А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 


Ева. Хорошо, поговорим в другой раз.
Шарлотта. Вот-вот. Обними меня и скажи, что не обижаешься на старую маму!
Ева. Я не обижаюсь.
Шарлотта. Я ведь люблю тебя, понимаешь?
Ева (послушно). Я тоже люблю тебя.
Шарлотта. Не так-то весело быть постоянно одинокой. Я завидую вам с Виктором.
Ева. Да.
Шарлотта. Теперь, после смерти Леонардо, мне чертовски одиноко. Ты можешь это понять?
Ева. Да, кажется, я понимаю.
Шарлотта. Ну хватит, хватит, хватит. А то я опять расплачусь от жалости к самой себе, а мы решили, что сегодня вечером больше не будем устраивать чувствительных сцен. Вот этот детектив совсем неплох. Его написал Адам Кречинский. Новое имя. Не слыхала?
Ева. Нет.
Шарлотта. Я познакомилась с ним в Мадриде. Он вел себя как сумасшедший. Я едва могла защитить себя. То есть – я не защищалась вовсе. Доброй ночи, Евочка!
Ева. Спокойной ночи, мама!
Шарлотта. Он безумно восхищался мной и говорил, что я самая красивая женщина в его жизни. Ну что с таким поделаешь?
Ева. Дай мне знать утром, когда захочешь завтракать.
Шарлотта. Не утруждай себя, пожалуйста.
Ева. Я обещала тебя баловать.
Шарлотта. Только если ты настаиваешь.
Ева. Я подам тебе крепкий кофе, два ломтя черного
немецкого хлеба с сыром и обжаренный кусочек белого с медом, так?
Шарлотта. Так. И еще стакан апельсинового сока.
Ева. Надо же, я уже забыла.
Шарлотта. Но я могу прекрасно…
Ева. Ты получишь свой сок! Спокойной ночи, мама!
Шарлотта. Спокойной ночи, дорогая!

12

Шарлотта (одна). Гм… теперь надо бы взглянуть на состояние наших финансов. Посмотрим! (Вынимает красную записную книжку.) Нужно поручить Браммеру распорядиться деньгами Леонардо. Так, хорошо, вилла тоже стоит немало. Ты, Леонардо, никогда не обращал внимания на земные вещи вроде долгов и доходов, ты был выше их и поручал все Шарлотте. «Ты, Шарлотточка, так хорошо разбираешься в делах. Будь, пожалуйста, министром моих финансов!» А однажды, разозлившись на что-то, ты сказал, что я скупая. Я и в самом деле скупая. Трачу деньги осторожно. Здравый смысл еще никому не мешал. И мой дед был простой деревенский мужик. Три миллиона семьсот тридцать пять тысяч восемьсот шестьдесят шесть франков! Надо же, у тебя было так много денег, Леонардо. Кто бы мог подумать? И ты все завещал своей старушке Шарлотте. Она тоже заработала себе на корочку хлеба. Все вместе будет больше пяти миллионов. Что мне делать с такими деньгами? Куплю хорошую машину Виктору и Еве! Как только они ездят на этом старом драндулете, что стоит во дворе? На него и взглянуть-то страшно. Поедем в понедельник в город и выберем новую машину. Это их немного подбодрит. И меня тоже. (Зевает.) Ну вот, теперь я спокойна, хочется спать. Почитаю еще книжку Адама и погашу свет. Здесь в самом деле очень тихо. Дождь кончился. Понятно. (Читает.) «С немым достоинством она предложила ему красный цветок своей невинности, но он принял его без энтузиазма, хотя все утро тайком посматривал на ее маленькие крепкие груди и непокорные золотые волоски, преодолевшие преграду ее бикини». Бог мой, что за пошлятина! Ну и идиот все же этот Адам, хоть и чуть не лишился из-за меня жизни! (Улыбается.) А может, я куплю машину себе, а старый «мерседес» подарю Еве и Виктору? Тогда я полечу в Париж, куплю машину там и избавлюсь таким образом от нудной дороги обратно. (Зевает.) Завтра серьезно возьмусь за Равеля, боже, сколько я потеряла времени за эти недели! Совершенно непростительно! (Закрывает глаза.) Все-таки он скучный малый, этот Виктор, ужасно похож на моего Юсефа, хотя и помельче. Они вообще с Евой скучная парочка и, наверно, успели надоесть друг другу до смерти.
Дверь открывается. Шарлотта очень испугана. Неожиданно в комнату вбегает Елена, она бросается на мать. Елена тяжелая и сильная. После короткой борьбы Шарлотта просыпается.

13

Ева. Мама, что случилось? Я услышала твой крик, а когда вошла в комнату, тебя там не было.
Шарлотта. Прости, я разбудила тебя, но мне приснился ужасно неприятный сон. Мне приснилось, что…
Ева. Ну?
Шарлотта. Нет, я уже не помню, что это было. Ева. Я побуду с тобой, если хочешь.
Шарлотта. Не надо, спасибо, милая. Я посижу здесь, соберусь с мыслями, успокоюсь. Иди ложись и спи! Спасибо!
Ева. Ну хорошо.
Шарлотта. Ева?
Ева. Да, мама.
Шарлотта. Ты хорошо ко мне относишься?
Ева. Конечно. Ты – моя мать.
Шарлотта. Ты говоришь неправду.
Ева. Неправду? Тогда я спрошу тебя. Как ты относишься ко мне?
Шарлотта. Я люблю тебя.
Ева. Неправда. (Улыбается.)
Шарлотта. Ты считаешь, я не могу любить?
Ева не отвечает, смотрит на нее.
Какой вздор! Ты не можешь обвинять меня в этом.



Ева (смотрит на нее). Никто тебя не обвиняет.
Шарлотта. А себя ты не обвиняешь? Ты же не любишь Виктора.
Ева. Я прямо сказала ему об этом. А ты играешь любовь. Разница большая.
Шарлотта. А если я действительно верю?
Ева. Не понимаю.
Шарлотта. Если я в глубине души верю, что люблю тебя и Елену?
Ева. Это невозможно.
Шарлотта. Помнишь, как я решила отказаться от карьеры и осталась дома?
Ева. Не знаю, что было хуже: время, когда ты разъезжала по своим турне, или когда осталась дома и разыгрывала роль матери и хозяйки. И чем больше я думаю об этом, тем больше убеждаюсь: ты превратила нашу жизнь в сущий ад, и мою и папину.
Шарлотта. Ты ничего не можешь знать о моих отношениях с твоим отцом!
Ева. Папа покорился тебе и был такой же кроткий, как я и все остальные.
Шарлотта. Неправда! Мы были с ним счастливы. Юсеф был самый утонченный, добрый и нежный муж на свете. Он любил меня, и я готова была ради него на все.
Ева. Конечно. И изменяла ему.
Шарлотта. Я ему не изменяла. Я увлеклась тогда Мартином и уехала с ним на несколько месяцев, но неужели ты думаешь, мой путь был усеян розами? Ева. Не знаю. Во всяком случае, это мне приходилось сидеть с папой по вечерам и утешать его, убеждать, что ты, несмотря ни на что, все-таки любишь его и вернешься домой. Это ведь я читала ему твои письма – твои длинные, нежные, веселые и забавные письма, в которых ты описывала избранные места своих увлекательных поездок. Мы сидели с папой как два тупоголовых идиота, перечитывали их по два, три, четыре раза и убеждались: удивительнее человека, чем ты, нет на этом свете!
Шарлотта (тихо и изумленно). Ева, да ты ненавидишь меня?
Ева. Не знаю. У меня все мысли спутались. Я тебя уже не ждала, и вот ты приезжаешь после семи лет отсутствия, и я радуюсь, что ты наконец приехала. Я не знаю, что себе внушила! Наверно, посчитала, что тебе сейчас плохо, что ты одинока. Не знаю. А может, я вообразила, что теперь, когда стала совсем взрослая, я спокойно могу судить и о тебе, и о себе, и о болезни Елены, и о моем детстве. Но нет, все смешалось, превратилось в какую-то ужасную неразбериху, хаос. (Пауза.) Спокойной ночи, мама! Незачем ворошить прошлое. Оно все еще способно причинять боль, и потом – это бессмысленно.
Шарлотта. Ты осыпаешь меня обвинениями, а сама уходишь?
Ева. Все равно сейчас уже слишком поздно.
Шарлотта. Что поздно?
Ева. Ничего не изменишь.
В тишине слышится жалобный протяжный стон, он резок и невыносим. Шарлотта в ужасе смотрит на дочь. Ева говорит: «Это проснулась Елена, пойду посмотрю, не нужно ли ей чего». Она спешит по темному дому уверенным шагом, ей не нужно зажигать свет, за окном неподвижное лунное сияние, все тихо, ни ветерка, ни шороха. Ева осторожно открывает дверь в комнату сестры. Жалобный стон тут же прекращается. Ева зажигает настольную лампу. Ее сестра сидит в кровати с невысокой оградой, ее горло и плечо спазматически дергаются, она кусает губы. Но глаза ее плотно закрыты, она спит. Ева осторожно будит сестру. Елена медленно открывает глаза, медленно ориентируется в своем мире, пытается что-то сказать, оставляет попытки. Ева спрашивает ее, не хочет ли она попить, Елена отказывается, закрывает глаза. Тут же засыпает. Спазмы прекращаются, лицо становится спокойным. Ева сидит рядом, глядит на нее. Гасит лампу. Снова глядит на нее.

14

Ева. Я была твоей куклой, с которой ты играла, когда у тебя выдавалась минута свободного времени. Когда я болела или капризничала, ты поручала меня заботам няньки или папы. А сама запиралась в своей комнате и работала, и никто не смел тебе мешать. Я стояла под дверью и слушала. Когда ты устраивала себе перерыв и пила кофе, я проскальзывала внутрь – проверить, существуешь ли ты на самом деле? Ты встречала меня приветливо, но очень рассеянно. И если я спрашивала о чем-нибудь, то могла не ждать ответа. Я сидела на полу и глядела на тебя: ты была такая большая и красивая, комната прохладная и полная воздуха, шторы раздвинуты, за окном играла под ветром пышная листва, она окутывала все в комнате таинственными зеленоватыми отсветами. Иногда я вывозила тебя на лодке в залив, ты сидела в длинном белом платье с глубоким вырезом, открывавшим твои груди, они тоже были очень красивые, ты была босая, а твои волосы заплетены в большую толстую косу, тебе нравилось смотреть в воду – холодную и прозрачную, ты видела там, глубоко внизу, большие камни, растения и рыб, наклонялась лицом к самой воде, и твои волосы и руки становились мокрыми. А я глядела на тебя и завидовала. Я хотела быть такой же красивой. Я стала до педантизма аккуратно относиться к одежде, очень боялась, как бы ты не осудила мой внешний вид, я ведь считала себя очень неказистой – худой, угловатой, с большими коровьими глазами без бровей и ресниц, с большим ртом и слишком длинными руками и большими ногами, пальцы на которых были совсем плоские, – я считала себя просто уродиной! Но тебя, казалось, моя внешность не заботила вовсе, один раз ты даже сказала: «Тебе, наверно, лучше было бы родиться мальчиком», и ты тут же рассмеялась, чтобы я не расстроилась. Но я, конечно, все равно расстроилась. Я проплакала целую неделю, втихомолку, ты ведь презирала слезы – чужие слезы. А потом однажды я увидела твои чемоданы, они стояли внизу у лестницы, ты говорила в телефонную трубку на непонятном языке, я кинулась в детскую и стала молить бога, чтобы что-нибудь случилось и помешало твоему отъезду: чтобы умерла бабушка, или произошло землетрясение, или чтобы у всех самолетов отказали моторы, но ты всегда уезжала, двери в доме стояли открытые, по комнатам гуляли сквозняки, и все старались перекричать друг друга, ты подходила ко мне, обнимала и целовала, обнимала еще крепче и целовала снова, глядела на меня, улыбалась, от тебя так хорошо и незнакомо пахло, ты была какая-то чужая, ты была уже в пути, не видела меня, а я думала: сердце сейчас разорвется, я умру, мне так больно, мне никогда больше не знать радости, ведь прошло всего пять минут, как же я выдержу такую боль еще два месяца, я отчаянно плакала на коленях у папы, а он сидел совершенно неподвижно, положив мягкую ладонь мне на голову, он сидел так бесконечно долго и курил свою старую трубку, обволакивая нас дымом, иногда он говорил что-то вроде: «Пойдем сегодня вечером в кино» или «В обед неплохо бы полакомиться мороженым», но плевать мне было на кино и мороженое, ведь я умирала от тоски. Так шли дни и недели, мы с папой делили свое одиночество довольно стойко, нам с ним не о чем было особенно разговаривать, но от него исходило такое спокойствие, я никогда ему не мешала, изредка он хмурился, я не знала тогда, что он испытывает постоянные денежные затруднения, но всегда, услышав стук моих башмаков, когда я вбегала к нему в комнату, он оживал и мы приветливо беседовали друг с другом, или же он просто гладил меня по голове своей маленькой бледной ладонью, или, бывало, сидел с дядей Отто на кожаном диване, они пили коньяк и потихоньку переговаривались, интересно, слышали ли они сами, что говорили друг другу, иногда еще к нам приезжал дядя Харри, и они с папой играли в шахматы, в это время во всем доме воцарялась особая тишина и было слышно, как тикают настенные часы в наших трех комнатах. За несколько дней до твоего возвращения меня уже лихорадило от волнения, я даже испугалась, как бы не заболеть по-настоящему, я ведь знала, как ты боишься больных. А потом, когда ты приехала, я едва могла вынести свое счастье и совсем онемела, так что несколько раз ты нетерпеливо повторила: «Еву определенно не радует мое появление дома». А я заливалась пунцовым румянцем, меня прошибал пот, я ничего не могла выговорить, слов не было, словом в нашем доме владела только ты одна. И я обожала, боготворила тебя, но твоим словам не верила. Я инстинктивно чувствовала: ты почти никогда не думаешь того, что говоришь. У тебя такой красивый голос, мама, в детстве я ощущала его всем телом, а ты сердилась на меня из-за того, что я не слышу, что ты говоришь. Я и в самом деле ничего не слышала, потому что слушала твой голос и еще, может быть, потому, что не могла тебя понять. Ведь твои слова так резко расходились с выражением глаз, с интонацией. Но хуже всего – ты улыбалась. Ты ведь улыбалась, когда бывала рассержена. Когда ты злилась на папу, ты говорила ему «мой дорогой друг», а когда уставала от меня – «любимая моя девочка». Все не сходилось. Не прерывай меня, мама, я должна выговориться до конца, я знаю, что немного опьянела, но если бы я не выпила, то никогда бы не осмелилась сказать то, что говорю сейчас. Потом, когда мне изменит мужество и я замолчу, ты можешь сказать мне все что угодно, сможешь все объяснить, а я буду сидеть, слушать и соглашаться с тобой, как всегда слушала тебя и соглашалась. Несмотря ни на что, мне ведь было хорошо с тобой тогда, в раннем детстве. И я правильно делала, что любила тебя. Ты относилась ко мне вполне сносно, ты отдыхала от нас в своих поездках. Чего я до сих пор не могу понять, так это твоих отношений с папой, я много думала о вас последнее время, но ваша совместная жизнь остается для меня загадкой. Иногда мне кажется, ты полностью зависела от него, хотя как личность он был намного тебя слабее. Ты могла игнорировать меня и Елену, но к нему была всегда внимательна, откровенно баловала его, всегда говорила о нем так, словно он был создан из более высокой, чем все мы, материи. А ведь бедный папа был всего лишь милой, услужливой и добродушной посредственностью. Насколько я понимаю, ты несколько раз оплачивала его долги, это правда?
Шарлотта. Да.
Ева. У папы были, кажется, свои небольшие увлечения, во всяком случае, я помню, к нам приходили и сидели в гостиной по меньшей мере три незнакомые дамы. Одну, я помню, звали Марией фон Эйк, она была твоей ученицей?
Шарлотта. У него была связь с Марией. Вполне благопристойная и недолгая.
Ева. И тебя это совсем не задевало?
Шарлотта. Но я в самом деле не могла сердиться на Юсефа из-за пустяков. И потом, у него был хороший вкус. Вот ты считаешь отца посредственностью. А ведь это жестоко и несправедливо и только лишний раз доказывает, как мало ты его знала. В других обстоятельствах Юсеф мог бы стать одним из крупнейших архитекторов Европы. Он был только слишком совестлив и порядочен и во всем уступал первенство старшему брату, который и вполовину не был так одарен, как он. К несчастью, они вместе унаследовали фирму деда. Юсеф никогда не шел на скандал и не отстаивал своих мнений. Но у него были удивительные идеи. Он, например, спроектировал концертный зал для Копенгагена – или для Осло? – нет, это был Лион, и все сошлись во мнении, что это было бы одно из прекраснейших зданий, возведенных в Европе в тридцатые годы, но тут началась война и проект забросили. Бедному Юсефу не везло ни в одном из его начинаний. Но он был личностью, он был большим человеком и уж никак не посредственностью. Ты скептически улыбаешься, Ева? Ты мне не веришь?
Ева. Какое это имеет значение? Твои слова верны в твоем мире, мои – в моем. И если мы поменяемся ими, они потеряют всякий смысл.

15

Шарлотта. Вот ты говорила раньше, что я все время занимаюсь самообманом. По-моему, ты не права. Я никогда не лгала себе. Одно время положение мое было ужасно: меня мучили постоянные боли в спине, я не могла как следует готовиться, мои концерты не удавались, я потеряла несколько важных ангажементов. Жизнь уже стала казаться бессмысленной. Вдобавок меня мучили угрызения совести, я ведь бросила тебя и Юсефа. Я уже стала подумывать: какой идиотизм таскаться из города в город, всюду натыкаясь на позор и унижение, в то время как я могла бы быть с вами. Ты иронически улыбаешься? Я говорю правду, я говорю сейчас, что думала и чувствовала тогда, и мне абсолютно все равно, что ты подумаешь об этом теперь. Рано или поздно нужно выложить все, чтобы больше к этому не возвращаться.
Ева. Я слушаю и пытаюсь тебя понять.
Шарлотта. Это было в Гамбурге, я играла тогда Первый концерт Бетховена, он не особенно труден, и все сошло хорошо. После концерта мы со стариком Шмиссом – ты знаешь, это дирижер, он уже умер – пошли в ресторан поужинать, как это было у нас заведено. Мы сидели долго, хорошо поели и выпили, боль у меня в спине почти прошла, я расслабилась и была уже вполне довольна собой и всем на свете, как вдруг Шмисс сказал:
1 2 3 4 5