Германию топать. Местная же тюрьма — «Скрабз» — сна просто рядом по сравнению с тем, где я тоща был.— Только ты-то теперь на двадцать лет старше. Послушай! Нет там никого у двери?— Это у тебя нервишки не в порядке, Лайза. Никто за нами не шел — я проверил. Пей чай и не тревожься. Вот увидишь: все будет чин-чином.— А что они там станут делать, когда мальчик не вернется сегодня?— Ну, я оставил главному письмо от отца, и главный, наверное, напишет ему, но не думаю, чтоб старый черт потрудился ответить. Ты же прекрасно знаешь, он не любит писать письма, да и не захочет он ввязываться, ну а потом главный, думаю, напишет мальчишкиной тетке — если у них там есть ее адрес, — а она и знать ничего не знает.— А после этого они обратятся в полицию. Украден мальчик. Так и вижу заголовки в газетах.— Никто его не крал, Лайза. Он добровольно ушел с приятелем своего отца. Плату за учеников школа всегда берет вперед — так станут ли они волноваться? Мы, конечно, последим за газетами недельку-другую — на всякий случай.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16
На Юстон-стейшн мы взяли такси и ехали, как мне показалось, очень долго — тогда я не мог еще определить, двигались ли мы на восток или на запад, на север или на юг. Я мог лишь предполагать, что поездка на такси принадлежала к числу тех необходимостей, на которые Капитан придерживал деньги. Тем не менее я был немало удивлен, когда, прибыв к месту назначения — одному из домов, стоявших полукругом на пыльной площади, где громоздились неубранные бачки с отбросами, — Капитан дождался, чтобы такси отъехало, проводил его взглядом, пока оно не исчезло из виду, а уж затем двинулся со мной в долгий путь назад, по той дороге по которой мы только что ехали. Должно быть, несмотря на мое молчание и покорность, он почувствовал, что я озадачен, и ответил, хотя и неудовлетворительно, на мой невысказанный вопрос.— Ходьба полезна для нас обоих, — заявил он. И добавил: — Я всегда хожу пешком, как только представляется возможность.Мне оставалось лишь принять его объяснение, но то, с какой готовностью я с ним согласился, видимо, беспокоило Капитана, либо в процессе ходьбы, сворачивая то направо, то налево, он время от времени нарушал молчание с явным намерением завести разговор.Он сказал:— Ты, наверное, не помнишь своей мамы?— О, нет, помню, но она, знаете, умерла ужасно давно.— Да, это верно. Твой отец говорил мне… — Но он так и не сказал, что же говорил ему мой отец.Мы молча прошли по крайней мере еще с четверть мили, затем он снова заговорил:— А ты скучаешь по ней?Дети, по-моему, лгут обычно из страха, а в вопросе Капитана не было ничего такого, что могло бы меня испугать.— В общем, нет, — сказал я.Он как-то хрюкнул, что при моем ограниченном жизненном опыте я воспринял как порицание — или, быть может разочарование. Звук наших шагов по камням тротуара отмечал продолжительность нашего молчания.— Надеюсь, ты не из трудных, — сказал он наконец.— Трудных?— То есть я надеюсь, что ты вполне нормальный мальчик. Она огорчится, если ты выходишь за рамки нормы.— Не понимаю.— Я считаю, что нормальный мальчик скучал бы по маме.— Я же толком и не знал ее, — сказал я. — Мало было для этого времени.Он издал глубокий вздох.— Надеюсь, ты подойдешь, — сказал он. — От всей души надеюсь, что подойдешь.Какое-то время он снова шагал молча, погруженный в свои мысли, затем спросил меня:— Ты не устал?— Нет, — сказал я, но сказал только, чтобы угодить ему; _на самом-то деле_ я устал. Мне очень хотелось бы знать, сколько еще нам предстояло идти.Капитан сказал:— Она замечательная женщина. Ты это поймешь, как только увидишь ее, если ты хоть сколько-нибудь разбираешься в женщинах… но откуда тебе разбираться, в твои-то годы? Ты, конечно, должен быть с ней терпелив. Делать скидки. Она ведь столько натерпелась.Слово «натерпелась» в ту пору было связано у меня с представлением о чернильных пятнах, которые обычно испещряли мое лицо, да и тогда его украшали (Капитан в противоположность директору школы не замечал подобных вещей), явно свидетельствуя о том, что я амаликитянин, то есть отщепенец.Причина, по которой я стал в школе отщепенцем, была не вполне ясна — возможно, это объяснялось тем, что школьники узнали мое имя, но думается, это было связано также с моей тетей и ее сандвичами, с тем, что она ни разу не сводила меня в ресторан, как это делали другие родители, когда приезжали повидаться с детьми. Кто-то, наверно, углядел, как мы сидели на берегу канала и ели сандвичи, запивая их даже не оранжадом или кока-колой, а горячим молоком из термоса. Молоком! Кто-то, безусловно, углядел, что это было молоко. А молоко — оно же для младенцев.— Тебе понятно, что я хочу сказать?Я, конечно, кивнул — а что еще я мог сделать? Возможно, эта неизвестная мне женщина тоже окажется амаликитянкой, если она в самом деле столько натерпелась. В моем «жилище» было еще три амаликитянина, однако мы почему-то никогда не объединялись для защиты: каждый ненавидел троих других за то, что они — амаликитяне. Амаликитянин, как я начал понимать, — это всегда одиночка.Капитан сказал:— Дойдем до конца улицы и повернем назад.Приходится быть осторожным. — И когда мы повернули, он заметил: — Я выиграл тебя в честной игре.Я понятия не имел, что он хотел этим сказать. А он добавил:— Ни один человек, если он в своем уме, и пытаться не станет плутовать с твоим отцом. Да и вообще в трик-траке нелегко сплутовать. Так что твой отец проиграл тебя в честной игре.— Он ведь Сатана, правда? — спросил я.— Ну, наверно, можно и так его назвать, — ответил Капитан, — но только когда ему перечат. — И добавил: — Ты ведь знаешь, как это бывает.", впрочем, конечно, не знаешь, где тебе? Какой же ребенок посмеет ему перечить!Наконец мы вышли на улицу, где часть домов была свежевыкрашена, а другие были в запустении, но по крайней мере тут не стояли бачки с отбросами. Это были, как я теперь знаю, дома викторианского стиля, с подвалами, куда вела лесенка, и с мансардными окнами на четвертом этаже. Несколько ступенек вели к входным дверям, и некоторые из этих дверей были всегда открыты. Казалось, эта улица, именовавшаяся Террасой Моей Души, еще не решила, устремляться ли ей вверх в своем статусе или вниз. Мы остановились у дома под номером 12-А, наверное, потому что никто не стал бы жить в доме номер 13. У двери было пять звонков, но четыре из них были залеплены клейкой лентой, указывавшей на то, что ими не пользуются.— Теперь вспомни, что я тебе говорил, — сказал Капитан. — Будь с ней помягче, потому что она уж очень боязлива.Но у меня было такое впечатление, что он сам немного боялся, держа палец на уцелевшем звонке и не решаясь на него нажать. Затем он позвонил, но не снял пальца с кнопки.— А вы уверены, что она там? — спросил я, ибо у дома был нежилой вид.— Она мало выходит, — сказал он, — да к тому же сейчас начнет темнеть. А она не любит темноты.Он снова нажал на кнопку — на этот раз дважды, и я услышал, как зашевелились в подвале, потом зажегся свет. Он сказал:— У меня есть ключ, но я люблю предупреждать ее. Зовут ее Лайза, но я хочу, чтобы ты звал ее мама. Или мамочка, если тебе больше так нравится.— Почему?— О, мы как-нибудь в другой раз поговорим об этом. Сейчас ты не поймешь, да и времени нет объяснять.— Но она же не моя мама.— Конечно, нет. Я и не говорю, что она твоя мама. Мать — это просто родовое понятие.— А что значит «родовое»?По-моему, ему нравилось употреблять сложные слова — он как бы бахвалился своими познаниями, но со временем я узнаю, что дело было не только в этом.— Послушай. Если тебе все это не по душе, мы можем сесть на поезд и вернуться назад. И ты почти вовремя будешь в школе… Совсем немного опоздаешь… Я поеду с тобой и извинюсь.— Вы хотите сказать, что мне можно не возвращаться? И завтра тоже?— Можешь совсем туда не возвращаться, если не хочешь. Я ведь тебя только спрашиваю.Он крепко держал меня за плечо, и я чувствовал, как дрожит его рука. Он чего-то боялся, а я не боялся совсем.Я больше не был амаликитянином. Я избавился от страха и был готов ко всему, когда дверь в подвал отворилась.— Я не хочу возвращаться, — сказал я Капитану.
2 И все же я никак не ожидал увидеть такое молоденькое и бледное личико, какое глядело на нас из темноты подвала, освещенного лишь голой лампочкой очень низкого вольтажа. На мой взгляд, эта женщина никак не могла быть чьей-то мамой.— Я привез его, — сказал Капитан.— Кого?— Виктора. Но я думаю, мы заменим ему имя и будем звать его Джим.Вот уж никогда не думал, что я могу так просто сменить мое ненавистное имя — взять и выбрать другое.— Что, ради всего святого, ты натворил? — спросила женщина Капитана, и даже я учуял в ее голосе страх.Он легонько подтолкнул меня к ступенькам, что вели в подвал.— Ступай вниз, — сказал он, — скажи, как я тебе велел. И поцелуй ее.Я перешагнул через порог и пробормотал:— Мама!Я был так же смущен, как на первой репетиции пьесы, которую мы разыгрывали в школе и в которой мне дали малюсенькую роль; пьеса называлась «Гадина из гадючьего дома», и было это до того, как выяснилось, что я — амаликитянин. Ну а что до поцелуя, то уж на это я никак не мог себя подвигнуть.— Что ты натворил? — повторила она.— Поехал в школу и забрал его.— И все? — спросила она.— И все. У меня же было письмо от его отца.— Да как же, ради всего святого?..— Я выиграл его по-честному, уверяю тебя, Лайза. В трик-траке не сплутовать.— Ты меня в гроб вгонишь, — сказала она. — Я же и не думала просить тебя что-то делать, только сказала… просто подумала… сложись все иначе…— Могла бы все-таки предложить нам войти и угостить чаем.— О, я поставила чайник, как только ты позвонил. Я же знаю, что ты любишь.На кухне она довольно резко велела мне сесть. Там стояло два стула и кресло, и по примеру Капитана я выбрал стул. На печке начал плеваться чайник. Лайза сказала:— Я не успела подогреть заварку.— Что так, что эдак — разницы я не почувствую, — несколько мрачно, как мне показалось, сказал Капитан.— Не почувствуешь.Оба они были для меня совсем чужие, однако я уже понял, что они нравятся мне куда больше, чем моя тетка, не говоря уже о директоре школы, или начальнике пансиона мистере Хардинге, или любом из знакомых мне мальчишек. Я чувствовал, что им почему-то непросто друг с другом, и мне захотелось помочь, насколько это было в моих силах. Я сказал:— Обед у нас был шикарнейший.— Чем же он тебя кормил?— Да так, немножко рыбы, — сказал Капитан.— Это только для начала, — сообщил я Лайзе, — да и рыба-то была копченая лососина.Я знал, что копченая лососина — это не пустяк: я ведь заглянул в меню и видел, сколько за нее берут. Она стоила куда дороже свиной отбивной.— Как же ты сумел расплатиться? — спросила Лайза. — Ты ведь не при деньгах… во всяком случае, сегодня утром не был.— Я отдал им взамен тот старый чемодан, что ты мне дала, — сказал он.— Это же старье — да оно и двух шиллингов не стоит.— В нем было три пары носков — они ухе так продырявились, что не имело смысла их держать, — да пара кирпичей. Хозяин был вполне доволен и даже угостил меня коньяком.— О, Господи Иисусе, — сказала она, — садись, пей чай. Ну что, по-твоему, я бы стала делать, если бы тебя отправили в тюрьму?— Надолго меня бы не посадили, — сказал он. — Во всяком случае, я пробыл бы там не дольше, чем у той немчуры, а тогда мне пришлось ведь через всю Германию топать. Местная же тюрьма — «Скрабз» — сна просто рядом по сравнению с тем, где я тоща был.— Только ты-то теперь на двадцать лет старше. Послушай! Нет там никого у двери?— Это у тебя нервишки не в порядке, Лайза. Никто за нами не шел — я проверил. Пей чай и не тревожься. Вот увидишь: все будет чин-чином.— А что они там станут делать, когда мальчик не вернется сегодня?— Ну, я оставил главному письмо от отца, и главный, наверное, напишет ему, но не думаю, чтоб старый черт потрудился ответить. Ты же прекрасно знаешь, он не любит писать письма, да и не захочет он ввязываться, ну а потом главный, думаю, напишет мальчишкиной тетке — если у них там есть ее адрес, — а она и знать ничего не знает.— А после этого они обратятся в полицию. Украден мальчик. Так и вижу заголовки в газетах.— Никто его не крал, Лайза. Он добровольно ушел с приятелем своего отца. Плату за учеников школа всегда берет вперед — так станут ли они волноваться? Мы, конечно, последим за газетами недельку-другую — на всякий случай.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16