Так, например, Долли выдавала следующее:
– Америка так и называлась Америкой еще до прихода Колумба, иначе откуда он знал, что это Америка?
На что Кэтрин отвечала, что Америка это лишь старое индейское слово. Из этой парочки Кэтрин была наиболее несносной, ибо она упрямо настаивала на своей правоте, и не дай Бог не записать в тетрадь то, что она утверждала, – она становилась жутко нервной и могла что-нибудь пролить или рассыпать в порыве возбуждения. Но мое терпение лопнуло окончательно, когда она заявила, что Линкольон был с большой примесью негритянской и индейской крови и в нем была лишь крохотная толика белой расы, – больше я ее не слушал: даже такой ученик, как я, знал, что это была ерунда. Но тем не менее я в неоплатном долгу перед Кэтрин: все дело в моем росте – тогда я был лишь на чуточку выше Бидди Скиннера, поговаривали, что он получал приглашения из всевозможных цирковых трупп, наверное, представлять карликов. Кэтрин уловила мою печаль и взялась выправить положение. «Все, что тебе нужно, – это лишь небольшое вытягивание», – приговаривала она. Она стала ежедневно тянуть мои руки, ноги, даже голову – так, будто это была и не голова вовсе, а недозрелое, неподатливое яблоко, не спешащее расстаться с ветвью-матерью. И как бы то ни было, ей удалось растянуть меня с 4,9 фута до 5,7 за два года, и доказательством тому – мои засечки роста, отмеченные ножом на дверях кладовой. Их можно увидеть на тех дверях даже сейчас… когда лишь ветер гуляет в мертвой печи и зима властвует безраздельно на некогда нашей кухне…
Несмотря на обычно, казалось бы, благотворный эффект трав Долли Тальбо на здоровье клиентов, нет-нет да и приходили от родственников больных письма, в которых помимо благодарностей в адрес Долли сообщалось также о том, что некий бедный кузен Белль или кто-либо другой предстал перед Богом – да покоится с миром душа его, и посему нужды в очередной партии лекарств от Долли уже не было. В такие моменты кухня погружалась в траур. Долли и Кэтрин начинали восстанавливать в памяти все детали истории болезни умершего клиента. Затем Кэтрин обычно со вздохом подводила черту: ну что ж, говаривала она, мы сделали все, что могли, милая Долли, но Бог имел свои виды на этого человека. Верина тоже умела привнести печаль на кухню новыми порядками, налагаемыми на нас, или взывая к жизни старые: сделайте то, не делайте это, прекратите, начните и все в том же духе, словно мы трое представляли собой старые расстроенные часы, которые надо было постоянно контролировать и сверять с размеренностью и порядком ее часового механизма, и горе, если у нас что-то было не так – Верина спуску нам не давала. В такие минуты, заслышав шаги Верины, Кэтрин тянула недовольно – вот она, Та Самая, идет… на что Долли довольно нервно реагировала – тихо! молчим! И, казалось, что не Кэтрин она принуждала к тишине, а свой внутренний протест, готовый вот-вот вылиться наружу. Я думаю, что Верина в глубине души хотела стать частью той, нашей кухни, стать своей, но уж слишком глубоко укоренилась в ней привычка быть «мужчиной» в доме, среди женщин и детей, к сожалению, ее единственным способом хоть как-то контактировать с нами было жесткое отстаивание прежде всего своих интересов: «Долли, избавься от этого котенка, у меня астма! Кто из вас оставил воду в ванне открытой? Кто из вас сломал мой зонт?» – и так далее. Ее желчь в такие минуты словно растекалась по всему дому, как горький туман… Вот идет Та Самая!.. тихо!.. молчим!..
Раз в неделю, в основном по субботам, мы отправлялись в Приречные леса. Наше пребывание там затягивалось на целый день, поэтому мы брали с собой вдоволь еды: жареного цыпленка, дюжину круто сваренных яиц, сладкие пироги с помадкой. С пустыми мешками из-под пшеницы, по одному на каждого, мы отправлялись в путь по церковной дороге, мимо кладбища, по лугу индейской травы в наш лес. Как раз при входе в лес рос китайский дуб в форме вилки, так что казалось, будто это два дерева, два брата-близнеца росли вместе, причем ветви деревьев настолько тесно сплелись друг с другом, что по ним при соответствующей сноровке можно было перебраться с одного дерева на другое. И в одном месте эти ветви представляли собой не что иное, как дерево-дом – просторная крепкая структура, напоминающая небольшой плот в море зеленой листвы. По-видимому, это сооружение не в малой степени было искусственного происхождения, поскольку на нем еще сохранились кое-где несколько небольших досок, прибитых к толстым ветвям, а те ребята, что приложили руку к созданию этого чуда, если все еще были живы, теперь скорей всего пребывали в весьма почтенном возрасте: где-то пятнадцать или двадцать лет прошло с тех пор, когда Долли впервые наткнулась на это дерево, а затем прошло не менее четверти века, прежде чем она представила меня этому дому-дереву. Перемещаться по нему было так же легко, как по ступеням, – под рукой всегда были сучья и ветви служили надежными поручнями и опорами. Даже Кэтрин с ее габаритами ниже пояса и ревматизмом не испытывала никаких затруднений при лазании по дереву. Но все равно она не любила дерево так, как любила его Долли, приговаривая, что и доски подгнили, да и гвозди проржавели настолько, что вот-вот переломятся пополам. Долли и меня научила любить это дерево, научила понимать его, чувствовать его.
Обычно мы складывали наш провиант на дереве и, разделившись, уходили вглубь леса, каждый со своим мешком для сбора лекарственных трав, листьев, каких-то странных кореньев. Ни я, ни Кэтрин не знали конкретный состав снадобий, ибо Долли держала рецептуру их изготовления в тайне, более того, Долли не разрешала нам даже глядеть на содержимое ее мешка, за этим она всегда строго следила, словно это и не травы были вовсе в мешке, а заколдованный принц.
Откуда у Долли был этот секрет врачевания? Долли рассказала нам однажды следующую историю:
– Как-то раз, очень давно, когда мы были детьми (у Верины еще не выпали молочные зубы, а Кэтрин была ростом с оградку), в городке остановился цыганский табор, тогда их была тьма, не то что сейчас… Они приходили каждую весну неожиданно и кучами селились у дороги, у леса. Но наши люди терпеть их не могли, и наш папа, твой прадядя Юрая, как-то сказал, что пристрелит первого попавшегося цыгана, если увидит его в нашей усадьбе или на наших землях, так что я держала язык за зубами всякий раз, когда видела, как цыгане набирают воду из ручья на наших землях или собирают зимние орехи-пеканы в наших садах. В тот вечер я пошла в коровник поглядеть на нашу корову, которая только что отелилась, и там, в коровнике, я увидела цыганок – двух старух и одну еще молодую женщину. Молодая цыганка лежала голая на полу в куче кукурузных листьев. Когда они увидели, что я не испугалась и не собираюсь бежать и звать взрослых, одна из старых цыганок попросила меня помочь со светом. Я пошла домой за свечой, а когда вернулась, в руках этой женщины уже висел вниз головой маленький, красный, орущий ребеночек, а другая старуха доила тем временем нашу корову. Я помогла цыганкам выкупать новорожденного в теплом молоке, а потом завернуть его в шарф, после чего одна старая цыганка взяла мою руку в свою и сказала: «Я подарю тебе особый дар – заклинание, а также магический состав снадобья из трав, их нужно найти в лесу». Она рассказала мне, как готовить это снадобье: вари дочерна и дочиста и получишь от водянки вар. Утром они ушли… Я искала их в чистом поле и на дорогах, но они исчезли, и лишь заклинание осталось в моей голове.
Перекликаясь друг с другом, мы работали до полудня в разных частях леса. Ближе к полудню с мешками, наполненными всевозможными кореньями и корой всяких деревьев, мы взбирались на свое дерево-дом и готовились к обеду. Воду мы брали из ручья и хранили в глиняном кувшине, а в холод мы обычно согревались горячим кофе из термоса. А затем, когда с едой было покончено, вытирали руки зелеными пучками листьев. Затем мы гадали на лепестках, болтали ни о чем – казалось, что мы плывем на нашем плоту сквозь зелень листвы в послеполуденное время. И мы всецело принадлежали нашему дереву, мы были его неотъемлемой частью, как под солнцем листья, подернутые желтизной…
…Раз в год я прихожу в тот дом на Тальбо лэйн и брожу по двору. Вот и вчера я был здесь и наткнулся на старый, почерневший от времени таз – он лежал одиноко и всеми заброшенный, опрокинутый, среди поляны сорняков, чужеродное тело в зелени – как черный метеорит… Долли…
…Обычно у этого таза колдовала Долли, подкидывая травы и корешки из наших мешков в кипящее варево цвета табачной жвачки, подмешивая и перемешивая его остатками веника. Перемешивание она никому не доверяла, а я и Кэтрин, стоя поодаль, словно прилежные ученики сказочной волшебницы, наблюдали за магией приготовления чудесного снадобья. Долли привлекала нас к конкретному труду позже, в финальной стадии, когда надо было разливать средство по бутылкам, и то лишь потому, что содержимое бутылок обычно испускало какой-то газ и обычные пробки довольно скоро вылетали под давлением, вот тут-то и требовались мои руки – я сворачивал затычки из туалетной бумаги.
Продажи в среднем составляли примерно шесть бутылок в неделю, по два доллара за бутылку. Выручка, по заверениям Долли, принадлежала всем нам троим, и эти деньги мы расходовали мгновенно – для этого пользовались рекламой, размещаемой в журналах: займись резьбой, Парчези, игры для взрослых и детей, гранатомет для любого. Как-то раз мы заказали учебник французского языка – это была моя идея, нам нужно было иметь свой язык, язык, который бы не понимали Верина и все остальные. Долли хотела осилить его, но «Passez moi a spoon»1 было все, на что она оказалась способной. А Кэтрин довольствовалась лишь фразой «Je suis fatigue»2 – больше она не раскрывала эту книгу, заявляя, что с нее и этого достаточно.
Верина часто говорила, что могут возникнуть проблемы, если кто-нибудь отравится нашим снадобьем, но в остальном она не проявляла к нему никакого интереса. Как-то раз мы подсчитали наши доходы и обнаружили, что заработали достаточно денег даже для выплаты подоходного налога. Вот тогда-то Верина и начала задавать вопросы: деньги для нее были чем-то вроде охотничьей тропы, здесь она, как бывалый охотник, не упускала никакой мелочи из вида. Ее сразу заинтересовал и состав препарата, и технология его изготовления, на что Долли, польщенная неожиданным вниманием Верины к ее делам, хихикая, смущаясь, сказала Верине, мол, тут нет ничего особенного.
Поначалу показалось, что Верина просто махнула рукой на все это дело, но очень часто за обеденным столом ее взгляд испытующе и изучающе останавливался на Долли, и как-то раз, когда мы занимались во дворе своим обычным делом по приготовлению снадобья, я взглянул на окна и вдруг увидел в проеме Верину, следящую за нами… и я вдруг понял, что в ее голове родился какой-то очередной деловой замысел… но она не торопила события аж до самой весны.
Дважды в год, в январе и августе, Верина отправлялась в Сент-Луис или Чикаго за покупками. Тем летом, когда мне исполнилось шестнадцать, она как обычно поехала в Чикаго и вернулась через две недели с человеком по имени доктор Моррис Ритц. Все недоумевали: кто такой был этот доктор Моррис Ритц? Он носил галстук, завязанный узлом, и яркие кричащие костюмы, у него были синие губы и маленькие глазки-буравчики. И вообще он выглядел, как подлая мышь из детской сказки. Говорили, что он поселился в лучшем номере отеля Лола и на обед заказывал стейк в кафе Фила. По улице он шествовал, кивая каждому прохожему, но друзей в городке себе не завел. Так и ходил сам по себе и признавал лишь компанию Верины, которая, впрочем, никогда не приглашала его домой и никогда не упоминала его имени, пока, наконец, Кэтрин как-то не нашла в себе наглости и не спросила: «Мисс Верина, кто этот смешной господин доктор Моррис Ритц?» – на что Верина, побледнев, отвечала: «Ну, допустим, он и наполовину не смешнее некоторых».
Самые разные, в основном скандальные слухи пошли о Верине и ее взаимоотношениях с этим маленьким евреем из Чикаго, что был на двадцать лет моложе ее. Поговаривали, что у этой пары было даже нечто вроде свидания на старом, уже заброшенном консервном заводе. Правда это или нет, но что бы ни говорили о них, они действительно ходили туда, по крайней мере в том направлении. В сторону завода, что бездействовал уже целое поколение… Затем, в начале сентября, через объявления в газете «Курьер» мы впервые узнали, что Верина выкупила тот старый заводик, но в газете мы не нашли ни слова о том, что Верина собирается с ним делать. Вскоре после этого события Верина приказала Кэтрин приготовить пару цыплят, поскольку доктор Ритц собирался к нам в гости на воскресный обед.
За все время моего пребывания в этом доме мистер Ритц был единственным человеком, удостоенным столь высокой чести пообедать в доме на Тальбо лэйн. Это было действительно событием… Кэтрин и Долли изрядно потрудились, выбивая пыль поколений из ковров, таская фарфор с чердака, отмывая все комнаты душистой смесью с ароматом лимона и цветов. На тот торжественный обед к столу должны были быть поданы жареные цыплята и ветчина, английский горошек, батат, рулеты, банановый пудинг, два сорта тортов и мороженое-ассорти. В воскресенье перед обедом Верина пришла проконтролировать убранство стола: в центре него стояла ваза желто-оранжевых роз и по всему периметру сверкало столовое серебро семейства Тальбо, из-за его обилия казалось, что стол накрыт для дюжины гостей, но на самом деле место было на двоих. Верина подсуетилась и поставила еще один набор, на что Долли, поняв мысль Верины, но не желая сдаваться, сказала вяло, что ж, если Коллин хочет разделить компанию гостей, то он может обедать за этим столом, а лично она собирается провести время на кухне вместе с Кэтрин. Верина перешла в атаку:
– Не морочь мне голову, Долли, это очень важно, Моррис хочет встретиться сегодня именно с тобой, и еще, постарайся держать голову повыше, а то от одного твоего вида меня воротит.
Долли была напугана до смерти: она тут же затаилась, как мышь, в своей комнате, и, спустя довольно внушительное время, после того как прибыл гость, меня послали за ней. Она лежала на своей розовой кровати с мокрой тряпицей на лбу, а рядом сидела Кэтрин. Кэтрин прихорошилась: на ее лице уже лоснились румяна, а ее рот был забит еще большим куском хлопкового жмыха.
…Долли в ситцевом платье, привезенном Вериной из Чикаго, села на край кровати, но тут же снова упала плашмя на кровать.
– Если бы Верина знала, как мне жаль… – прошептала она беспомощно.
Мне ничего не оставалось, как сказать Верине, что Долли больна. Верина решила проверить, так ли это, и устремилась к Долли, и я был оставлен один на один с доктором Моррисом Ритцем.
Жутким типом он оказался, скажу я вам.
– Так тебе шестнадцать? – сказал он и подмигнул мне сначала одним, а затем и другим глазом. А глазки у него при этом были нагловатые. – Развлекаешься-то хоть? А, парень? Попроси старую даму взять тебя с собой в Чикаго, там-то есть где развлечься! – сказал он, щелкнул пальцами и прищелкнул каблуками своих щегольских туфелек, словно под ударный ритм какой-то водевильной мелодии: похоже, он когда-то танцевал чечетку или продавал газировку, вот только его чемоданчик-"дипломат" говорил о более серьезной деятельности его обладателя.
Я ломал голову: каким же это он был доктором, в какой сфере, и этот вопрос я уже был готов задать Верине, возвращающейся под руку с Долли.
Доктор Ритц тут же подскочил к смущенной и оробевшей Долли и принялся так неистово и горячо трясти ее руку, что бедная женщина чуть не потеряла равновесие.
– Это класс, мисс Тальбо, встретить вас! – воскликнул он, поправляя свой галстук.
Мы сели за стол, и Кэтрин вскоре подала цыплят. Она обслужила сначала Верину, затем Долли, и, когда подошла очередь доктора, она сказала, непонятно к кому обращаясь:
– По правде говоря, все, что мне нравится в цыпленке, так это его мозги, не считаешь ли ты, что им место на кухне, мамочка?
С этими словами она вперилась взглядом в тарелку так, что ее глаза, казалось, пошли вкось. Ее рот был по-прежнему набит хлопковым кляпом, и она все же выдавила, уже обращаясь к Ритцу:
– Долли заберет мозги.
Ритц ничего не мог понять из того, что она говорила.
– Ох уж этот южный акцент… – протянул он в смятении.
– Она говорит, что мозги на моей тарелке, – сказала Долли, густо краснея. – Позвольте мне передать вам их, – добавила она.
– Да не стоит… впрочем, если вас не затруднит…
– Да ее это нисколько не затруднит, – вмешалась Верина. – Все равно она ест только сладости. Долли, поешь, пожалуйста, этот банановый пудинг.
Доктор Ритц стал чихать и мямлить:
– Все эти цветы… розы… у меня застарелая аллергия…
– О Боже!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15