Клервилль в общей форме сказал о гении страны, давшей миру столько великих людей… С сердцем, так широким, как эти русские степи, добавил, подумав, майор.
Альфред Исаевич выслушал его с удовольствием — он был искренним патриотом — и решил, что слова англичанина, в сущности, вполне могли заменить интервью, если их подать соответственным образом, на пятьдесят строк, с описанием обстановки и с портретом. Дон Педро крепко пожал Клервиллю руку, как бы благодаря его за Россию, и попросил дать для газеты фотографическую карточку. Это майор мог сделать, не нарушая своего долга. Увидев фотографию, дон Педро просиял: как ни хорош был в действительности Клервилль, на карточке, в парадном мундире довоенного времени, он был еще лучше.
— Не смею вас больше беспокоить, господин майор, — сказал, вставая, Альфред Исаевич. — Сердечно вас благодарю… Вы знаете, что в лице нашей газеты ваша великая страна всегда имела верного друга. В этом вся наша редакция вполне солидарна.
— О, да, я знаю хорошо, — ответил тоже с искренним удовольствием Клервилль. Он проводил гостя до дверей, и они расстались, очень довольные друг другом.
«Вот и не потерял времечко», — удовлетворенно подумал Альфред Исаевич, поднимаясь по лестнице на третий этаж. Помимо того, что сто строк от двух интервью составляли двадцать рублей (дон Педро сверх жалованья получал еще построчную плату), самый процесс составления интервью очень нравился Альфреду Исаевичу. В минуты особенно горячей влюбленности в себя он называл себя «журналистом Божьей милостью». И действительно, любовь к газетному делу была в нем сильна и неподдельна. Особенно он любил все, что имело отношение к высшей политике, в частности к иностранной. Дон Педро в действиях великих держав неизменно усматривал скрытый, макиавеллический смысл, который почему-то чрезвычайно его радовал, он и говорил о тайных замыслах разных европейских правителей всегда с радостной, почти торжествующей улыбкой. Альфреду Исаевичу нравилось, что европейские правители были такие хитрецы и что он тем не менее проникал в их тайные замыслы в отличие от других людей, которые простодушно им верили. Анкета все больше увлекала дон Педро. «Можно даже считать, четвертная в кармане — это дудки, будто Федюша на Кременецкого больше пятидесяти строк не даст. Когда прочтет, что я напишу, даст сколько влезет…»
Альфред Исаевич направился налево по менее ярко освещенному коридору третьего этажа и вдруг, свернув за угол, увидел Брауна, который в шубе и шапке быстро шел к лестнице. «Чудная шуба, — подумал дон Педро. — Котик не котик, а выхухоль, теперь за восемьсот рублей не сошьешь».
— Здравствуйте, профессор, — сказал он вкрадчиво.
Браун вздрогнул и поднял голову.
— Здравствуйте.
— А я шел к вам… На одну минутку, только на одну минутку… Можно?
— Простите меня, я очень спешу, — сказал Браун, останавливаясь с видимым нетерпением. — Чем могу служить?
Альфред Исаевич изложил свою просьбу короче, чем в разговоре с Кременецким и Клервиллем.
— Нет, меня, пожалуйста, увольте, — сухо прервал его Браун, узнав в чем дело и не дослушав объяснений. — Я не политик и никаких интервью не даю.
— Вы наш известный ученый и в качестве такового… — начал было снова дон Педро.
— Прошу извинить. Дело это меня не касается и не интересует. Мое почтение.
Он приподнял шапку и быстро пошел дальше.
«Однако порядочный нахал этот господин, — сказал себе оскорбленно Альфред Исаевич и включил мысленно Брауна в черный список людей, которым при случае не мешало сделать неприятность. — Слава Богу, ученых и без него как собак нерезаных. Ему же честь предлагали… — Отсутствие Брауна в анкете действительно не могло быть потерей в газетном смысле. — Странный господин!.. Верно, не от мира сего… — Человек, отказавшийся от интервью, которое ему предлагали совершенно бесплатно, не мог быть от мира сего, по представлению Альфреда Исаевича: он знал столько людей, готовых заплатить за интервью немалые деньги. — Ну, и Бог с ним! Возьмем другого…» Дон Педро направился дальше по коридору, чтобы не идти вслед за Брауном и чтобы тот не подумал, будто он нарочно для него приезжал в «Палас». Навстречу Альфреду Исаевичу шел невзрачный человек в пальто с каракулевым воротником. Он быстро окинул взглядом дон Педро. Альфред Исаевич, встретившись с ним глазами, почувствовал неловкость и даже легкий испуг. Ему почему-то показалось, что это «шпик», дон Педро видал на своем веку немало сыщиков и имел наметанный взгляд, чем иногда хвастал, разговаривая с людьми революционного образа мыслей. «Кажется, в „Паласе“ шпикам нечего делать, — подумал он озадаченно. — Хотя, собственно, в наше милое время…» Альфред Исаевич посмотрел подозрительно вслед невзрачному человеку и с неудовольствием ускорил шаги.
XXIII
— Алкалоид рода белладонны, — хмурясь и морща лоб, повторил вслух Яценко. Эти слова из лежавшей перед ним бумаги ничего ему не объясняли. «Все принимаем на веру… Гросс рекомендует следователям запасаться специальными познаниями для того, чтобы входить во все подробности судебно-медицинского и химического исследования. Да, конечно, против этого требования нельзя возражать, но в пятьдесят лет трудно начать изучение химии», — подумал он со вздохом.
В камере Николая Петровича было несколько специальных руководств. Он взял одно из них, заглянул в алфавитный указатель и, разыскав нужную страницу, узнал, что алкалоидами называются особые твердые или жидкие органические вещества основного характера и сложного состава, встречающиеся в некоторых видах растений. Это было понятно, но недостаточно определенно, Николай Петрович думал, что в химии вещества классифицируются точнее. Он попробовал читать дальше, но тотчас перестал разбираться. В книге говорилось о том, что громадное большинство алкалоидов можно производить от пиридина, тогда как некоторое их число относится к жирному ряду. О белладонне Николай Петрович узнал, что заключающийся в ней атропин представляет собой тролиновый эфир альфа-фе-нил-бета-оксипропионовой кислоты. Яценко вздохнул, закрыл руководство по химии и опять внимательно прочел заключение эксперта, решившись всецело на него положиться.
Эксперт пришел к выводу, что смерть Фишера последовала от отравления растительным ядом, по-видимому, алкалоидом типа белладонны. Слово «по-видимому» снова задело Николая Петровича. «В таких случаях „по-видимому“ недопустимы», — подумал он с неудовольствием, откладывая бумагу в папку № 16.
Папка эта уже очень распухла от документов. Почти все свидетели по делу были допрошены; их, впрочем, было не так много. Не хватало показания госпожи Фишер, которая еще не приехала в Петербург. Ее допросу Яценко придавал большое значение.
Николай Петрович пробежал несколько других бумаг и задумался. Он был не вполне доволен ходом следствия по делу об убийстве Фишера. Настоящих улик против Загряцкого было недостаточно. Яценко нисколько не огорчался в тех случаях, когда следственные материалы складывались в пользу подозреваемого, и даже радовался, если выяснялась его невиновность. Но в этом деле у Николая Петровича после первого же допроса сложилась твердая уверенность, что Фишер был отравлен Загряцким. В недостаточности улик он видел не свою неудачу, а победу преступного начала над справедливостью.
Яценко еще раз перебрал в памяти основные положения следствия. Самоубийства быть не могло. «С чего бы, в самом деле, Фишер стал кончать самоубийством? — в десятый раз мысленно себя спросил Николай Петрович. — Ни болезни, ни материальных затруднений у него не было. Кроме того, что же ему мешало, если пришла такая необъяснимая мысль, отравиться дома, в „Паласе“? Женатый человек, дороживший приличиями, не поехал бы кончать с собой в подозрительную квартиру… Да и самая обстановка, выражение лица Фишера, все говорит, что о самоубийстве речи быть не может… Нет, здесь не самоубийство, здесь убийство, хорошо обдуманное убийство».
Система доводов, устанавливающих виновность Загряцкого, уже сложилась у Николая Петровича. В этой системе многое еще могло измениться в зависимости от показаний госпожи Фишер, от очной ставки между ней и ее любовником. Кое-что с минуты на минуту должны были внести данные дактилоскопического исследования. Но общая аргументация следствия была уже намечена и с внешней стороны выходила довольно стройной. Однако Николай Петрович все яснее чувствовал в ней слабые места. Он понимал, что каждую улику в отдельности опытный защитник сумеет если не разбить, то, во всяком случае, сильно поколебать. «Впрочем, математической ясности никогда не бывает при запирательстве преступника, — подумал Яценко. — Если не считать, конечно, уличения посредством дактилоскопии…».
В дактилоскопию Николай Петрович верил — нельзя было не верить, — но верил не так твердо, как, например, в химическое исследование. Новейшая судебно-полицейская наука основывалась на дактилоскопии, Яценко прекрасно это знал. Однако в глубине души он чуть-чуть сомневался в том, что из миллиона людей каждый имеет свой отпечаток пальца и что нет двух таких отпечатков, которые были бы совершенно сходны один с другим. «В Чикаго недавно приговорили к смерти преступника исключительно на основании дактилоскопической улики. Правда, этот приговор вызвал у многих возмущение. Что, если в Чикаго была допущена ошибка?.. В Европе нет твердо установленной практики. У нас тоже нет…» Яценко справедливо считал русский суд лучшим в мире.
Николай Петрович вынул из папки № 16 дактилограмму отпечатков, оставшихся на бутылке и на стакане в комнате, где было совершено убийство. Он еще раз у лампы вгляделся в отпечаток, проявленный свинцовыми белилами. На листе бумаги довольно большой кружок был покрыт сложным овальным узором. Эксперт отметил номерами особенности узора: шесть вилок и четыре островка . В пояснительной записке приводились какие-то дроби со ссылкой на систему Вуцетича. Снимок с руки Загряцкого еще не был готов, и выводов потому быть не могло. Николай Петрович долго вглядывался в фотографию. «Да, как будто все это убедительно… Однако они в Чикаго как хотят, а я на основании этих вилок и островков все-таки не подведу человека под каторгу, — сказал он себе. — Жаль, что со всех нас не снимают отпечатков. Надо бы, чтобы это было обязательно и чтобы все снимки регистрировались. Тогда при любом преступлении — взглянул на каталог и сразу знаешь преступника… Но отчего же этого не вводят, если это так просто? — опять с сомнением подумал Николай Петрович. — Впрочем, здесь и без дактилоскопии дело ясно: да, конечно, Загряцкий убил… Убил, чтобы к его любовнице перешли богатства банкира»…
Николай Петрович еще лишь приблизительно разобрался в том, какое именно наследство оставил Фишер. Состояние, по наведенным справкам, было огромное, но запутанное, выразить его точной цифрой следователь пока не мог. Надо было выяснить стоимость разных акций, непонятные названия которых постоянно попадались в газетах.
Стук в двери прервал мысли Николая Петровича.
— К вашему превосходительству, — сказал сторож, подавая визитную карточку.
— Попросите войти. Что, еще ничего мне не приносили из сыскного отделения?
— Никак нет, ваше превосходительство.
В комнату вошел доктор Браун. Они любезно поздоровались, как старые знакомые.
— Очень рад вас видеть, — сказал Яценко, крепко пожимая руку Брауну и пододвигая ему стул. — Вы ко мне по делу?
— Да, если позволите, — ответил, садясь, Браун.
— К вашим услугам.
— Я зашел к вам, собственно, для очистки совести. Видите ли, у меня осталось такое впечатление, что слова, сказанные мною вам о Загряцком при нашем первом знакомстве, могут быть неправильно вами истолкованы. Надеюсь, вы не поняли их в том смысле, что я считаю Загряцкого человеком, способным па убийство?
Яценко смотрел на него с недоумением.
— Это было бы, разумеется, неверно, — продолжал Браун. — Ничто в моем знакомстве, правда, не близком и не продолжительном, с этим господином не дает мне оснований считать его способным на преступление более других людей. Ничто, — повторил он. — Вот это я и хотел довести до вашего сведения на случай, если я тогда выразился не вполне ясно.
— Вы ошибаетесь, — сказал Николай Петрович. — Я именно так и понял тогда ваши слова.
— Очень рад. В таком случае, мое сегодняшнее посещение не нужно. Но, видите ли, я в газетах прочел, что Загряцкий арестован и что улики против него тяжелые (он помолчал с полминуты, как бы вопросительно глядя на следователя). И я не хотел бы прибавлять что бы то ни было к этим уликам, хотя бы одно только впечатление.
— Разумеется, я понимаю ваши мотивы, — ответил Яценко. — Должен, однако, вам сказать, что мы не сажаем людей в тюрьму на основании впечатлений. У следствия действительно есть очень серьезные основания думать, что Загряцкий отравил Фишера… Отравил растительным ядом, природа которого уже выяснена экспертизой.
— Вот как… Уже выяснена? — повторил Браун. — Так быстро?
— Да… Не имею права входить в подробности следственного материала. Однако газеты уже сообщили, что экспертиза констатирует отравление алкалоидом типа белладонны. Не знаю, как журналисты все это узнают чуть ли не раньше меня, — добавил он, улыбаясь, — но это правда. Таково действительно заключение экспертизы: отравление растительным ядом рода белладонны.
— У вас очень хороший эксперт, — сказал с насмешкой Браун. — Вероятно, врач, правда? Врачи, как журналисты, тоже все прекрасно знают.
— Виноват… Я не совсем вас понимаю.
— Я несколько знаком с токсикологией и сам в этой области немало поработал. Должен сказать, это область довольно темная, и я потому удивлен, что ваш эксперт так быстро и точно все выяснил и установил. Сложные анализы у нас длятся часто долгие недели. Есть к тому же немало алкалоидов, совершенно сходных по действию. Повторяю, наши познания в этой области еще очень не точны… Но это не мое дело, не буду вам мешать, — сказал Браун, приподнимаясь. — Прошу меня извинить, что отнял у вас время.
— Сделайте одолжение, — любезно произнес Николай Петрович. — То, что вы говорите, весьма интересно. Мне казалось бы, однако… Войдите!
— Вам, Николай Петрович, пакет, — сказал письмоводитель, слегка кланяясь Брауну и подавая следователю большой конверт. — Из сыскного отделения только что доставили, — добавил он и подумал, что в присутствии постороннего человека лучше было бы не произносить нехорошо звучащих слов «из сыскного отделения»: он чувствовал, что это немного неприятно Николаю Петровичу.
— Благодарю вас, — сказал поспешно Яценко. — Вы меня извините, — обратился он к Брауну, распечатывая конверт ножом. Из пакета выпала фотография. Следователь бегло взглянул на Брауна. Тот сидел неподвижно. — Вы меня извините, — повторил Николай Петрович и быстро пробежал приложенную к фотографии бумагу… «Вполне тождественным признано быть не может…» — бросилась ему в глаза фраза, отпечатанная на машинке в разрядку.
— Очень неважная погода, — сказал смущенно Брауну письмоводитель.
— Очень неважная.
— Одно слово, Петроград.
Яценко, хмурясь, читал бумагу. Эксперт докладывал, что основная форма узора, петлевая, с косым направлением петель влево и с одной дельтой справа, сходна в обоих снимках. Но вилок во втором снимке было семь, островков пять, причем две вилки и один островок на снимках не вполне совпадали по положению. Вывод эксперта заключался в том, что при несомненном сходстве отпечатков они не могут быть признаны совершенно тождественными; некоторое расхождение может, однако, объясняться и недостаточной четкостью сохранившегося на бутылке отпечатка. Николай Петрович пожал плечами.
— Распишитесь, пожалуйста, за меня в приеме пакета, — сказал он письмоводителю.
Браун поднялся.
— Еще раз прошу извинить, что вас побеспокоил.
— Нисколько не побеспокоили, но удерживать не смею. Вы еще долго пробудете в Петербурге?
— Вероятно, долго. Я завален работой.
— Да, у вас и вид утомленный. Должно быть, и наш климат нелегко переносить после Европы. Отвратительная осень, давно такой не было.
Они, уже стоя, немного поговорили о политике, о Распутине, о близком и очень занимавшем всех открытии сессии Государственной думы.
— Я получил билет в ложу журналистов, вероятно, пойду, — сказал Браун.
— Как жаль, что я не могу пойти. Да, очень тяжелые времена. Удивительна слепота нашей власти и этих безответственных кругов. Казалось бы, ребенку ясно, что мы катимся в бездну.
— Катимся в бездну, — глухо повторил Браун.
XXIV
Искры рвались за пролетом вокзала, прорезывая клубы дыма, черные у отверстия труб, понемногу светлевшие повыше. Из-под вагонов поезда с непрерывным свистом выходил белый пар и редел, обволакивая вагоны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
Альфред Исаевич выслушал его с удовольствием — он был искренним патриотом — и решил, что слова англичанина, в сущности, вполне могли заменить интервью, если их подать соответственным образом, на пятьдесят строк, с описанием обстановки и с портретом. Дон Педро крепко пожал Клервиллю руку, как бы благодаря его за Россию, и попросил дать для газеты фотографическую карточку. Это майор мог сделать, не нарушая своего долга. Увидев фотографию, дон Педро просиял: как ни хорош был в действительности Клервилль, на карточке, в парадном мундире довоенного времени, он был еще лучше.
— Не смею вас больше беспокоить, господин майор, — сказал, вставая, Альфред Исаевич. — Сердечно вас благодарю… Вы знаете, что в лице нашей газеты ваша великая страна всегда имела верного друга. В этом вся наша редакция вполне солидарна.
— О, да, я знаю хорошо, — ответил тоже с искренним удовольствием Клервилль. Он проводил гостя до дверей, и они расстались, очень довольные друг другом.
«Вот и не потерял времечко», — удовлетворенно подумал Альфред Исаевич, поднимаясь по лестнице на третий этаж. Помимо того, что сто строк от двух интервью составляли двадцать рублей (дон Педро сверх жалованья получал еще построчную плату), самый процесс составления интервью очень нравился Альфреду Исаевичу. В минуты особенно горячей влюбленности в себя он называл себя «журналистом Божьей милостью». И действительно, любовь к газетному делу была в нем сильна и неподдельна. Особенно он любил все, что имело отношение к высшей политике, в частности к иностранной. Дон Педро в действиях великих держав неизменно усматривал скрытый, макиавеллический смысл, который почему-то чрезвычайно его радовал, он и говорил о тайных замыслах разных европейских правителей всегда с радостной, почти торжествующей улыбкой. Альфреду Исаевичу нравилось, что европейские правители были такие хитрецы и что он тем не менее проникал в их тайные замыслы в отличие от других людей, которые простодушно им верили. Анкета все больше увлекала дон Педро. «Можно даже считать, четвертная в кармане — это дудки, будто Федюша на Кременецкого больше пятидесяти строк не даст. Когда прочтет, что я напишу, даст сколько влезет…»
Альфред Исаевич направился налево по менее ярко освещенному коридору третьего этажа и вдруг, свернув за угол, увидел Брауна, который в шубе и шапке быстро шел к лестнице. «Чудная шуба, — подумал дон Педро. — Котик не котик, а выхухоль, теперь за восемьсот рублей не сошьешь».
— Здравствуйте, профессор, — сказал он вкрадчиво.
Браун вздрогнул и поднял голову.
— Здравствуйте.
— А я шел к вам… На одну минутку, только на одну минутку… Можно?
— Простите меня, я очень спешу, — сказал Браун, останавливаясь с видимым нетерпением. — Чем могу служить?
Альфред Исаевич изложил свою просьбу короче, чем в разговоре с Кременецким и Клервиллем.
— Нет, меня, пожалуйста, увольте, — сухо прервал его Браун, узнав в чем дело и не дослушав объяснений. — Я не политик и никаких интервью не даю.
— Вы наш известный ученый и в качестве такового… — начал было снова дон Педро.
— Прошу извинить. Дело это меня не касается и не интересует. Мое почтение.
Он приподнял шапку и быстро пошел дальше.
«Однако порядочный нахал этот господин, — сказал себе оскорбленно Альфред Исаевич и включил мысленно Брауна в черный список людей, которым при случае не мешало сделать неприятность. — Слава Богу, ученых и без него как собак нерезаных. Ему же честь предлагали… — Отсутствие Брауна в анкете действительно не могло быть потерей в газетном смысле. — Странный господин!.. Верно, не от мира сего… — Человек, отказавшийся от интервью, которое ему предлагали совершенно бесплатно, не мог быть от мира сего, по представлению Альфреда Исаевича: он знал столько людей, готовых заплатить за интервью немалые деньги. — Ну, и Бог с ним! Возьмем другого…» Дон Педро направился дальше по коридору, чтобы не идти вслед за Брауном и чтобы тот не подумал, будто он нарочно для него приезжал в «Палас». Навстречу Альфреду Исаевичу шел невзрачный человек в пальто с каракулевым воротником. Он быстро окинул взглядом дон Педро. Альфред Исаевич, встретившись с ним глазами, почувствовал неловкость и даже легкий испуг. Ему почему-то показалось, что это «шпик», дон Педро видал на своем веку немало сыщиков и имел наметанный взгляд, чем иногда хвастал, разговаривая с людьми революционного образа мыслей. «Кажется, в „Паласе“ шпикам нечего делать, — подумал он озадаченно. — Хотя, собственно, в наше милое время…» Альфред Исаевич посмотрел подозрительно вслед невзрачному человеку и с неудовольствием ускорил шаги.
XXIII
— Алкалоид рода белладонны, — хмурясь и морща лоб, повторил вслух Яценко. Эти слова из лежавшей перед ним бумаги ничего ему не объясняли. «Все принимаем на веру… Гросс рекомендует следователям запасаться специальными познаниями для того, чтобы входить во все подробности судебно-медицинского и химического исследования. Да, конечно, против этого требования нельзя возражать, но в пятьдесят лет трудно начать изучение химии», — подумал он со вздохом.
В камере Николая Петровича было несколько специальных руководств. Он взял одно из них, заглянул в алфавитный указатель и, разыскав нужную страницу, узнал, что алкалоидами называются особые твердые или жидкие органические вещества основного характера и сложного состава, встречающиеся в некоторых видах растений. Это было понятно, но недостаточно определенно, Николай Петрович думал, что в химии вещества классифицируются точнее. Он попробовал читать дальше, но тотчас перестал разбираться. В книге говорилось о том, что громадное большинство алкалоидов можно производить от пиридина, тогда как некоторое их число относится к жирному ряду. О белладонне Николай Петрович узнал, что заключающийся в ней атропин представляет собой тролиновый эфир альфа-фе-нил-бета-оксипропионовой кислоты. Яценко вздохнул, закрыл руководство по химии и опять внимательно прочел заключение эксперта, решившись всецело на него положиться.
Эксперт пришел к выводу, что смерть Фишера последовала от отравления растительным ядом, по-видимому, алкалоидом типа белладонны. Слово «по-видимому» снова задело Николая Петровича. «В таких случаях „по-видимому“ недопустимы», — подумал он с неудовольствием, откладывая бумагу в папку № 16.
Папка эта уже очень распухла от документов. Почти все свидетели по делу были допрошены; их, впрочем, было не так много. Не хватало показания госпожи Фишер, которая еще не приехала в Петербург. Ее допросу Яценко придавал большое значение.
Николай Петрович пробежал несколько других бумаг и задумался. Он был не вполне доволен ходом следствия по делу об убийстве Фишера. Настоящих улик против Загряцкого было недостаточно. Яценко нисколько не огорчался в тех случаях, когда следственные материалы складывались в пользу подозреваемого, и даже радовался, если выяснялась его невиновность. Но в этом деле у Николая Петровича после первого же допроса сложилась твердая уверенность, что Фишер был отравлен Загряцким. В недостаточности улик он видел не свою неудачу, а победу преступного начала над справедливостью.
Яценко еще раз перебрал в памяти основные положения следствия. Самоубийства быть не могло. «С чего бы, в самом деле, Фишер стал кончать самоубийством? — в десятый раз мысленно себя спросил Николай Петрович. — Ни болезни, ни материальных затруднений у него не было. Кроме того, что же ему мешало, если пришла такая необъяснимая мысль, отравиться дома, в „Паласе“? Женатый человек, дороживший приличиями, не поехал бы кончать с собой в подозрительную квартиру… Да и самая обстановка, выражение лица Фишера, все говорит, что о самоубийстве речи быть не может… Нет, здесь не самоубийство, здесь убийство, хорошо обдуманное убийство».
Система доводов, устанавливающих виновность Загряцкого, уже сложилась у Николая Петровича. В этой системе многое еще могло измениться в зависимости от показаний госпожи Фишер, от очной ставки между ней и ее любовником. Кое-что с минуты на минуту должны были внести данные дактилоскопического исследования. Но общая аргументация следствия была уже намечена и с внешней стороны выходила довольно стройной. Однако Николай Петрович все яснее чувствовал в ней слабые места. Он понимал, что каждую улику в отдельности опытный защитник сумеет если не разбить, то, во всяком случае, сильно поколебать. «Впрочем, математической ясности никогда не бывает при запирательстве преступника, — подумал Яценко. — Если не считать, конечно, уличения посредством дактилоскопии…».
В дактилоскопию Николай Петрович верил — нельзя было не верить, — но верил не так твердо, как, например, в химическое исследование. Новейшая судебно-полицейская наука основывалась на дактилоскопии, Яценко прекрасно это знал. Однако в глубине души он чуть-чуть сомневался в том, что из миллиона людей каждый имеет свой отпечаток пальца и что нет двух таких отпечатков, которые были бы совершенно сходны один с другим. «В Чикаго недавно приговорили к смерти преступника исключительно на основании дактилоскопической улики. Правда, этот приговор вызвал у многих возмущение. Что, если в Чикаго была допущена ошибка?.. В Европе нет твердо установленной практики. У нас тоже нет…» Яценко справедливо считал русский суд лучшим в мире.
Николай Петрович вынул из папки № 16 дактилограмму отпечатков, оставшихся на бутылке и на стакане в комнате, где было совершено убийство. Он еще раз у лампы вгляделся в отпечаток, проявленный свинцовыми белилами. На листе бумаги довольно большой кружок был покрыт сложным овальным узором. Эксперт отметил номерами особенности узора: шесть вилок и четыре островка . В пояснительной записке приводились какие-то дроби со ссылкой на систему Вуцетича. Снимок с руки Загряцкого еще не был готов, и выводов потому быть не могло. Николай Петрович долго вглядывался в фотографию. «Да, как будто все это убедительно… Однако они в Чикаго как хотят, а я на основании этих вилок и островков все-таки не подведу человека под каторгу, — сказал он себе. — Жаль, что со всех нас не снимают отпечатков. Надо бы, чтобы это было обязательно и чтобы все снимки регистрировались. Тогда при любом преступлении — взглянул на каталог и сразу знаешь преступника… Но отчего же этого не вводят, если это так просто? — опять с сомнением подумал Николай Петрович. — Впрочем, здесь и без дактилоскопии дело ясно: да, конечно, Загряцкий убил… Убил, чтобы к его любовнице перешли богатства банкира»…
Николай Петрович еще лишь приблизительно разобрался в том, какое именно наследство оставил Фишер. Состояние, по наведенным справкам, было огромное, но запутанное, выразить его точной цифрой следователь пока не мог. Надо было выяснить стоимость разных акций, непонятные названия которых постоянно попадались в газетах.
Стук в двери прервал мысли Николая Петровича.
— К вашему превосходительству, — сказал сторож, подавая визитную карточку.
— Попросите войти. Что, еще ничего мне не приносили из сыскного отделения?
— Никак нет, ваше превосходительство.
В комнату вошел доктор Браун. Они любезно поздоровались, как старые знакомые.
— Очень рад вас видеть, — сказал Яценко, крепко пожимая руку Брауну и пододвигая ему стул. — Вы ко мне по делу?
— Да, если позволите, — ответил, садясь, Браун.
— К вашим услугам.
— Я зашел к вам, собственно, для очистки совести. Видите ли, у меня осталось такое впечатление, что слова, сказанные мною вам о Загряцком при нашем первом знакомстве, могут быть неправильно вами истолкованы. Надеюсь, вы не поняли их в том смысле, что я считаю Загряцкого человеком, способным па убийство?
Яценко смотрел на него с недоумением.
— Это было бы, разумеется, неверно, — продолжал Браун. — Ничто в моем знакомстве, правда, не близком и не продолжительном, с этим господином не дает мне оснований считать его способным на преступление более других людей. Ничто, — повторил он. — Вот это я и хотел довести до вашего сведения на случай, если я тогда выразился не вполне ясно.
— Вы ошибаетесь, — сказал Николай Петрович. — Я именно так и понял тогда ваши слова.
— Очень рад. В таком случае, мое сегодняшнее посещение не нужно. Но, видите ли, я в газетах прочел, что Загряцкий арестован и что улики против него тяжелые (он помолчал с полминуты, как бы вопросительно глядя на следователя). И я не хотел бы прибавлять что бы то ни было к этим уликам, хотя бы одно только впечатление.
— Разумеется, я понимаю ваши мотивы, — ответил Яценко. — Должен, однако, вам сказать, что мы не сажаем людей в тюрьму на основании впечатлений. У следствия действительно есть очень серьезные основания думать, что Загряцкий отравил Фишера… Отравил растительным ядом, природа которого уже выяснена экспертизой.
— Вот как… Уже выяснена? — повторил Браун. — Так быстро?
— Да… Не имею права входить в подробности следственного материала. Однако газеты уже сообщили, что экспертиза констатирует отравление алкалоидом типа белладонны. Не знаю, как журналисты все это узнают чуть ли не раньше меня, — добавил он, улыбаясь, — но это правда. Таково действительно заключение экспертизы: отравление растительным ядом рода белладонны.
— У вас очень хороший эксперт, — сказал с насмешкой Браун. — Вероятно, врач, правда? Врачи, как журналисты, тоже все прекрасно знают.
— Виноват… Я не совсем вас понимаю.
— Я несколько знаком с токсикологией и сам в этой области немало поработал. Должен сказать, это область довольно темная, и я потому удивлен, что ваш эксперт так быстро и точно все выяснил и установил. Сложные анализы у нас длятся часто долгие недели. Есть к тому же немало алкалоидов, совершенно сходных по действию. Повторяю, наши познания в этой области еще очень не точны… Но это не мое дело, не буду вам мешать, — сказал Браун, приподнимаясь. — Прошу меня извинить, что отнял у вас время.
— Сделайте одолжение, — любезно произнес Николай Петрович. — То, что вы говорите, весьма интересно. Мне казалось бы, однако… Войдите!
— Вам, Николай Петрович, пакет, — сказал письмоводитель, слегка кланяясь Брауну и подавая следователю большой конверт. — Из сыскного отделения только что доставили, — добавил он и подумал, что в присутствии постороннего человека лучше было бы не произносить нехорошо звучащих слов «из сыскного отделения»: он чувствовал, что это немного неприятно Николаю Петровичу.
— Благодарю вас, — сказал поспешно Яценко. — Вы меня извините, — обратился он к Брауну, распечатывая конверт ножом. Из пакета выпала фотография. Следователь бегло взглянул на Брауна. Тот сидел неподвижно. — Вы меня извините, — повторил Николай Петрович и быстро пробежал приложенную к фотографии бумагу… «Вполне тождественным признано быть не может…» — бросилась ему в глаза фраза, отпечатанная на машинке в разрядку.
— Очень неважная погода, — сказал смущенно Брауну письмоводитель.
— Очень неважная.
— Одно слово, Петроград.
Яценко, хмурясь, читал бумагу. Эксперт докладывал, что основная форма узора, петлевая, с косым направлением петель влево и с одной дельтой справа, сходна в обоих снимках. Но вилок во втором снимке было семь, островков пять, причем две вилки и один островок на снимках не вполне совпадали по положению. Вывод эксперта заключался в том, что при несомненном сходстве отпечатков они не могут быть признаны совершенно тождественными; некоторое расхождение может, однако, объясняться и недостаточной четкостью сохранившегося на бутылке отпечатка. Николай Петрович пожал плечами.
— Распишитесь, пожалуйста, за меня в приеме пакета, — сказал он письмоводителю.
Браун поднялся.
— Еще раз прошу извинить, что вас побеспокоил.
— Нисколько не побеспокоили, но удерживать не смею. Вы еще долго пробудете в Петербурге?
— Вероятно, долго. Я завален работой.
— Да, у вас и вид утомленный. Должно быть, и наш климат нелегко переносить после Европы. Отвратительная осень, давно такой не было.
Они, уже стоя, немного поговорили о политике, о Распутине, о близком и очень занимавшем всех открытии сессии Государственной думы.
— Я получил билет в ложу журналистов, вероятно, пойду, — сказал Браун.
— Как жаль, что я не могу пойти. Да, очень тяжелые времена. Удивительна слепота нашей власти и этих безответственных кругов. Казалось бы, ребенку ясно, что мы катимся в бездну.
— Катимся в бездну, — глухо повторил Браун.
XXIV
Искры рвались за пролетом вокзала, прорезывая клубы дыма, черные у отверстия труб, понемногу светлевшие повыше. Из-под вагонов поезда с непрерывным свистом выходил белый пар и редел, обволакивая вагоны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36