Значит, можно не спешить особо. Спешка, как известно, нужна при ловле блох.
Сергеев внимательно осмотрел землю возле лежащего ниц тела. Растяжек не было. Он осторожно просунул руку под труп, пытаясь нащупать тонкую проволоку или торчащие из мягкой земли «усики», но и там мина-ловушка не обнаружилась. Тогда он медленно перевернул покойного на спину.
– Совсем молодой, – подумал он, равнодушно разглядывая мертвое лицо с застывшим на нем выражением удивления, говорящим о том, что парень был убит наповал и умер мгновенно, без мучений. – Впрочем, они сейчас все молодые. Живи быстро, умри молодым, как говорили когда-то.
К поясу покойного были пристегнуты две гранаты. Из нагрудного кармана куртки маскировочной расцветки выглядывала пачка сигарет.
– Вот и отлично, – подумал Сергеев, обшаривая карманы трупа и стараясь не испачкаться о загустевшую кровь, обильно пропитавшую одежду парня на груди и животе. – Как это кстати получилось! Просто редкая удача!
Слева от него тенью проскочил Молчун, направлявшийся к следующему телу. Выражение лица у него было спокойным и деловитым.
– Боже мой, – сказала Вика, – если бы ты знал, как ты мне надоел! Как мне надоело то, что ты суешь свой нос туда, куда тебя не просят. Как мне надоело твое неумение молчать, когда надо! Как меня раздражает твоя работа на этого дегенерата! Честное слово, все, что в тебе есть хорошего – у тебя между ног. А я, дура, вначале только туда и смотрела. Сама виновата!
Она выглядела огорченной и усталой. Она даже оскорбления говорила с усталостью в голосе, словно выдавливая их из себя. В ее интонациях не было ненависти, только грусть от обыденности ссор и констатации общеизвестных фактов.
Ее муж – идиот. Шеф ее мужа – выскочка и идиот, не достойный даже бороться за президентский пост. Она – страдающая сторона. Ее шеф – принципиальный противник шефа супруга, умнейший человек и благороднейшая личность! Ангел, пока без крыльев, и то – только по недосмотру небесной канцелярии. Крепкий хозяйственник, превосходный организатор и порядочнейший человек.
Спорить было бесполезно. Не о чем было спорить. Факты были известны ей так же, как Сергееву. Как и всей стране. Но… При чем тут факты? Стране надо было показать, какой матерый человечище берет в свои руки вожжи. Явить народу лик лидера, красавца, прекрасного семьянина и оратора. С последним пунктом было совсем тяжело. С предыдущими – тоже. Уж слишком необходимый портрет отличался от оригинала. Для успеха дела нужно было не врать, а искренне верить. И она не врала. То есть, врала конечно, но с ее точки зрения говорила чистую правду. Умение войти в роль, убедить себя в собственной непогрешимости и отстаивать собственную, выстраданную и тщательно проработанную в воображении, точку зрения всегда было ее сильной стороной. Она умела убеждать окружающих, и, прежде всего, себя саму.
Сергеев молча слушал жену, изредка поглядывая на ее ухоженное лицо, все еще красивое, с не по-женски густыми, не знавшими пинцета, бровями и желтыми, как у камышовой кошки, глазами. И недоумевал, как он мог полюбить такую женщину. Ладно, уж, полюбить, объективно любить как раз было за что, а вот как он мог связать с ней жизнь, он уж точно не понимал. И ведь встретились они уже далеко не в нежном возрасте – обоим было под тридцать.
Сергеев только закончил карьеру консультанта-советника и еще не залечил раны после семи месяцев проведенных в кубинской тюрьме. Тогда считалось, что этот этап в его жизни закончен, жирная точка поставлена в конце досье и теплое место в МЧС плюс немаленькая компенсация за все лишения и трудности консультантской жизни, должны были помочь ему адаптироваться в изменившемся мире.
Из всех предложенных ему на выбор городов он выбрал Киев, может быть потому, что Москву не любил, климат Питера был для него мучителен, а о Киеве он сохранил теплые воспоминания с юношеской поры. И еще потому, что в Киеве, в двухкомнатной квартирке на Троещине, жила единственная оставшаяся в живых родственница, сестра отца – тетя Клара. Начальство, услышав о выборе, поморщилось, привычно выругало хохлов с их «незалэжнистью», но обещанное – выполнило. Квартира, машина, украинский паспорт, данное, скрипя зубы, обещание не обращаться к Сергееву без особой надобности – и дверь Конторы закрылась, выпустив Михаила в обычный мир. Но даже тогда, испытывая вполне понятное облегчение, в купе с болями в изуродованной пытками ноге, Сергеев понимал, что двери эти захлопнулись не навсегда.
Оболочка, называемая экс-СССР, конечно, к тому времени распалась, и отношения между бывшими братьями и сестрами в официозе были ни к черту, но Контора оставалась Конторой. Старые связи между однокашниками никуда не девались, взаимные обязательства – тоже. Это тебе не форма головных уборов или цвета нашивок. В Конторе настолько привыкли ходить в чужой форме без знаков отличия, что к атрибутике оставались совершенно равнодушными – общие воспоминания цементировали симпатии и антипатии, а работа, чего уж тут скрывать, осталась. Пусть на коммерческой основе, но осталась и до тех пор, пока в мире вспыхивали локальные конфликты, создавались новые режимы и боевые части формировались из разного сброда, никто из старых кадров безработицы не боялся. Боялись, только, встретится по разные стороны баррикад, что иногда случалось, и небезосновательно боялись, как показала дальнейшая жизнь. Но тогда до этого было далеко, как до Луны. Жизнь начиналась с нуля в тридцать лет с небольшим, и запах цветущих на берегах Днепра каштанов волновал сердце больше, чем приторный, похожий на животный, аромат орхидей, знакомый Сергееву не понаслышке.
Был он тогда весь из себя мужественный и загадочный, растерявший в гостях у Кастро лишний вес, который, кстати, больше к нему и не вернулся никогда. Этакий таинственный красавец без прошлого, а, вернее, с выдуманным прошлым, полиглот, рослый, сухопарый, почти полностью седой, сероглазый, с небольшим шрамом на верхней губе и, совершенно не портящей его, почти жоффреевской хромотой, которая по обещанию врачей должна была пройти через несколько месяцев.
И Вика была хороша, настолько хороша, что показалась ему ослепительной красавицей. Очень необычная была девица – независимая, едкая в суждениях, с копной черных жестких волос, увязанных в «конский хвост», смуглой, удивительно нежной кожей, раскосыми кошачьими глазами желто-медового цвета и миниатюрной фигурой, в которой хрупкость соседствовала с достаточно выразительными женскими формами. Работала она тогда журналисткой в достаточно модном и влиятельном ежемесячнике «Киевский коммерсант» и в киевской дирекции «Радио Свобода», на котором вела передачу три раза в неделю. А еще имела за плечами два высших образования и два неудачных брака, одного ребенка восьми лет, с пяток шумных журналистских расследований, одно из которых едва не закончилось для нее трагически и репутацию, о которой могли только мечтать большинство ее коллег-мужчин.
Плюс ко всему, в силу особенностей характера, Вика Плотникова была сердцеедкой в самом худшем смысле этого слова. Мужчин она не уважала, но любила просто пользоваться ими в виду физиологической необходимости, тогда, когда сама того желала, выбирая себе жертву на ночь из многочисленного списка своих побед. Так паучиха выбирает в дальнем углу своей норы плотно упакованное в паутину и предварительно надкушенное для удобства употребления, полупереваренное тело давно пойманной и оставленной на черный день, мухи.
Они познакомились, когда Вика мертвой хваткой вцепилась в расследование махинаций с земельными участками, принадлежащими МЧС и идущими под строительство коттеджных городков. Тема, действительно, была скользкая, с запахом больших денег и откровенного криминала.
Тогда еще госпожа Плотникова имела идеалы, считая себя неким Робин Гудом от журналистики – теперь это все прошло, но в то время…
Генерал Косоротов, неплохой, в сущности, просто жадноватый и не очень далекий мужик, глотал валидол тюбиками, пил корвалол и пумпан стаканами и бледнел при одном упоминании о Вике, которая шла по его следу, как кровавая гончая за раненым оленем. Но брать взятки не переставал. Он хапал деньги за переоформление земли с такой скоростью и рвением, что было впору давать либо 10 лет строгого режима, либо героя капиталистического труда. Он даже не хапал – он их косил широкими, лихими взмахами, как косарь подрезает с уханьем высокую сочную траву на покрытом утренней росой лугу.
Никто не носил ему деньги в конвертах, нет, никогда! Такие суммы просто бы не влезли ни в один конверт – только атташе-кейс, причем достаточно объемный мог вместить ту огромную благодарность, которая переполняла сердца заинтересованных лиц.
Плотникова кружила над генералом, как оголодавший стервятник над умирающим львом. Кто-то из генеральских недругов, а таковых было немало, сливал Вике конфиденциальную информацию и кое-что из документов, явно лелея надежду занять косоротовскую синекуру.
В скандальных интернет-изданиях и в самом «Киевском коммерсанте» уже вышли несколько статей, содержащие факты близкие к тем, что имели место быть в действительности, а Косоротов чуть не поимел инфаркт на рабочем месте в разгар трудового дня во время чтения прессы. Старика откачали реаниматоры из «Медикома», в редакцию «Коммерсанта» от лица сотрудников направили возмущенное письмо, оставленное, кстати, без внимания, а через день – Плотникова сама подошла к Сергееву в ресторане, когда он ужинал. И просто, без затей и приглашений, уселась за его столик, уперев Михаилу в переносицу, взгляд своих умело подведенных, нагловатых глаз. Для акулы пера она выглядела чертовски привлекательно.
Сергеев продолжал есть, изредка недружелюбно поглядывая на Вику, которую он сразу узнал по фотографиям. Оба молчали. Держали паузу, если так можно сказать. Докурив длинную коричневую сигарету, дым которой остро пах гвоздикой, Плотникова затушила ее в пепельнице и, наконец-то, произнесла, не спрашивая, а утверждая:
– Ты – Сергеев.
– Точно, – сказал Михаил чуть погодя. – Он самый.
Она опять замолчала, глядя на него в упор. Сергеев, не отводя от нее взгляда, медленно отрезал от сочной говяжьей вырезки очередной кусок и принялся его жевать, отхлебнув из бокала глоток красного сухого вина.
Потом начал отрезать следующий ломтик, в душе наслаждаясь ситуацией. Ни одну паузу нельзя держать вечно, но если делать это умело…
На четвертом кусочке она не выдержала.
– Плохое воспитание, – сказала она, прикуривая следующую, приторно пахнущую сигарету, – ваша контора всегда была не комильфо.
Сергеев кивнул, соглашаясь. Обе его конторы, и прошлая, и нынешняя, действительно, зачастую, были не комильфо. Это был факт, но вдаваться в подробности или начинать диспут Михаил не хотел.
– Я – Виктория Плотникова. Слышал, наверное?
Сергеев опять кивнул, в очередной раз вонзая нож в вырезку.
– Ты – Сергеев. – Повторила она спокойно. – Ты работаешь у Косоротова. И нам надо поговорить. Тебе кто-нибудь говорил, что когда разговариваешь с человеком надо смотреть ему в глаза?
Он положил приборы рядом с тарелкой, тщательно промокнул губы салфеткой и сказал, почти идеально подстроившись под ее интонацию:
– Кроме того, что я – это я, все не так. Я не работаю у Косоротова. Я работаю в Министерстве по чрезвычайным ситуациям. Второе – это тебе надо со мной поговорить. Мне это совершенно ни к чему. Третье – когда я говорю с человеком, я всегда смотрю ему в глаза. С тобой я пока не говорю. Доходчиво объяснил?
Теперь настала ее очередь кивнуть.
Он опять взял в руки нож и вилку и продолжил трапезу, как ни в чем не бывало.
– А ведь я не уйду, – сказала Вика, на удивление беззлобно, даже посмеиваясь, то ли над собой, то ли над ситуацией. – И не жди.
– А я и не жду, – сказал он, делая глоток вина. – Ты сиди, ради Бога. Ты красивая. На тебя приятно смотреть. Сигареты, правда, у тебя каким-то дерьмом набиты, но это ничего, потерплю.
Она, не сдержавшись, фыркнула, став еще больше похожей на кошку.
– Тебе что-нибудь заказать? – спросил Сергеев. – Поесть? Выпить? Я искренне. Без подвоха. Раз уж мы тут сидим.
Плотникова не выдержала и рассмеялась. Смех у нее был хороший. Не воронье карканье, не жеманное хихиканье, не пейзанский регот, а красивый, грудной смех, сразу вызывающий у любого нормального мужчины вполне объяснимое желание услышать его интимную модификацию в совершенно другой обстановке.
– Закажи. То же, что и себе. Хорошо прожаренный стейк.
– Вино?
Она повернула стоящую перед ним бутылку этикеткой к себе и мизинцем руки, в которой она держала сигарету, слегка пригладила бровь.
Это был только ее жест. Жест, по которому Сергеев потом бы узнал ее из тысячи других женщин. Она вся состояла из таких вот особенных деталей – только ее жестов, только ее запахов, только ее словечек.
Она отличалась от всех женщин случавшихся в его жизни, как отличается итальянский автомобиль ручной сборки от стандартного творения советского автопрома. Или, если это кажется слишком приземленным сравнением, как картина великого мастера от литографии, отпечатанной тысячами экземпляров.
Это сейчас она говорит о ненависти – теперь она почти чужая женщина, пресс-секретарь Премьера, дама при власти. Раньше она говорила о любви. О взаимопонимании. Хочется думать, что искренне говорила. Сейчас она врет – еще несколько лет назад вспыхнувшие на уровне химии тел чувства волновали ее больше работы, больше карьеры, больше, чем имидж «охотницы» и уж наверняка больше, чем содержимое его штанов. Это прекрасно дополняло взаимный интерес – им было очень хорошо в постели, но не было главным в отношениях.
Пока ее не купили. Пока она не изменила. Интересно, что случилось первым? Он никогда не задавал лишних вопросов. Подозрения? Подозрения, наверное, были. Уж слишком вызывающе хороша и сексуальна она была. Но он не хотел об этом думать. Их роман изменил его настолько, что Сергеев, любивший женщин и любимец женщин, все время их брака и не помышлял о случайных связях. И, по наивности или слепоте, свойственной всем влюбленным мужчинам, переносил собственные соображения и мироощущения на жену.
Что было в действительности? Зачем теперь об этом думать? Все закончилось. Они почти чужие люди. Все, что объединяло их – в прошлом. Будущего нет, и не будет. И нечего удивляться, что в словах ее не слыхать даже тени приязни. Теперь он, создающий ее шефу проблемы, для нее помеха. Обуза. Раздражающий фактор. Заноза в заднице. Разве можно с любовью говорить о занозе в заднице?
Жаль, но у всех есть своя цена. Ценой Вики оказалась власть. Не самый худший вариант, если посмотреть объективно. Не деньги – она зарабатывала достаточно и будучи Робин Гудом. Не молодые мальчики с крепкими телами – она всегда считала их вибраторами на ножках и чисто прикладным предметом. Ни шмотки, ни камни, ни дорогие авто, ни меха…
Лысенко купил ее легко и просто, сделав старшей над коллегами, дав ей возможность «рулить», выбирать, кого допустить, а кого не допустить к телу, кого принять, а кого не принять в кортеж, сопровождающий Лысого на политически важное мероприятие. Он купил ее, сделал полностью безопасной для себя, дав Вике возможность рассылать «темники» от его имени, наказывать тех, кто пытался писать «мимо кассы», тех, кто отзывался плохо о ней самой и методах ее общения с бывшими, теперь уже бывшими, коллегами. Она перестала быть Викой. Она стала Викторией Андроновной. Бывшая фам-фаталь, звезда журналистских расследований, хрипловатый голос свободы – стала голосом власти, получившим право карать и миловать недрогнувшей рукой. Ни один чиновник не мог бы делать это эффективней, чем она, знавшая в тонкостях повадки и хитрости своих бывших товарищей. Ее не мог обмануть эзопов язык, не вводили в заблуждение тонко завуалированные намеки – это было ее оружие, ее территория, ее приемы. И она не знала жалости при достижении поставленной задачи. Как, впрочем, и не знала ее, находясь на другой стороне баррикад. Как вообще ее не знала, наверное.
Она брезгливо топырит губу, морщит лоб, и лицо ее становится неприятно знакомым, словно это Лысенко сделал операцию по изменению пола и напялил на себя парик из ее волос. А тогда…
Тогда она посмотрела на этикетку, приглаживая бровь, выпустила тонкую струйку гвоздичного дыма и сказала:
– Чилийское красное? Годится. Просто попроси принести второй бокал.
Из угла доносилась посвистывание окарины и гитарный перезвон – трио музыкантов наряженных в пончо и сомбреро, кутаясь в табачный дым, добросовестно отрабатывало свою зарплату, оправдывая аргентинское название заведения.
Официант, лысоватый мужичок, лет этак сорока, с вороватыми бесстыжими глазами, явно не мог оторвать от нее взгляда, разве что не облизывался, но исполнил требуемое быстро и аккуратно.
1 2 3 4 5
Сергеев внимательно осмотрел землю возле лежащего ниц тела. Растяжек не было. Он осторожно просунул руку под труп, пытаясь нащупать тонкую проволоку или торчащие из мягкой земли «усики», но и там мина-ловушка не обнаружилась. Тогда он медленно перевернул покойного на спину.
– Совсем молодой, – подумал он, равнодушно разглядывая мертвое лицо с застывшим на нем выражением удивления, говорящим о том, что парень был убит наповал и умер мгновенно, без мучений. – Впрочем, они сейчас все молодые. Живи быстро, умри молодым, как говорили когда-то.
К поясу покойного были пристегнуты две гранаты. Из нагрудного кармана куртки маскировочной расцветки выглядывала пачка сигарет.
– Вот и отлично, – подумал Сергеев, обшаривая карманы трупа и стараясь не испачкаться о загустевшую кровь, обильно пропитавшую одежду парня на груди и животе. – Как это кстати получилось! Просто редкая удача!
Слева от него тенью проскочил Молчун, направлявшийся к следующему телу. Выражение лица у него было спокойным и деловитым.
– Боже мой, – сказала Вика, – если бы ты знал, как ты мне надоел! Как мне надоело то, что ты суешь свой нос туда, куда тебя не просят. Как мне надоело твое неумение молчать, когда надо! Как меня раздражает твоя работа на этого дегенерата! Честное слово, все, что в тебе есть хорошего – у тебя между ног. А я, дура, вначале только туда и смотрела. Сама виновата!
Она выглядела огорченной и усталой. Она даже оскорбления говорила с усталостью в голосе, словно выдавливая их из себя. В ее интонациях не было ненависти, только грусть от обыденности ссор и констатации общеизвестных фактов.
Ее муж – идиот. Шеф ее мужа – выскочка и идиот, не достойный даже бороться за президентский пост. Она – страдающая сторона. Ее шеф – принципиальный противник шефа супруга, умнейший человек и благороднейшая личность! Ангел, пока без крыльев, и то – только по недосмотру небесной канцелярии. Крепкий хозяйственник, превосходный организатор и порядочнейший человек.
Спорить было бесполезно. Не о чем было спорить. Факты были известны ей так же, как Сергееву. Как и всей стране. Но… При чем тут факты? Стране надо было показать, какой матерый человечище берет в свои руки вожжи. Явить народу лик лидера, красавца, прекрасного семьянина и оратора. С последним пунктом было совсем тяжело. С предыдущими – тоже. Уж слишком необходимый портрет отличался от оригинала. Для успеха дела нужно было не врать, а искренне верить. И она не врала. То есть, врала конечно, но с ее точки зрения говорила чистую правду. Умение войти в роль, убедить себя в собственной непогрешимости и отстаивать собственную, выстраданную и тщательно проработанную в воображении, точку зрения всегда было ее сильной стороной. Она умела убеждать окружающих, и, прежде всего, себя саму.
Сергеев молча слушал жену, изредка поглядывая на ее ухоженное лицо, все еще красивое, с не по-женски густыми, не знавшими пинцета, бровями и желтыми, как у камышовой кошки, глазами. И недоумевал, как он мог полюбить такую женщину. Ладно, уж, полюбить, объективно любить как раз было за что, а вот как он мог связать с ней жизнь, он уж точно не понимал. И ведь встретились они уже далеко не в нежном возрасте – обоим было под тридцать.
Сергеев только закончил карьеру консультанта-советника и еще не залечил раны после семи месяцев проведенных в кубинской тюрьме. Тогда считалось, что этот этап в его жизни закончен, жирная точка поставлена в конце досье и теплое место в МЧС плюс немаленькая компенсация за все лишения и трудности консультантской жизни, должны были помочь ему адаптироваться в изменившемся мире.
Из всех предложенных ему на выбор городов он выбрал Киев, может быть потому, что Москву не любил, климат Питера был для него мучителен, а о Киеве он сохранил теплые воспоминания с юношеской поры. И еще потому, что в Киеве, в двухкомнатной квартирке на Троещине, жила единственная оставшаяся в живых родственница, сестра отца – тетя Клара. Начальство, услышав о выборе, поморщилось, привычно выругало хохлов с их «незалэжнистью», но обещанное – выполнило. Квартира, машина, украинский паспорт, данное, скрипя зубы, обещание не обращаться к Сергееву без особой надобности – и дверь Конторы закрылась, выпустив Михаила в обычный мир. Но даже тогда, испытывая вполне понятное облегчение, в купе с болями в изуродованной пытками ноге, Сергеев понимал, что двери эти захлопнулись не навсегда.
Оболочка, называемая экс-СССР, конечно, к тому времени распалась, и отношения между бывшими братьями и сестрами в официозе были ни к черту, но Контора оставалась Конторой. Старые связи между однокашниками никуда не девались, взаимные обязательства – тоже. Это тебе не форма головных уборов или цвета нашивок. В Конторе настолько привыкли ходить в чужой форме без знаков отличия, что к атрибутике оставались совершенно равнодушными – общие воспоминания цементировали симпатии и антипатии, а работа, чего уж тут скрывать, осталась. Пусть на коммерческой основе, но осталась и до тех пор, пока в мире вспыхивали локальные конфликты, создавались новые режимы и боевые части формировались из разного сброда, никто из старых кадров безработицы не боялся. Боялись, только, встретится по разные стороны баррикад, что иногда случалось, и небезосновательно боялись, как показала дальнейшая жизнь. Но тогда до этого было далеко, как до Луны. Жизнь начиналась с нуля в тридцать лет с небольшим, и запах цветущих на берегах Днепра каштанов волновал сердце больше, чем приторный, похожий на животный, аромат орхидей, знакомый Сергееву не понаслышке.
Был он тогда весь из себя мужественный и загадочный, растерявший в гостях у Кастро лишний вес, который, кстати, больше к нему и не вернулся никогда. Этакий таинственный красавец без прошлого, а, вернее, с выдуманным прошлым, полиглот, рослый, сухопарый, почти полностью седой, сероглазый, с небольшим шрамом на верхней губе и, совершенно не портящей его, почти жоффреевской хромотой, которая по обещанию врачей должна была пройти через несколько месяцев.
И Вика была хороша, настолько хороша, что показалась ему ослепительной красавицей. Очень необычная была девица – независимая, едкая в суждениях, с копной черных жестких волос, увязанных в «конский хвост», смуглой, удивительно нежной кожей, раскосыми кошачьими глазами желто-медового цвета и миниатюрной фигурой, в которой хрупкость соседствовала с достаточно выразительными женскими формами. Работала она тогда журналисткой в достаточно модном и влиятельном ежемесячнике «Киевский коммерсант» и в киевской дирекции «Радио Свобода», на котором вела передачу три раза в неделю. А еще имела за плечами два высших образования и два неудачных брака, одного ребенка восьми лет, с пяток шумных журналистских расследований, одно из которых едва не закончилось для нее трагически и репутацию, о которой могли только мечтать большинство ее коллег-мужчин.
Плюс ко всему, в силу особенностей характера, Вика Плотникова была сердцеедкой в самом худшем смысле этого слова. Мужчин она не уважала, но любила просто пользоваться ими в виду физиологической необходимости, тогда, когда сама того желала, выбирая себе жертву на ночь из многочисленного списка своих побед. Так паучиха выбирает в дальнем углу своей норы плотно упакованное в паутину и предварительно надкушенное для удобства употребления, полупереваренное тело давно пойманной и оставленной на черный день, мухи.
Они познакомились, когда Вика мертвой хваткой вцепилась в расследование махинаций с земельными участками, принадлежащими МЧС и идущими под строительство коттеджных городков. Тема, действительно, была скользкая, с запахом больших денег и откровенного криминала.
Тогда еще госпожа Плотникова имела идеалы, считая себя неким Робин Гудом от журналистики – теперь это все прошло, но в то время…
Генерал Косоротов, неплохой, в сущности, просто жадноватый и не очень далекий мужик, глотал валидол тюбиками, пил корвалол и пумпан стаканами и бледнел при одном упоминании о Вике, которая шла по его следу, как кровавая гончая за раненым оленем. Но брать взятки не переставал. Он хапал деньги за переоформление земли с такой скоростью и рвением, что было впору давать либо 10 лет строгого режима, либо героя капиталистического труда. Он даже не хапал – он их косил широкими, лихими взмахами, как косарь подрезает с уханьем высокую сочную траву на покрытом утренней росой лугу.
Никто не носил ему деньги в конвертах, нет, никогда! Такие суммы просто бы не влезли ни в один конверт – только атташе-кейс, причем достаточно объемный мог вместить ту огромную благодарность, которая переполняла сердца заинтересованных лиц.
Плотникова кружила над генералом, как оголодавший стервятник над умирающим львом. Кто-то из генеральских недругов, а таковых было немало, сливал Вике конфиденциальную информацию и кое-что из документов, явно лелея надежду занять косоротовскую синекуру.
В скандальных интернет-изданиях и в самом «Киевском коммерсанте» уже вышли несколько статей, содержащие факты близкие к тем, что имели место быть в действительности, а Косоротов чуть не поимел инфаркт на рабочем месте в разгар трудового дня во время чтения прессы. Старика откачали реаниматоры из «Медикома», в редакцию «Коммерсанта» от лица сотрудников направили возмущенное письмо, оставленное, кстати, без внимания, а через день – Плотникова сама подошла к Сергееву в ресторане, когда он ужинал. И просто, без затей и приглашений, уселась за его столик, уперев Михаилу в переносицу, взгляд своих умело подведенных, нагловатых глаз. Для акулы пера она выглядела чертовски привлекательно.
Сергеев продолжал есть, изредка недружелюбно поглядывая на Вику, которую он сразу узнал по фотографиям. Оба молчали. Держали паузу, если так можно сказать. Докурив длинную коричневую сигарету, дым которой остро пах гвоздикой, Плотникова затушила ее в пепельнице и, наконец-то, произнесла, не спрашивая, а утверждая:
– Ты – Сергеев.
– Точно, – сказал Михаил чуть погодя. – Он самый.
Она опять замолчала, глядя на него в упор. Сергеев, не отводя от нее взгляда, медленно отрезал от сочной говяжьей вырезки очередной кусок и принялся его жевать, отхлебнув из бокала глоток красного сухого вина.
Потом начал отрезать следующий ломтик, в душе наслаждаясь ситуацией. Ни одну паузу нельзя держать вечно, но если делать это умело…
На четвертом кусочке она не выдержала.
– Плохое воспитание, – сказала она, прикуривая следующую, приторно пахнущую сигарету, – ваша контора всегда была не комильфо.
Сергеев кивнул, соглашаясь. Обе его конторы, и прошлая, и нынешняя, действительно, зачастую, были не комильфо. Это был факт, но вдаваться в подробности или начинать диспут Михаил не хотел.
– Я – Виктория Плотникова. Слышал, наверное?
Сергеев опять кивнул, в очередной раз вонзая нож в вырезку.
– Ты – Сергеев. – Повторила она спокойно. – Ты работаешь у Косоротова. И нам надо поговорить. Тебе кто-нибудь говорил, что когда разговариваешь с человеком надо смотреть ему в глаза?
Он положил приборы рядом с тарелкой, тщательно промокнул губы салфеткой и сказал, почти идеально подстроившись под ее интонацию:
– Кроме того, что я – это я, все не так. Я не работаю у Косоротова. Я работаю в Министерстве по чрезвычайным ситуациям. Второе – это тебе надо со мной поговорить. Мне это совершенно ни к чему. Третье – когда я говорю с человеком, я всегда смотрю ему в глаза. С тобой я пока не говорю. Доходчиво объяснил?
Теперь настала ее очередь кивнуть.
Он опять взял в руки нож и вилку и продолжил трапезу, как ни в чем не бывало.
– А ведь я не уйду, – сказала Вика, на удивление беззлобно, даже посмеиваясь, то ли над собой, то ли над ситуацией. – И не жди.
– А я и не жду, – сказал он, делая глоток вина. – Ты сиди, ради Бога. Ты красивая. На тебя приятно смотреть. Сигареты, правда, у тебя каким-то дерьмом набиты, но это ничего, потерплю.
Она, не сдержавшись, фыркнула, став еще больше похожей на кошку.
– Тебе что-нибудь заказать? – спросил Сергеев. – Поесть? Выпить? Я искренне. Без подвоха. Раз уж мы тут сидим.
Плотникова не выдержала и рассмеялась. Смех у нее был хороший. Не воронье карканье, не жеманное хихиканье, не пейзанский регот, а красивый, грудной смех, сразу вызывающий у любого нормального мужчины вполне объяснимое желание услышать его интимную модификацию в совершенно другой обстановке.
– Закажи. То же, что и себе. Хорошо прожаренный стейк.
– Вино?
Она повернула стоящую перед ним бутылку этикеткой к себе и мизинцем руки, в которой она держала сигарету, слегка пригладила бровь.
Это был только ее жест. Жест, по которому Сергеев потом бы узнал ее из тысячи других женщин. Она вся состояла из таких вот особенных деталей – только ее жестов, только ее запахов, только ее словечек.
Она отличалась от всех женщин случавшихся в его жизни, как отличается итальянский автомобиль ручной сборки от стандартного творения советского автопрома. Или, если это кажется слишком приземленным сравнением, как картина великого мастера от литографии, отпечатанной тысячами экземпляров.
Это сейчас она говорит о ненависти – теперь она почти чужая женщина, пресс-секретарь Премьера, дама при власти. Раньше она говорила о любви. О взаимопонимании. Хочется думать, что искренне говорила. Сейчас она врет – еще несколько лет назад вспыхнувшие на уровне химии тел чувства волновали ее больше работы, больше карьеры, больше, чем имидж «охотницы» и уж наверняка больше, чем содержимое его штанов. Это прекрасно дополняло взаимный интерес – им было очень хорошо в постели, но не было главным в отношениях.
Пока ее не купили. Пока она не изменила. Интересно, что случилось первым? Он никогда не задавал лишних вопросов. Подозрения? Подозрения, наверное, были. Уж слишком вызывающе хороша и сексуальна она была. Но он не хотел об этом думать. Их роман изменил его настолько, что Сергеев, любивший женщин и любимец женщин, все время их брака и не помышлял о случайных связях. И, по наивности или слепоте, свойственной всем влюбленным мужчинам, переносил собственные соображения и мироощущения на жену.
Что было в действительности? Зачем теперь об этом думать? Все закончилось. Они почти чужие люди. Все, что объединяло их – в прошлом. Будущего нет, и не будет. И нечего удивляться, что в словах ее не слыхать даже тени приязни. Теперь он, создающий ее шефу проблемы, для нее помеха. Обуза. Раздражающий фактор. Заноза в заднице. Разве можно с любовью говорить о занозе в заднице?
Жаль, но у всех есть своя цена. Ценой Вики оказалась власть. Не самый худший вариант, если посмотреть объективно. Не деньги – она зарабатывала достаточно и будучи Робин Гудом. Не молодые мальчики с крепкими телами – она всегда считала их вибраторами на ножках и чисто прикладным предметом. Ни шмотки, ни камни, ни дорогие авто, ни меха…
Лысенко купил ее легко и просто, сделав старшей над коллегами, дав ей возможность «рулить», выбирать, кого допустить, а кого не допустить к телу, кого принять, а кого не принять в кортеж, сопровождающий Лысого на политически важное мероприятие. Он купил ее, сделал полностью безопасной для себя, дав Вике возможность рассылать «темники» от его имени, наказывать тех, кто пытался писать «мимо кассы», тех, кто отзывался плохо о ней самой и методах ее общения с бывшими, теперь уже бывшими, коллегами. Она перестала быть Викой. Она стала Викторией Андроновной. Бывшая фам-фаталь, звезда журналистских расследований, хрипловатый голос свободы – стала голосом власти, получившим право карать и миловать недрогнувшей рукой. Ни один чиновник не мог бы делать это эффективней, чем она, знавшая в тонкостях повадки и хитрости своих бывших товарищей. Ее не мог обмануть эзопов язык, не вводили в заблуждение тонко завуалированные намеки – это было ее оружие, ее территория, ее приемы. И она не знала жалости при достижении поставленной задачи. Как, впрочем, и не знала ее, находясь на другой стороне баррикад. Как вообще ее не знала, наверное.
Она брезгливо топырит губу, морщит лоб, и лицо ее становится неприятно знакомым, словно это Лысенко сделал операцию по изменению пола и напялил на себя парик из ее волос. А тогда…
Тогда она посмотрела на этикетку, приглаживая бровь, выпустила тонкую струйку гвоздичного дыма и сказала:
– Чилийское красное? Годится. Просто попроси принести второй бокал.
Из угла доносилась посвистывание окарины и гитарный перезвон – трио музыкантов наряженных в пончо и сомбреро, кутаясь в табачный дым, добросовестно отрабатывало свою зарплату, оправдывая аргентинское название заведения.
Официант, лысоватый мужичок, лет этак сорока, с вороватыми бесстыжими глазами, явно не мог оторвать от нее взгляда, разве что не облизывался, но исполнил требуемое быстро и аккуратно.
1 2 3 4 5