Гляжу ближе – Потласов! Увидел меня и варнякает. (Изображает в лицах диалог.) Я ему: «Что ты здесь делаешь?» А он мне: «Я вас жду, поговорить надо!» – и языком не шевелит ни хуя.
После импровизации командира зал взрывается смехом, сильнее всех в первых рядах ржут командирские угодники: пропагандисты и всякое чмо. Командирская импровизация командиру явно нравится, он продолжает изголяться над Потласовым. Тот в ответ только вздыхает с облегчением, на него нисходит просветление, прежде землистое лицо приобретает розовый оттенок, на губах расплывается идиотская усмешка. Командир багровеет, выждав паузу, указывает скрюченным перстом:
– В ПСО его, дурака! Ковалев, немедленно подготовить медицинскую характеристику!
В армии, согласно действовавшим уставам, командир единолично устанавливал степень физического и психического здоровья военнослужащих своей части. Он же утверждал и медицинские характеристики, давал освобождение от службы по болезни. Врач только рекомендовал те или иные меры. Характеристика заканчивалась глубокомысленной, чисто гегелевской фразой: «Неадекватно реагирует на реальную действительность». Здоровым в служебных характеристиках на этом месте писали ещё более идиотскую фразу: «Делу КПСС и Советского правительства предан». На бумагу ставили гербовую печать, и злоупотребившего терпением начальства везли сдавать.
При сдаче в ПСО нередко случались и казусы. Майору Довлетову, замполиту группы, поручили сдать прапорщика-забулдыгу Витьку Кучера, из кубанских казаков. На гражданке он крал в колхозе свиней, пришлось прятаться в армии. Страшный человек. Таких у нас было двое: «Жолдас» (Овчаренко) и этот. Оба выбились в офицеры.
Поутру явился наш замполит забирать того из дому, прапорщик попросил пару минут – одеться, собрать вещи. Заодно предложил хлебнуть холодного пивка, предварительно подлив туда спирта. От халявы и на солнцепеке замполит окосел. Прапорщик посадил его на скамейку, отобрал сопроводительные документы, достучался в отделение и вручил бумаги. Благо, ложиться в госпиталь ходили в гражданской одежде. Двое дюжих санитаров, из солдат, уклонявшихся от военной службы, поволокли замполита вовнутрь. Сделав это гнусное дело, прапорщик вновь предался разгулу и пьянству.
В ПСО существовало негласное правило: каждому поступившему вкалывали лошадиную дозу серы, чтобы знал куда попал. Несколько суток пациент пребывал в горячке, лежал парализованный, привязанный к кровати. Его выставляли на всеобщее обозрение. «Папа» Синицин бывало рассказывал:
– Мы все с упоением ходили смотреть на привязанного в ординаторской, как он, сука, корчится.
Пока замполит «лизал хину», он несколько дней ничего не мог о себе сообщить, будучи приведён в физическую негодность. А когда пришел в себя, все что он говорил, обращалось против него, подтверждая диагноз «алкогольный психоз». В части замполита искали уже неводами. Все было бы шито-крыто, но прапорщик загуляв, тоже впал в состояние алкогольного психоза и начал кого-то душить. Вызвали патруль, из комендатуры сообщили в часть. Там, естественно, эта новость произвела эффект разорвавшейся бомбы. Сразу смекнули, поехали в ПСО. Точно – мычит наш майор Довлетов. Самое интересное, что завотделением отказался его выписывать: диагноз подтвердился, книга заведена. В ёмкое слово «пациент» вкладывается всё:
– Я лечу человека, а не фамилию.
Майора едва выкупили за спирт, но Логинов наотрез отказался принять прапорщика:
– Какой же он дурак, вы что ребята?
Дело решилось полюбовно: майора перевели в другую часть, прапорщика уволили по истечении срока контракта.
Слабовольных пьяниц, в надежде на обретение семейного счастья в будущем, сдавали жёны. Человека с сильной волей мог сдать только командир части. Согласно советской методике лечения алкоголизма, пациентам давали спиртосодержащие препараты для выработки рвотного рефлекса. Так как спирт был давно выпит, санитары капали в воду одеколон. «Папа» возмущался:
– Я и так от «тройника» рыгаю.
Как и во всяком медучреждении, алкоголики быстро отходили от интоксикации и начинали рыскать в поисках спиртного и харчей. Кормили скудно. Хуже всего приходилось яйцеголовым. Их объедали, отнимали личные вещи и продавали санитарам.
– Ждем этого санитара ебучего, слюну глотаем, а этот ходит – чертежи показывает.
«Папа» Синицин после третьей лёжки на свидании с женой взмолился:
– Забери меня отсюда, или я сопьюсь окончательно.
Представьте себе, что происходит в организме, когда с одной стороны таблетки, а с другой – алкоголь. «Папа» даже пить перестал. Попадали в ПСО и непонятые юмористы. Зам по вооружению Мильков подходит к мебельному магазину, видит прапорщика Федосеева по кличке «Федос», злостного самогонщика. Тот поинтересовался:
– Что Вы здесь делаете?
– Домой иду.
– Давайте, я Вас на машине подвезу.
– Ёб твою мать, когда же ты машину купил, я и не знал.
– Тёща подарила.
– Вы пока садитесь в машину, а я сейчас подойду.
Польщённый вниманием подчиненного майор садится, ждет «Федоса». Тут появляется владелец машины, еблан невъебенного размера:
– Какого ты хуя залез в мою машину?!
– Иди на хуй!
Слово за слово, началась драка. Майора с трудом вытащили из машины, вызвали милицию. А прапорщик все это время из окна с восторгом наблюдал за происходящим, хихикал и потирал руки. «Федоса» ни за что – подумаешь, пошутил человек – сдали в дурку. А он не был пьяницей, попал не в свою компанию. Обстановка там для такого человека гнетущая. Как рассказывал нам Куршев:
– Там было ничего, пока не подошел ко мне один хмырь и не спросил: «А что будет, если я тебе в ухо заточенный карандаш воткну?»
Если бы на месте яйцеголового был «папа» Синицин, он бы ему этот карандаш воткнул в зад.
Треть нашей части прошла через ПСО. Наши пациенты отличались особым цинизмом и стойкостью к психиатрии. В истории ПСО было два побега и оба совершили наши доблестные офицеры, лейтенанты Куршев и Галкин. Куршева, как известного рационализатора, сдали, наконец, в «дурку» после того, как он едва не сжег ВПК. Раскалил ацетиленовой горелкой вал докрасна и вылил на него салидол. Масло загорелось, а в это время Куршев с ловкостью факира насадил на вал шкив, внутренний диаметр которого был в два раза меньше вала. Все вспыхнуло, в т.ч. и сам Куршев. Он спасся тем, что прыгнул в ванну с водой, а горящих солдат-помощников ловили по всему БПК и тушили мокрыми простынями. Машинный зал едва не выгорел дотла. Был Куршев под два метра ростом, с лошадиным лицом. Обратишься к нему:
– Анрюша!
Медленно оборачивается:
– Ги… Ги… Ги…
Кто бы подумал, что за внешностью дебила скрывается недюжинный талант агитатора. Куршев в ПСО подучил «буйных»:
– Выломайте решетку, а я сбегаю за портвейном.
Те за ночь вышатали решетку, портвейн он им принес, но назад в палату не вернулся. Куршев знал: обмани товарищей – прибьют, в ПСО долго не держали, две-три недели, и обратно на БД. В ПСО был только один ветеран, сидевший уже лет шесть. Прежде был нормальный офицер, пока не вздумал купить машину. Тёща выслала ему недостающие деньги, тысяч пять, оригинальным способом – посылкой в жареном гусе. Почта работала исправно, посылка плелась до Ленинска больше месяца, и гусь, естественно, завонялся. Получив такой подарок, наш офицер его сразу выбросил на мусорку, даже не занося в квартиру, проклиная на чем свет стоит и посылку и тёщу. Вскоре вслед за посылкой приплелось и письмо из Удмуртии. В нем тёща с гордостью сообщала о своем подарке зятю и спрашивала, как дошли деньги. Того хватил удар. Он перестал реагировать на окружающих и только звал гусей.
– Гуси, гуси. Га-га-га.
Так как он был безвредный, и жена от него отказалась, его держали в ПСО.
Лейтенанта Галкина заперли в ПСО после того, как комиссия, кроме поддельной печати части, обнаружила в клубе десять ящиков канцелярских скрепок и кнопок, которые он покупал за деньги, выделяемые на культтовары. Галкин был очень щуплый, поэтому сбежал весьма оригинальным способом: намазался мылом и вылез через стеклоблок, предварительно выбросив на улицу тапочки и трусы. По неписаному правилу, беглецов обратно не принимали, чтобы опыт не передавался. Политически неблагонадежных отправляли в психушки КГБ в Москву.
Сам Логвинов, начальник ПСО, тоже закончил плохо. Непрерывное общение со скорбными повлияло на его рассудок: дома он завел восемь собак, над которыми производил физиологические опыты по методу Павлова (например, перерезал горло, чем ввергал в ужас соседей). Когда его наконец хватились на службе и выслали патруль из комендатуры, Логвинова обнаружили спрятавшимся под кроватью, откуда он никак не хотел вылезать и кричал на собак: «Кыш!». Его, как кота, выбили из-под кровати шваброй и сапогами. Логвинова свезли в Москву в клинику Бурденко на опыты.
С началом перестройки ПСО потеряло своё зловещее предназначение – быть на службе армейского правопорядка. В начале 90-х его расформировали, всех отвезли в общий дурдом в Кзыл-Орду.
– Что? Ни хуя себе дурной – от армии хочет закосить? Пусть служит!
В казахском дурдоме народ перестал чудить.
Полевой банк Министерства обороны.
Финансовый аппарат части состоял из трёх человек: начфина, бухгалтера и казначея. В отличие от гражданского кассира, последний имел право не только выдавать деньги, но и давать в долг до получки. Он же закрывал денежный ящик полка, хранившийся обычно возле боевого знамени части.
Мои «хлопцы», два автоматчика, сопровождали и полкового кассира. Ездили километров за пятьдесят и возили значительные суммы: на двести человек, в среднем, по четыреста рублей. Я их инструктировал по-своему:
– Видите прапорщика? Это кассир. Не дай Бог возникнет соблазн урыть с мешком. Я из-под земли найду! С секретным документом будете убегать на финскую границу. Года за полтора дойдете…
Начальник штаба ужасался:
– Чему ты их инструктируешь?
Кассир как-то признался:
– Я сначала боялся с ними ездить.
Потом он уже в Джусалы заезжал – пива попить, а тех хлопцев оставлял сторожить мешок.
«Восточное отделение Госбанка» находилось на 32-1 площадке и обслуживало потребности десятка окрестных площадок. В одной комнате кабинет начальника, в другой – бухгалтерия, в третьей – за железной решеткой мешки и ящики с деньгами. В нормальных банках их хранили в сейфах, из Госбанка они поступали в мешках, но мышей-то все боятся. Ушлые прапорщики-финансисты приспособились складывать их в подходящие железные ящики из-под н/з, ЗиПа, патронов. Неприкосновенный запас денежных средств хранился в специальных, как-будто литых из железа ящиках.
В каждом ящике, под красной мастичной пломбой с изображением герба СССР и надписью «Госбанк СССР», – миллион.
Деньги предназначались на случай войны, если эта часть страны будет отрезана. Их запаса должно было хватить на несколько лет.
Попасть в этот «гохран» никаких проблем не составляло. Товарищ водил меня посмотреть на деньги.
Оказалось, что миллиард украсть нельзя. Это полтора километра сотенных бумажек, два вагона денег. А миллион – легко. Небольшая куча денег, пол-мешка сотенных, одному человеку унести – нечего делать. Отправка старых купюр в Москву составляла проблему. Учёт был строгий, поэтому воровали по-другому.
Я видел пачки десяток с номерами, идущими подряд. При выдаче несколько таких пачек смешивали. Как объяснял мне один сведущий человек:
– Это не номера, а госшифр. Чем выше достоинство купюры, тем он сложнее: какая республика, когда, кому.
По нему можно, например, определить, что эта сторублевка должна обращаться на Дальнем Востоке, а не в Белоруссии.
В банке была машинка для обертывания денег в пачки. Работала на ней женщина. Она наловчилась «старым кассирским трюком» выкручивать из пачек рубли и трешки. Сгибала пачку вдвое, двумя спичками скручивала наружную купюру в трубочку и вытаскивала. В день у неё выходило по десятке. При получении денег мы обычно не разрывали пачки с рублями и трёшками, а пятерки выкручивать она боялась. Уличили её поздно.
Командир части имел право списывать каждый месяц энную сумму денег, в пределах 600-700 рублей. Деньги на его счет – Вид 1 – поступали с доходов подсобного хозяйства и с экономии, чаще всего на получении чёрного хлеба – солдаты его не ели. Также со сдачи металлолома и драгметаллов. Этого добра у нас, ракетчиков, хватало. Из этих денег закупали товары соцкультбыта, цветные телевизоры, холодильники, финские обои, ковровые дорожки. Если деньги по Виду 1 до конца года не использовались, их сдавали государству. То есть военные финансисты стимулировали воровство: если не воруешь – отдай. Потом начиналось фиктивное списание. «В результате неграмотной эксплуатации» нерадивый солдат «сжигал» холодильник и начальник тыла вез его любовнице. Как-то купили палас в музей боевой славы. Дорожку «в результате неправильной эксплуатации»… сожгли – уронили паяльную лампу.
Ротным также перепадало, можно было взять телевизор из казармы домой и смотреть. Потом, если придерутся, отдать. Обычно командир полка в порчу не верил, а требовал показать вещь.
Начфин полка гордился тем, что никогда не считал на калькуляторе, только на счетах. Когда появились первые, от сети, все сбегались посмотреть, как циферки в окошечках скачут. Считают, а тут электроэнергию отключают. Начинают заново. В советских калькуляторах не было памяти.
Один офицер привез из командировки ресторанный счет и, полый ухарства, подшил его к отчету. На что начфин сказал:
– Хорошо, ты у меня будешь зарплату юбилейными рублями получать.
И выдал ему за два месяца мешок денег. А надо сказать, что и сам начфин не знал, куда деть эти рубли. Металлические деньги банк не принимал, только магазины, как сдачу. Вот и кружили они по гарнизону, пока не подвернулся случай. Наш несчастный подался было в военторг, но там об этом мешке денег (почти тысяча монет!) и слышать не хотели, сами только избавились. Ходил и к начальнику политотдела. Тот было пытался усовестить начфина, но он был непреклонен:
– Зарплату я ему выдал, как положено, советскими дензнаками.
Этим и закончилось.
Как-то начфин Колесников, после беспробудного пьянства ворвался к командиру полка с криком:
– И ты крокодил….
Обычно они все тихие. Кто знал, что этот морально разлагается. Командир полка Валерий Бобровский, видный мужчина, за «крокодила» обиделся:
– Что я ему, Дьячков что ли?
В пятницу сидишь на читке приказа, а начфина дерут, как помойного кота. В армии виноват тот, кто виноват.
Начальство
Начальник штаба Яновский был до такой дурак, что установил в полку громкую селекторную связь. Когда начинал «вещать»:
– Говорит полковник Яновский…
Все дружно кричали в ответ:
– Засунь себе голову в задницу!
Определить кто, не представлялось возможным, на связи одновременно находилось точек сорок. Потом усовершенствовали тактику, начали подносить микрофоны ко рту и к динамику – это превратилось в пытку. Стоит подполковник и дрочит микрофон:
Яновский: Направьте людей в автопарк!
Ответ: Уву-уву-уву-уву!
Яновский: Что? Не слышу!
Ответ: Уву-уву-уву!
Яновский: Уберите микрофон от динамика! Я сейчас прийду и разберусь!
Ответ: хрюканье (потянули микрофоном по магниту).
Яновский: Дневальный! Ты меня слышишь? Позови начальника группы к микрофону.
Ответ: Уву-уву-уву!
Конец связи: начальник группы спокойно ушел, люди занимаются своими делами. Если на совещании спросят, почему не дал людей:
– А кто мне говорил? Я же не связист. Я ничего не слышал.
Когда связисты приходят налаживать, их выбивают взашей.
– Да я связист…
– Знаем мы таких связистов, во второй роте телефоны пропали.
А солдату только того и надо, чтобы не работать. Пришел, доложил:
– Меня выгнали.
Однако Яновский так верил в технический прогресс, что пытался и дальше командовать по селектору. Разве в полку такое проходит. Там не у-у-у, а врываться в казарму с дубьем и ёбом. Как Фитисов.
– Стоять! Строиться! Десять человек в автопарк! Ты старший! О выполнении приказания доложить мне лично!
Тут уже хер отвертишься и желательно ловить на втором этаже, чтобы в окна не повыпрыгивали. А то у-у-у… Яновский действительно был несусветный дурак. Он никогда не командовал подразделением, был инженером из «блатных». Сидит в кабинете, выглянет в окно, увидит дневального:
– Какого ты хуя стоишь, а не работаешь?
Плюнет или кинет окурок прицельно, если попадет – подпрыгивает от радости.
Он же имел привычку строить на плацу полк перед сеансом и считать личный состав по головам, как в «зоне». Солдаты в задних шеренгах перебегали с места на место, полковник сбивался со счета.
– Никто никуда не переходит, дистанцию держать!
Подполковник Власенков, замкомандира части, был хороший мужик, его любили, что было редкостью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35
После импровизации командира зал взрывается смехом, сильнее всех в первых рядах ржут командирские угодники: пропагандисты и всякое чмо. Командирская импровизация командиру явно нравится, он продолжает изголяться над Потласовым. Тот в ответ только вздыхает с облегчением, на него нисходит просветление, прежде землистое лицо приобретает розовый оттенок, на губах расплывается идиотская усмешка. Командир багровеет, выждав паузу, указывает скрюченным перстом:
– В ПСО его, дурака! Ковалев, немедленно подготовить медицинскую характеристику!
В армии, согласно действовавшим уставам, командир единолично устанавливал степень физического и психического здоровья военнослужащих своей части. Он же утверждал и медицинские характеристики, давал освобождение от службы по болезни. Врач только рекомендовал те или иные меры. Характеристика заканчивалась глубокомысленной, чисто гегелевской фразой: «Неадекватно реагирует на реальную действительность». Здоровым в служебных характеристиках на этом месте писали ещё более идиотскую фразу: «Делу КПСС и Советского правительства предан». На бумагу ставили гербовую печать, и злоупотребившего терпением начальства везли сдавать.
При сдаче в ПСО нередко случались и казусы. Майору Довлетову, замполиту группы, поручили сдать прапорщика-забулдыгу Витьку Кучера, из кубанских казаков. На гражданке он крал в колхозе свиней, пришлось прятаться в армии. Страшный человек. Таких у нас было двое: «Жолдас» (Овчаренко) и этот. Оба выбились в офицеры.
Поутру явился наш замполит забирать того из дому, прапорщик попросил пару минут – одеться, собрать вещи. Заодно предложил хлебнуть холодного пивка, предварительно подлив туда спирта. От халявы и на солнцепеке замполит окосел. Прапорщик посадил его на скамейку, отобрал сопроводительные документы, достучался в отделение и вручил бумаги. Благо, ложиться в госпиталь ходили в гражданской одежде. Двое дюжих санитаров, из солдат, уклонявшихся от военной службы, поволокли замполита вовнутрь. Сделав это гнусное дело, прапорщик вновь предался разгулу и пьянству.
В ПСО существовало негласное правило: каждому поступившему вкалывали лошадиную дозу серы, чтобы знал куда попал. Несколько суток пациент пребывал в горячке, лежал парализованный, привязанный к кровати. Его выставляли на всеобщее обозрение. «Папа» Синицин бывало рассказывал:
– Мы все с упоением ходили смотреть на привязанного в ординаторской, как он, сука, корчится.
Пока замполит «лизал хину», он несколько дней ничего не мог о себе сообщить, будучи приведён в физическую негодность. А когда пришел в себя, все что он говорил, обращалось против него, подтверждая диагноз «алкогольный психоз». В части замполита искали уже неводами. Все было бы шито-крыто, но прапорщик загуляв, тоже впал в состояние алкогольного психоза и начал кого-то душить. Вызвали патруль, из комендатуры сообщили в часть. Там, естественно, эта новость произвела эффект разорвавшейся бомбы. Сразу смекнули, поехали в ПСО. Точно – мычит наш майор Довлетов. Самое интересное, что завотделением отказался его выписывать: диагноз подтвердился, книга заведена. В ёмкое слово «пациент» вкладывается всё:
– Я лечу человека, а не фамилию.
Майора едва выкупили за спирт, но Логинов наотрез отказался принять прапорщика:
– Какой же он дурак, вы что ребята?
Дело решилось полюбовно: майора перевели в другую часть, прапорщика уволили по истечении срока контракта.
Слабовольных пьяниц, в надежде на обретение семейного счастья в будущем, сдавали жёны. Человека с сильной волей мог сдать только командир части. Согласно советской методике лечения алкоголизма, пациентам давали спиртосодержащие препараты для выработки рвотного рефлекса. Так как спирт был давно выпит, санитары капали в воду одеколон. «Папа» возмущался:
– Я и так от «тройника» рыгаю.
Как и во всяком медучреждении, алкоголики быстро отходили от интоксикации и начинали рыскать в поисках спиртного и харчей. Кормили скудно. Хуже всего приходилось яйцеголовым. Их объедали, отнимали личные вещи и продавали санитарам.
– Ждем этого санитара ебучего, слюну глотаем, а этот ходит – чертежи показывает.
«Папа» Синицин после третьей лёжки на свидании с женой взмолился:
– Забери меня отсюда, или я сопьюсь окончательно.
Представьте себе, что происходит в организме, когда с одной стороны таблетки, а с другой – алкоголь. «Папа» даже пить перестал. Попадали в ПСО и непонятые юмористы. Зам по вооружению Мильков подходит к мебельному магазину, видит прапорщика Федосеева по кличке «Федос», злостного самогонщика. Тот поинтересовался:
– Что Вы здесь делаете?
– Домой иду.
– Давайте, я Вас на машине подвезу.
– Ёб твою мать, когда же ты машину купил, я и не знал.
– Тёща подарила.
– Вы пока садитесь в машину, а я сейчас подойду.
Польщённый вниманием подчиненного майор садится, ждет «Федоса». Тут появляется владелец машины, еблан невъебенного размера:
– Какого ты хуя залез в мою машину?!
– Иди на хуй!
Слово за слово, началась драка. Майора с трудом вытащили из машины, вызвали милицию. А прапорщик все это время из окна с восторгом наблюдал за происходящим, хихикал и потирал руки. «Федоса» ни за что – подумаешь, пошутил человек – сдали в дурку. А он не был пьяницей, попал не в свою компанию. Обстановка там для такого человека гнетущая. Как рассказывал нам Куршев:
– Там было ничего, пока не подошел ко мне один хмырь и не спросил: «А что будет, если я тебе в ухо заточенный карандаш воткну?»
Если бы на месте яйцеголового был «папа» Синицин, он бы ему этот карандаш воткнул в зад.
Треть нашей части прошла через ПСО. Наши пациенты отличались особым цинизмом и стойкостью к психиатрии. В истории ПСО было два побега и оба совершили наши доблестные офицеры, лейтенанты Куршев и Галкин. Куршева, как известного рационализатора, сдали, наконец, в «дурку» после того, как он едва не сжег ВПК. Раскалил ацетиленовой горелкой вал докрасна и вылил на него салидол. Масло загорелось, а в это время Куршев с ловкостью факира насадил на вал шкив, внутренний диаметр которого был в два раза меньше вала. Все вспыхнуло, в т.ч. и сам Куршев. Он спасся тем, что прыгнул в ванну с водой, а горящих солдат-помощников ловили по всему БПК и тушили мокрыми простынями. Машинный зал едва не выгорел дотла. Был Куршев под два метра ростом, с лошадиным лицом. Обратишься к нему:
– Анрюша!
Медленно оборачивается:
– Ги… Ги… Ги…
Кто бы подумал, что за внешностью дебила скрывается недюжинный талант агитатора. Куршев в ПСО подучил «буйных»:
– Выломайте решетку, а я сбегаю за портвейном.
Те за ночь вышатали решетку, портвейн он им принес, но назад в палату не вернулся. Куршев знал: обмани товарищей – прибьют, в ПСО долго не держали, две-три недели, и обратно на БД. В ПСО был только один ветеран, сидевший уже лет шесть. Прежде был нормальный офицер, пока не вздумал купить машину. Тёща выслала ему недостающие деньги, тысяч пять, оригинальным способом – посылкой в жареном гусе. Почта работала исправно, посылка плелась до Ленинска больше месяца, и гусь, естественно, завонялся. Получив такой подарок, наш офицер его сразу выбросил на мусорку, даже не занося в квартиру, проклиная на чем свет стоит и посылку и тёщу. Вскоре вслед за посылкой приплелось и письмо из Удмуртии. В нем тёща с гордостью сообщала о своем подарке зятю и спрашивала, как дошли деньги. Того хватил удар. Он перестал реагировать на окружающих и только звал гусей.
– Гуси, гуси. Га-га-га.
Так как он был безвредный, и жена от него отказалась, его держали в ПСО.
Лейтенанта Галкина заперли в ПСО после того, как комиссия, кроме поддельной печати части, обнаружила в клубе десять ящиков канцелярских скрепок и кнопок, которые он покупал за деньги, выделяемые на культтовары. Галкин был очень щуплый, поэтому сбежал весьма оригинальным способом: намазался мылом и вылез через стеклоблок, предварительно выбросив на улицу тапочки и трусы. По неписаному правилу, беглецов обратно не принимали, чтобы опыт не передавался. Политически неблагонадежных отправляли в психушки КГБ в Москву.
Сам Логвинов, начальник ПСО, тоже закончил плохо. Непрерывное общение со скорбными повлияло на его рассудок: дома он завел восемь собак, над которыми производил физиологические опыты по методу Павлова (например, перерезал горло, чем ввергал в ужас соседей). Когда его наконец хватились на службе и выслали патруль из комендатуры, Логвинова обнаружили спрятавшимся под кроватью, откуда он никак не хотел вылезать и кричал на собак: «Кыш!». Его, как кота, выбили из-под кровати шваброй и сапогами. Логвинова свезли в Москву в клинику Бурденко на опыты.
С началом перестройки ПСО потеряло своё зловещее предназначение – быть на службе армейского правопорядка. В начале 90-х его расформировали, всех отвезли в общий дурдом в Кзыл-Орду.
– Что? Ни хуя себе дурной – от армии хочет закосить? Пусть служит!
В казахском дурдоме народ перестал чудить.
Полевой банк Министерства обороны.
Финансовый аппарат части состоял из трёх человек: начфина, бухгалтера и казначея. В отличие от гражданского кассира, последний имел право не только выдавать деньги, но и давать в долг до получки. Он же закрывал денежный ящик полка, хранившийся обычно возле боевого знамени части.
Мои «хлопцы», два автоматчика, сопровождали и полкового кассира. Ездили километров за пятьдесят и возили значительные суммы: на двести человек, в среднем, по четыреста рублей. Я их инструктировал по-своему:
– Видите прапорщика? Это кассир. Не дай Бог возникнет соблазн урыть с мешком. Я из-под земли найду! С секретным документом будете убегать на финскую границу. Года за полтора дойдете…
Начальник штаба ужасался:
– Чему ты их инструктируешь?
Кассир как-то признался:
– Я сначала боялся с ними ездить.
Потом он уже в Джусалы заезжал – пива попить, а тех хлопцев оставлял сторожить мешок.
«Восточное отделение Госбанка» находилось на 32-1 площадке и обслуживало потребности десятка окрестных площадок. В одной комнате кабинет начальника, в другой – бухгалтерия, в третьей – за железной решеткой мешки и ящики с деньгами. В нормальных банках их хранили в сейфах, из Госбанка они поступали в мешках, но мышей-то все боятся. Ушлые прапорщики-финансисты приспособились складывать их в подходящие железные ящики из-под н/з, ЗиПа, патронов. Неприкосновенный запас денежных средств хранился в специальных, как-будто литых из железа ящиках.
В каждом ящике, под красной мастичной пломбой с изображением герба СССР и надписью «Госбанк СССР», – миллион.
Деньги предназначались на случай войны, если эта часть страны будет отрезана. Их запаса должно было хватить на несколько лет.
Попасть в этот «гохран» никаких проблем не составляло. Товарищ водил меня посмотреть на деньги.
Оказалось, что миллиард украсть нельзя. Это полтора километра сотенных бумажек, два вагона денег. А миллион – легко. Небольшая куча денег, пол-мешка сотенных, одному человеку унести – нечего делать. Отправка старых купюр в Москву составляла проблему. Учёт был строгий, поэтому воровали по-другому.
Я видел пачки десяток с номерами, идущими подряд. При выдаче несколько таких пачек смешивали. Как объяснял мне один сведущий человек:
– Это не номера, а госшифр. Чем выше достоинство купюры, тем он сложнее: какая республика, когда, кому.
По нему можно, например, определить, что эта сторублевка должна обращаться на Дальнем Востоке, а не в Белоруссии.
В банке была машинка для обертывания денег в пачки. Работала на ней женщина. Она наловчилась «старым кассирским трюком» выкручивать из пачек рубли и трешки. Сгибала пачку вдвое, двумя спичками скручивала наружную купюру в трубочку и вытаскивала. В день у неё выходило по десятке. При получении денег мы обычно не разрывали пачки с рублями и трёшками, а пятерки выкручивать она боялась. Уличили её поздно.
Командир части имел право списывать каждый месяц энную сумму денег, в пределах 600-700 рублей. Деньги на его счет – Вид 1 – поступали с доходов подсобного хозяйства и с экономии, чаще всего на получении чёрного хлеба – солдаты его не ели. Также со сдачи металлолома и драгметаллов. Этого добра у нас, ракетчиков, хватало. Из этих денег закупали товары соцкультбыта, цветные телевизоры, холодильники, финские обои, ковровые дорожки. Если деньги по Виду 1 до конца года не использовались, их сдавали государству. То есть военные финансисты стимулировали воровство: если не воруешь – отдай. Потом начиналось фиктивное списание. «В результате неграмотной эксплуатации» нерадивый солдат «сжигал» холодильник и начальник тыла вез его любовнице. Как-то купили палас в музей боевой славы. Дорожку «в результате неправильной эксплуатации»… сожгли – уронили паяльную лампу.
Ротным также перепадало, можно было взять телевизор из казармы домой и смотреть. Потом, если придерутся, отдать. Обычно командир полка в порчу не верил, а требовал показать вещь.
Начфин полка гордился тем, что никогда не считал на калькуляторе, только на счетах. Когда появились первые, от сети, все сбегались посмотреть, как циферки в окошечках скачут. Считают, а тут электроэнергию отключают. Начинают заново. В советских калькуляторах не было памяти.
Один офицер привез из командировки ресторанный счет и, полый ухарства, подшил его к отчету. На что начфин сказал:
– Хорошо, ты у меня будешь зарплату юбилейными рублями получать.
И выдал ему за два месяца мешок денег. А надо сказать, что и сам начфин не знал, куда деть эти рубли. Металлические деньги банк не принимал, только магазины, как сдачу. Вот и кружили они по гарнизону, пока не подвернулся случай. Наш несчастный подался было в военторг, но там об этом мешке денег (почти тысяча монет!) и слышать не хотели, сами только избавились. Ходил и к начальнику политотдела. Тот было пытался усовестить начфина, но он был непреклонен:
– Зарплату я ему выдал, как положено, советскими дензнаками.
Этим и закончилось.
Как-то начфин Колесников, после беспробудного пьянства ворвался к командиру полка с криком:
– И ты крокодил….
Обычно они все тихие. Кто знал, что этот морально разлагается. Командир полка Валерий Бобровский, видный мужчина, за «крокодила» обиделся:
– Что я ему, Дьячков что ли?
В пятницу сидишь на читке приказа, а начфина дерут, как помойного кота. В армии виноват тот, кто виноват.
Начальство
Начальник штаба Яновский был до такой дурак, что установил в полку громкую селекторную связь. Когда начинал «вещать»:
– Говорит полковник Яновский…
Все дружно кричали в ответ:
– Засунь себе голову в задницу!
Определить кто, не представлялось возможным, на связи одновременно находилось точек сорок. Потом усовершенствовали тактику, начали подносить микрофоны ко рту и к динамику – это превратилось в пытку. Стоит подполковник и дрочит микрофон:
Яновский: Направьте людей в автопарк!
Ответ: Уву-уву-уву-уву!
Яновский: Что? Не слышу!
Ответ: Уву-уву-уву!
Яновский: Уберите микрофон от динамика! Я сейчас прийду и разберусь!
Ответ: хрюканье (потянули микрофоном по магниту).
Яновский: Дневальный! Ты меня слышишь? Позови начальника группы к микрофону.
Ответ: Уву-уву-уву!
Конец связи: начальник группы спокойно ушел, люди занимаются своими делами. Если на совещании спросят, почему не дал людей:
– А кто мне говорил? Я же не связист. Я ничего не слышал.
Когда связисты приходят налаживать, их выбивают взашей.
– Да я связист…
– Знаем мы таких связистов, во второй роте телефоны пропали.
А солдату только того и надо, чтобы не работать. Пришел, доложил:
– Меня выгнали.
Однако Яновский так верил в технический прогресс, что пытался и дальше командовать по селектору. Разве в полку такое проходит. Там не у-у-у, а врываться в казарму с дубьем и ёбом. Как Фитисов.
– Стоять! Строиться! Десять человек в автопарк! Ты старший! О выполнении приказания доложить мне лично!
Тут уже хер отвертишься и желательно ловить на втором этаже, чтобы в окна не повыпрыгивали. А то у-у-у… Яновский действительно был несусветный дурак. Он никогда не командовал подразделением, был инженером из «блатных». Сидит в кабинете, выглянет в окно, увидит дневального:
– Какого ты хуя стоишь, а не работаешь?
Плюнет или кинет окурок прицельно, если попадет – подпрыгивает от радости.
Он же имел привычку строить на плацу полк перед сеансом и считать личный состав по головам, как в «зоне». Солдаты в задних шеренгах перебегали с места на место, полковник сбивался со счета.
– Никто никуда не переходит, дистанцию держать!
Подполковник Власенков, замкомандира части, был хороший мужик, его любили, что было редкостью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35