Все же мне некоторым образом везло и тот, кто регулировал степень и интенсивность моих страданий, никогда не доводил меня до подобных крайностей, позволяя лишь изредка дрожащими руками набрать номер телефона (бывший номер моего домашнего телефона ) и послушать несколько секунд низкий, хорошо поставленный голос другой женщины.
Слова « его жены» или даже « его новой жены» мое сознание отвергало категорически, их я никогда не могла произнести вслух, равно, как и назвать ее по имени. Для меня она на веки вечные будет «другой женщиной». Впрочем впервые я узнала о ее существовании именно под таким именем — Другая Женщина.
— Ты знаешь, что у Егора уже несколько лет другая женщина? — спросила меня внешне спокойно, старая подруга, но я-то знала ее очень хорошо: голос ее слегка подрагивал: это была старательно сдерживаемая нервная дрожь.
— Чушь! — ответила я. Но сердце, оборвавшись, покатилось куда-то вниз и вроде даже сумело вырваться на свободу, покинув мое вмиг похолодевшее тело, потому что в груди стало пусто и гулко.
Дальше все происходило очень быстро и почти безболезненно, потому что я на некоторое время, напрочь, потеряла способность чувствовать, превратившись в живого и теплокровного робота, двигающегося, говорящего разумные вещи, даже предающегося пространным размышлениям, но только о вещах рациональных и прагматических. Консультирующий меня несколько позже, когда способность чувствовать вернулась ко мне в полной мере, и я одной ногой оказалась на пороге психиатрической больницы, модный психоаналитик, утверждал, что это была своеобразная психическая защита, которой, по его словам я обязана едва ли не жизнью. Мое подсознание, объяснял он, предвидя силу эмоций, которые должны были скрутить меня немедленно в такой жгут, что он мог оказаться смертельным, просто отключило на время эту функцию сознания. Возможно, он был прав, ироничный самоуверенный и, по-моему, самовлюбленный тип, отменно с иголочки одетый, напичканный дорогими безделушками и благоухающий модным парфюмом, что в совокупности, видимо, должно было создавать у клиентов устойчивое впечатление его успешности, и, следовательно, профессионального мастерства.
Помочь мне, однако, он не сумел, да и вряд ли мог в принципе, поскольку вся его психотерапия свелась к предложению представить нашу с Егором жизнь видеофильмом, который я просмотрела до конца, потом промотала ленту назад, потом еще в ускоренном темпе, а потом вынула кассету из видеомагнитофона и…
— Ну, давайте подумаем, что мы сделаем с этой кассетой. Фильм-то на ней — так себе… — призывал он меня
Я пожимала плечами. Меня эта игра не увлекала нисколько. А уж о том, чтобы поверить в это наукообразное шаманство всерьез, не могло быть и речи.
— Ну, давайте выбросим ее с балкона. Вы, на каком этаже живете?
— Мы живем в коттедже, в лесу. Вернее жили… — отвечаю я, и начинаю плакать.
Он понимает, что совершил ошибку, но не желает ни себе, ни, тем более — мне в этом признаться, и на слезы мои внимания не обращает.
— Отлично. Тогда давайте отойдем подальше от дома и закопаем ее в лесу?
Устраивает такой вариант?
Я вяло киваю головой. Только бы закончилось это издевательство надо мной мною же и оплаченное.
— Замечательно! — слишком уж радостно реагирует он. Итак, вы берете лопатку…. Где у вас лежит лопатка?
— На кухне. Но меня туда больше не пускают. — Я уже не просто плачу, горло перехватывает спазм рыданий, мне становится трудно дышать, я судорожно, как рыба только что вытащенная из воды хватаю ртом воздух ( эта варварская сцена мне хорошо знакома: Егор был рыбаком и, если я не ленилась вставать ни свет, ни заря, брал меня с собой на рыбалку. Впрочем, почему, собственно, был? Он и теперь — рыбак, только с собой берет не меня!… О Господи, как же нестерпимо больно!
Словом, отношения с психоаналитиком у меня не заладились, и помочь он мне ничем не смог.
К обоюдномунашему удовольствию, курспсихологического консультирования, на котором он сначала настаивал категорически, я прервала досрочно. И вот, осталось только в воспоминаниях, туманные объяснения про психологическую защиту.
Бог знает, возможно, в этом он был прав.
Однако, как бы там ни было на самом деле, наш разрыв с Егором, в собственном смысле этого слова, пролетел одномоментно.
Некоторое время — недели две или, быть может даже три, он не появлялся дома, что ввергало меня попеременно в разные состояния.
Животный ужас. Убили, взяли в заложники, арестовали… Все эти беды в наше лихое разбойничье времечко (период первоначального накопления капитала, если по научному) преуспевающего предпринимателя могут легко настигнуть в любое время дня ночи.
Глухую тоску. Нет, никакими не глупыми были дурные предчувствия, намедни, ровно две (или уже три? — время как-то слилось в серую холодную бесконечность ) недели назад, когда, глядя из окна тогда еще нашей спальни как скрывается за поворотом его массивный глянцевый лимузин, я подумала: "
Сегодня я вижу его последний раз". И тут же начала неистово бранить себя за то что, сама, глупая, и кличу беду. Выходило, что не дурными, а очень даже обоснованными были те предчувствия. А беда? Что ж было ее кликать? Она уже давно носилась в воздухе, растворяясь в горьковатом аромате осенних костров в нашем саду. Я втягивала в себя этот тревожный запах и полагала, что дело просто в наступающей зиме, в преддверии которой старик — садовник жжет листву в аллеях тенистого парка, обступившего со всех сторон тогда еще наш с Егором, дом. Глупо было, уж, по крайней мере сейчас, делать вид, что я не ощущала ее присутствия. Она ведь не только пахла горькой дымкой сгоравших листьев, моя бескрайняя беда.
Иногда я имела возможность слушать ее. И я слушала. Слушала тишину в телефонной трубке, когда отвечала на поздний звонок ( о, как похожи все одинокие женщины! Теперь я сама глушу ярость этими молчанием в телефонную трубку ) Впрочем, однажды она даже подала голос, моя беда.
Егора несколько дней не было дома. Такое начало случаться последнее время, но, всякий раз, появляясь, он был спокоен и убедителен в своих объяснениях. А я, бессонными ночами ожидая его появления, требовала от своей души оставаться на высоте и верить в то, что до рассвета задерживают его неотложные дела и проблемы. Но душа, она была прозорливее меня и лишена, к тому же, моей гордыни, ей не за чем было оставаться на высоте, и она металась, раздираемая самыми мучительными догадками. В одну из таких ночей раздался телефонный звонок. Тишина в телефонной трубке, на этот раз почему-то не взбесила меня, как обычно.
Напротив, истосковавшаяся душа моя вдруг сочинила совершенно невероятную сказку о том, что сейчас в ночи звонит не кто иной, как Егор. С чего бы это ему, прагматичному, а в последнее время скуповатому на эмоциональные порывы, вздумалось звонить в собственный дом, опостылевшей, судя по всему жене, и при том еще, как влюбленному мальчику молчать в трубку, бедная душа моя не задумалась. Я же, следуя, как сомнамбула за ее глупым порывом, заговорила:
— Это ты? Милый, единственный, солнышко мое, Егорушка… — вещала я в бесконечную, гулкую пустоту, — что с тобой? Тебе плохо? Ты запутался, и не знаешь, как быть дальше? — Трубка молчала. Могу себе представить, как веселилась на том конце провода та, которая оказалась по воле случая, а вернее по собственной моей непревзойденной глупости единственной слушательницей проникновенного монолога. Однако и этой демонстрации моего унижения ей показалось мало. На мой очередной, обильно орошенный слезами вопрос:
— Это ты, Егор?
Трубка отозвалась сдавленным шепотом — Я-я-я…
От неожиданности, истерика моя вмиг прекратилась, и голосом, вдруг протрезвевшего человека, я требовательно спросила тишину — Кто это — я?
То ли вопрос прозвучал для нее слишком неожиданно, то ли, собеседница моя не отличалась быстротой реакции и тонким мастерством поддерживать сложную игру, но ответ оказался совсем уж кондовым — Он. — Прошипела трубка. И, несмотря на растрепанность чувств, я сразу потеряла к ней всяческий интерес.
Была еще животная, испепеляющая все внутри меня, ярость: " Ну, хорошо, бросил. Надоела. Опостылела. Встретил другую. Но отчего же так трусливо и подленько? Не сказав и не написав даже ни слова? Как, и главное, за что, посмел он так обойтись со мной? " Вопросы взрывались как пузырьки, на поверхности кипящей во мне лавы, но оставались без ответа.
Однако, ничто в этом мире не длится вечно — окончилось и мое мучительное ожидание.
Наивная! Я полагала, что сильно страдаю, ожидая его в стенах нашего дома.
Более того, я искренне полагала сама и без устали твердила всем посвященным, что более всего гнетет меня неизвестность. "Правда, — с пафосом утверждала я, — какой бы она ни оказалась все равно желаннее мне, а потому правды и только правды жду я теперь! "
Что ж! Я дождалась. Письмо Егора было сухим и коротким. Он сообщал мне, что уже некоторое время любит другую женщину и не видит больше смысла обманывать меня и жить во лжи. Далее, сообщал мне мой муж, впрочем, теперь мне следовало говорить мой бывший муж, что ныне он отдыхает со своей возлюбленной у берегов далекого океана и останется там еще некоторое время.
То самое время, которое понадобиться мне, чтобы убраться из нашего дома.
Нет, разумеется, этих слов в письме не было, но они шипели, кривлялись, корча отвратительные рожи, отчетливо проступая между ровных скупых строк письма, содержащего короткие прагматические рекомендации и перечень обязательств, которые Егор вполне по-джентельменски принимал на себя.
Очевидно, та самая психологическая защита, о которой толковал мне модный психоаналитик, в эти минуты действительно работала весьма эффективно.
По крайней мере, ничего из того, что по всему должна была бы совершить я, когда содержание письма было полностью усвоено, включая то, что кривлялось и плясало между строчками, я не натворила. И даже не попыталась.
Я не бросилась в аэропорт, чтобы подняться в воздух первым же рейсом, хоть на милю приближающим меня к берегам далекого океана. Потом ведь можно было сделать, если понадобилось бы хоть двадцать пересадок, сменить десяток авиакомпаний и провести в залах для транзитных пассажиров сколько угодно времени.
В конце концов, можно было бы попытаться просто захватить какой-нибудь не очень большой самолет. Думаю, поначалу у меня бы все получилось, потому что десятки фильмов про это, когда-то виденные мною, вполне можно рассматривать как серьезную теоретическую подготовку.
Можно было наделать глупостей менее глобальных. Например, вместо самолета, захватить квартиру его родителей, объявить их заложниками, и потребовать, чтобы Егор немедленно вернулся для последующих переговоров. С этим я бы справилась наверняка: родители его — люди интеллигентные, а потому довольно смирные.
Словом, фантазия моя, опьяненная горьким зельем обиды, могла в считанные доли минуты, сочинить любой, самый невероятный сценарий. А издерганные нервы и измученная бессонными ночами психика, стали бы неплохими гарантами его успешного воплощения в жизнь Ничего этого не произошло.
Вообще же, если прав все-таки тот мерзкий психоаналитик, а по всему выходит, что прав, огромное количество людей на этой планете, которые в разные, не самые счастливые моменты своей жизни не совершили чего — то ужасного, должны непременно пустить шапку по кругу, и на собранные средства соорудить памятник Подсознанию. Не чьему-то конкретно подсознанию, а Подсознанию вообще. Общечеловеческому. Которое в нужный момент принимает какие-то одному ему известные меры, превращает нас в бесчувственных физиологических роботов, и спасает от совершения самых смертных грехов, и самых кровавых преступлений.
Ей, Богу, это было бы справедливо.
Впрочем это так, заметки на полях, да и то, сделанные много позже.
Тогда же, я безропотно, как и предписано было в письме, ответила на звонок, весьма толкового и тактичного молодого человека — помощника Егора, который недрогнувшей рукой взвалил на себя весь груз решения моих житейских проблем, которых оказалось невероятно много.
Полагаю, мы с Помощником ( именно так называла я про себя любезного и расторопного молодого человека, под этим именем и храниться теперь в моей памяти его светлый образ) уложились во время, отпущенное Егором себе — на отдых у океана, а нам с Помощником — на мое выдворение и « выплату причитающихся компенсаций», как пишут в официальных документах.
Впрочем, от некоторых наиболее существенных компенсаций я к искреннему удивлению Помощника отказалась.
По крайней мере, ему не пришлось подбирать и приобретать для меня небольшую дачу или большую городскую квартиру и подыскивать приличную работу.
Единственно, что позволила я себе увести из-за высокого кирпичного забора теперь уже чужого дома, была машина, подаренная мне Егором на день моего рождения в прошлом году.
Расстаться с ней, скажу откровенно, у меня просто не хватило сил, потому что это было совершенно живое, норовистое, но преданное мне существо, и поступить иначе, значило бы предать его.
Впрочем, Помощник все же потратил немало времени и сил, организуя мой переезд в город, на мою старую квартиру, в которой прожила я добрую половину своей жизни до того, собственно, момента, когда встретила Егора.
Теперь я решила вернуться именно туда.
Мой переезд завершен был дня за три. Внесены и расставлены по местам мои личные книги, развешаны в пустом шифоньере, как в большом истосковавшемся по жильцам и слегка рассохшемся деревенском доме, мои вещи.
Заняли свои прежние места, увезенные когда-то отсюда в новый дом и вроде бы в новую жизнь, вазочки и статуэтки, доставшиеся от бабушки. Та хранила их еще с конца прошлого века. Выцветшие квадраты и овалы на обоях снова исчезли за возвращенными на свои прежние места фотографиями моих нарядных прабабушек с высокими прическами, облаченных в светлые кружевные платья и такие же высокие кружевные перчатки, и прадедушек в парадных мундирах и строгих костюмах-тройках.
Когда чужие люди, приходившие вместе с Помощником что-то прибить, подкрасить и подкрутить, наконец, справились со своей нехитрой работой, Помощник в сотый раз поинтересовался у меня, не может ли он быть еще чем-нибудь полезен? Я ответила ему: " Нет! " со всей решительностью, на которую только была способна, и добрый юноша с почтительным поклоном удалился.
Оставшись одна, я, наконец, словно в первый раз оглядела свою старую квартиру.
Она была совершенно такой, как в тот вечер, когда впервые Егор напросился ко мне на чашку кофе, которую получил утром следующего дня, что, собственно, и имелось в виду с самого начала.
Выходило так, что какой-то шутник, облаченный, впрочем, весьма существенными полномочиями вершить человеческие судьбы, просто-напросто отмотал на тех невидимых часах, отмеряющих время моей земной жизни, несколько лет назад, вернув меня на прежнее место и в прежнее положение с точностью почти филигранной.
А более не случилось ничего. Просто оборвалась некая связь.
Это была очень странная, сумбурная и исполненная самой, что ни на есть безумной романтики, связь.
Я имею в виду нашу встречу и всю последующую, на протяжении семи с половиной лет, жизнь с Егором. Видимо, теперь то, что происходило между нами все эти годы, следует называть именно так, потому что слово «брак» можно употреблять теперь только с приставкой «бывший». Мне это не под силу, и потому я буду говорить « связь». Ибо связь, она и есть связь. В самом глубинном смысле этого понятия уже таится некая недолговечность.
Один мой добрый старый приятель, который многое из области связей, романов и браков проверил на собственном опыте, вывел, правда, иную формулу.
Он говорит, что «жена» — это категория временная, но «бывшая жена» — субстанция постоянная. Возможно, это и так, но у мужчин иной взгляд на вопросы встреч и расставаний.
Меня постоянство в его трактовке устраивала слабо, и я прибегала к своей терминологии. Щадящей.
Итак, семь лет назад началась наша связь, удивив и шокировав многих.
Егор был молодым (моложе меня на целых пять лет ) преуспевающим предпринимателем, напористым, самоуверенным, по-голливудски красивым.
По — голливудски, в понимании моих тогдашних подруг означало, что у него был волевой, красиво очерченный подбородок, белозубая улыбка, прямой крупный нос и нахальный взгляд пронзительных карих глаз. К сему прилагалась атлетическая фигура при росте метр девяносто.
«Чего ж вам боле? — писал, правда, по поводу совершенно другого плейбоя Александр Сергеевич Пушкин. Но все совпало и с моим героем. А посему, и дальнейшее можно было отнести на его счет — Свет решил, что он умен и очень мил»
Впрочем, Егор, действительно был умен. Правда, ум его был скроен по какому-то совершенно неведомому мне фасону.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
Слова « его жены» или даже « его новой жены» мое сознание отвергало категорически, их я никогда не могла произнести вслух, равно, как и назвать ее по имени. Для меня она на веки вечные будет «другой женщиной». Впрочем впервые я узнала о ее существовании именно под таким именем — Другая Женщина.
— Ты знаешь, что у Егора уже несколько лет другая женщина? — спросила меня внешне спокойно, старая подруга, но я-то знала ее очень хорошо: голос ее слегка подрагивал: это была старательно сдерживаемая нервная дрожь.
— Чушь! — ответила я. Но сердце, оборвавшись, покатилось куда-то вниз и вроде даже сумело вырваться на свободу, покинув мое вмиг похолодевшее тело, потому что в груди стало пусто и гулко.
Дальше все происходило очень быстро и почти безболезненно, потому что я на некоторое время, напрочь, потеряла способность чувствовать, превратившись в живого и теплокровного робота, двигающегося, говорящего разумные вещи, даже предающегося пространным размышлениям, но только о вещах рациональных и прагматических. Консультирующий меня несколько позже, когда способность чувствовать вернулась ко мне в полной мере, и я одной ногой оказалась на пороге психиатрической больницы, модный психоаналитик, утверждал, что это была своеобразная психическая защита, которой, по его словам я обязана едва ли не жизнью. Мое подсознание, объяснял он, предвидя силу эмоций, которые должны были скрутить меня немедленно в такой жгут, что он мог оказаться смертельным, просто отключило на время эту функцию сознания. Возможно, он был прав, ироничный самоуверенный и, по-моему, самовлюбленный тип, отменно с иголочки одетый, напичканный дорогими безделушками и благоухающий модным парфюмом, что в совокупности, видимо, должно было создавать у клиентов устойчивое впечатление его успешности, и, следовательно, профессионального мастерства.
Помочь мне, однако, он не сумел, да и вряд ли мог в принципе, поскольку вся его психотерапия свелась к предложению представить нашу с Егором жизнь видеофильмом, который я просмотрела до конца, потом промотала ленту назад, потом еще в ускоренном темпе, а потом вынула кассету из видеомагнитофона и…
— Ну, давайте подумаем, что мы сделаем с этой кассетой. Фильм-то на ней — так себе… — призывал он меня
Я пожимала плечами. Меня эта игра не увлекала нисколько. А уж о том, чтобы поверить в это наукообразное шаманство всерьез, не могло быть и речи.
— Ну, давайте выбросим ее с балкона. Вы, на каком этаже живете?
— Мы живем в коттедже, в лесу. Вернее жили… — отвечаю я, и начинаю плакать.
Он понимает, что совершил ошибку, но не желает ни себе, ни, тем более — мне в этом признаться, и на слезы мои внимания не обращает.
— Отлично. Тогда давайте отойдем подальше от дома и закопаем ее в лесу?
Устраивает такой вариант?
Я вяло киваю головой. Только бы закончилось это издевательство надо мной мною же и оплаченное.
— Замечательно! — слишком уж радостно реагирует он. Итак, вы берете лопатку…. Где у вас лежит лопатка?
— На кухне. Но меня туда больше не пускают. — Я уже не просто плачу, горло перехватывает спазм рыданий, мне становится трудно дышать, я судорожно, как рыба только что вытащенная из воды хватаю ртом воздух ( эта варварская сцена мне хорошо знакома: Егор был рыбаком и, если я не ленилась вставать ни свет, ни заря, брал меня с собой на рыбалку. Впрочем, почему, собственно, был? Он и теперь — рыбак, только с собой берет не меня!… О Господи, как же нестерпимо больно!
Словом, отношения с психоаналитиком у меня не заладились, и помочь он мне ничем не смог.
К обоюдномунашему удовольствию, курспсихологического консультирования, на котором он сначала настаивал категорически, я прервала досрочно. И вот, осталось только в воспоминаниях, туманные объяснения про психологическую защиту.
Бог знает, возможно, в этом он был прав.
Однако, как бы там ни было на самом деле, наш разрыв с Егором, в собственном смысле этого слова, пролетел одномоментно.
Некоторое время — недели две или, быть может даже три, он не появлялся дома, что ввергало меня попеременно в разные состояния.
Животный ужас. Убили, взяли в заложники, арестовали… Все эти беды в наше лихое разбойничье времечко (период первоначального накопления капитала, если по научному) преуспевающего предпринимателя могут легко настигнуть в любое время дня ночи.
Глухую тоску. Нет, никакими не глупыми были дурные предчувствия, намедни, ровно две (или уже три? — время как-то слилось в серую холодную бесконечность ) недели назад, когда, глядя из окна тогда еще нашей спальни как скрывается за поворотом его массивный глянцевый лимузин, я подумала: "
Сегодня я вижу его последний раз". И тут же начала неистово бранить себя за то что, сама, глупая, и кличу беду. Выходило, что не дурными, а очень даже обоснованными были те предчувствия. А беда? Что ж было ее кликать? Она уже давно носилась в воздухе, растворяясь в горьковатом аромате осенних костров в нашем саду. Я втягивала в себя этот тревожный запах и полагала, что дело просто в наступающей зиме, в преддверии которой старик — садовник жжет листву в аллеях тенистого парка, обступившего со всех сторон тогда еще наш с Егором, дом. Глупо было, уж, по крайней мере сейчас, делать вид, что я не ощущала ее присутствия. Она ведь не только пахла горькой дымкой сгоравших листьев, моя бескрайняя беда.
Иногда я имела возможность слушать ее. И я слушала. Слушала тишину в телефонной трубке, когда отвечала на поздний звонок ( о, как похожи все одинокие женщины! Теперь я сама глушу ярость этими молчанием в телефонную трубку ) Впрочем, однажды она даже подала голос, моя беда.
Егора несколько дней не было дома. Такое начало случаться последнее время, но, всякий раз, появляясь, он был спокоен и убедителен в своих объяснениях. А я, бессонными ночами ожидая его появления, требовала от своей души оставаться на высоте и верить в то, что до рассвета задерживают его неотложные дела и проблемы. Но душа, она была прозорливее меня и лишена, к тому же, моей гордыни, ей не за чем было оставаться на высоте, и она металась, раздираемая самыми мучительными догадками. В одну из таких ночей раздался телефонный звонок. Тишина в телефонной трубке, на этот раз почему-то не взбесила меня, как обычно.
Напротив, истосковавшаяся душа моя вдруг сочинила совершенно невероятную сказку о том, что сейчас в ночи звонит не кто иной, как Егор. С чего бы это ему, прагматичному, а в последнее время скуповатому на эмоциональные порывы, вздумалось звонить в собственный дом, опостылевшей, судя по всему жене, и при том еще, как влюбленному мальчику молчать в трубку, бедная душа моя не задумалась. Я же, следуя, как сомнамбула за ее глупым порывом, заговорила:
— Это ты? Милый, единственный, солнышко мое, Егорушка… — вещала я в бесконечную, гулкую пустоту, — что с тобой? Тебе плохо? Ты запутался, и не знаешь, как быть дальше? — Трубка молчала. Могу себе представить, как веселилась на том конце провода та, которая оказалась по воле случая, а вернее по собственной моей непревзойденной глупости единственной слушательницей проникновенного монолога. Однако и этой демонстрации моего унижения ей показалось мало. На мой очередной, обильно орошенный слезами вопрос:
— Это ты, Егор?
Трубка отозвалась сдавленным шепотом — Я-я-я…
От неожиданности, истерика моя вмиг прекратилась, и голосом, вдруг протрезвевшего человека, я требовательно спросила тишину — Кто это — я?
То ли вопрос прозвучал для нее слишком неожиданно, то ли, собеседница моя не отличалась быстротой реакции и тонким мастерством поддерживать сложную игру, но ответ оказался совсем уж кондовым — Он. — Прошипела трубка. И, несмотря на растрепанность чувств, я сразу потеряла к ней всяческий интерес.
Была еще животная, испепеляющая все внутри меня, ярость: " Ну, хорошо, бросил. Надоела. Опостылела. Встретил другую. Но отчего же так трусливо и подленько? Не сказав и не написав даже ни слова? Как, и главное, за что, посмел он так обойтись со мной? " Вопросы взрывались как пузырьки, на поверхности кипящей во мне лавы, но оставались без ответа.
Однако, ничто в этом мире не длится вечно — окончилось и мое мучительное ожидание.
Наивная! Я полагала, что сильно страдаю, ожидая его в стенах нашего дома.
Более того, я искренне полагала сама и без устали твердила всем посвященным, что более всего гнетет меня неизвестность. "Правда, — с пафосом утверждала я, — какой бы она ни оказалась все равно желаннее мне, а потому правды и только правды жду я теперь! "
Что ж! Я дождалась. Письмо Егора было сухим и коротким. Он сообщал мне, что уже некоторое время любит другую женщину и не видит больше смысла обманывать меня и жить во лжи. Далее, сообщал мне мой муж, впрочем, теперь мне следовало говорить мой бывший муж, что ныне он отдыхает со своей возлюбленной у берегов далекого океана и останется там еще некоторое время.
То самое время, которое понадобиться мне, чтобы убраться из нашего дома.
Нет, разумеется, этих слов в письме не было, но они шипели, кривлялись, корча отвратительные рожи, отчетливо проступая между ровных скупых строк письма, содержащего короткие прагматические рекомендации и перечень обязательств, которые Егор вполне по-джентельменски принимал на себя.
Очевидно, та самая психологическая защита, о которой толковал мне модный психоаналитик, в эти минуты действительно работала весьма эффективно.
По крайней мере, ничего из того, что по всему должна была бы совершить я, когда содержание письма было полностью усвоено, включая то, что кривлялось и плясало между строчками, я не натворила. И даже не попыталась.
Я не бросилась в аэропорт, чтобы подняться в воздух первым же рейсом, хоть на милю приближающим меня к берегам далекого океана. Потом ведь можно было сделать, если понадобилось бы хоть двадцать пересадок, сменить десяток авиакомпаний и провести в залах для транзитных пассажиров сколько угодно времени.
В конце концов, можно было бы попытаться просто захватить какой-нибудь не очень большой самолет. Думаю, поначалу у меня бы все получилось, потому что десятки фильмов про это, когда-то виденные мною, вполне можно рассматривать как серьезную теоретическую подготовку.
Можно было наделать глупостей менее глобальных. Например, вместо самолета, захватить квартиру его родителей, объявить их заложниками, и потребовать, чтобы Егор немедленно вернулся для последующих переговоров. С этим я бы справилась наверняка: родители его — люди интеллигентные, а потому довольно смирные.
Словом, фантазия моя, опьяненная горьким зельем обиды, могла в считанные доли минуты, сочинить любой, самый невероятный сценарий. А издерганные нервы и измученная бессонными ночами психика, стали бы неплохими гарантами его успешного воплощения в жизнь Ничего этого не произошло.
Вообще же, если прав все-таки тот мерзкий психоаналитик, а по всему выходит, что прав, огромное количество людей на этой планете, которые в разные, не самые счастливые моменты своей жизни не совершили чего — то ужасного, должны непременно пустить шапку по кругу, и на собранные средства соорудить памятник Подсознанию. Не чьему-то конкретно подсознанию, а Подсознанию вообще. Общечеловеческому. Которое в нужный момент принимает какие-то одному ему известные меры, превращает нас в бесчувственных физиологических роботов, и спасает от совершения самых смертных грехов, и самых кровавых преступлений.
Ей, Богу, это было бы справедливо.
Впрочем это так, заметки на полях, да и то, сделанные много позже.
Тогда же, я безропотно, как и предписано было в письме, ответила на звонок, весьма толкового и тактичного молодого человека — помощника Егора, который недрогнувшей рукой взвалил на себя весь груз решения моих житейских проблем, которых оказалось невероятно много.
Полагаю, мы с Помощником ( именно так называла я про себя любезного и расторопного молодого человека, под этим именем и храниться теперь в моей памяти его светлый образ) уложились во время, отпущенное Егором себе — на отдых у океана, а нам с Помощником — на мое выдворение и « выплату причитающихся компенсаций», как пишут в официальных документах.
Впрочем, от некоторых наиболее существенных компенсаций я к искреннему удивлению Помощника отказалась.
По крайней мере, ему не пришлось подбирать и приобретать для меня небольшую дачу или большую городскую квартиру и подыскивать приличную работу.
Единственно, что позволила я себе увести из-за высокого кирпичного забора теперь уже чужого дома, была машина, подаренная мне Егором на день моего рождения в прошлом году.
Расстаться с ней, скажу откровенно, у меня просто не хватило сил, потому что это было совершенно живое, норовистое, но преданное мне существо, и поступить иначе, значило бы предать его.
Впрочем, Помощник все же потратил немало времени и сил, организуя мой переезд в город, на мою старую квартиру, в которой прожила я добрую половину своей жизни до того, собственно, момента, когда встретила Егора.
Теперь я решила вернуться именно туда.
Мой переезд завершен был дня за три. Внесены и расставлены по местам мои личные книги, развешаны в пустом шифоньере, как в большом истосковавшемся по жильцам и слегка рассохшемся деревенском доме, мои вещи.
Заняли свои прежние места, увезенные когда-то отсюда в новый дом и вроде бы в новую жизнь, вазочки и статуэтки, доставшиеся от бабушки. Та хранила их еще с конца прошлого века. Выцветшие квадраты и овалы на обоях снова исчезли за возвращенными на свои прежние места фотографиями моих нарядных прабабушек с высокими прическами, облаченных в светлые кружевные платья и такие же высокие кружевные перчатки, и прадедушек в парадных мундирах и строгих костюмах-тройках.
Когда чужие люди, приходившие вместе с Помощником что-то прибить, подкрасить и подкрутить, наконец, справились со своей нехитрой работой, Помощник в сотый раз поинтересовался у меня, не может ли он быть еще чем-нибудь полезен? Я ответила ему: " Нет! " со всей решительностью, на которую только была способна, и добрый юноша с почтительным поклоном удалился.
Оставшись одна, я, наконец, словно в первый раз оглядела свою старую квартиру.
Она была совершенно такой, как в тот вечер, когда впервые Егор напросился ко мне на чашку кофе, которую получил утром следующего дня, что, собственно, и имелось в виду с самого начала.
Выходило так, что какой-то шутник, облаченный, впрочем, весьма существенными полномочиями вершить человеческие судьбы, просто-напросто отмотал на тех невидимых часах, отмеряющих время моей земной жизни, несколько лет назад, вернув меня на прежнее место и в прежнее положение с точностью почти филигранной.
А более не случилось ничего. Просто оборвалась некая связь.
Это была очень странная, сумбурная и исполненная самой, что ни на есть безумной романтики, связь.
Я имею в виду нашу встречу и всю последующую, на протяжении семи с половиной лет, жизнь с Егором. Видимо, теперь то, что происходило между нами все эти годы, следует называть именно так, потому что слово «брак» можно употреблять теперь только с приставкой «бывший». Мне это не под силу, и потому я буду говорить « связь». Ибо связь, она и есть связь. В самом глубинном смысле этого понятия уже таится некая недолговечность.
Один мой добрый старый приятель, который многое из области связей, романов и браков проверил на собственном опыте, вывел, правда, иную формулу.
Он говорит, что «жена» — это категория временная, но «бывшая жена» — субстанция постоянная. Возможно, это и так, но у мужчин иной взгляд на вопросы встреч и расставаний.
Меня постоянство в его трактовке устраивала слабо, и я прибегала к своей терминологии. Щадящей.
Итак, семь лет назад началась наша связь, удивив и шокировав многих.
Егор был молодым (моложе меня на целых пять лет ) преуспевающим предпринимателем, напористым, самоуверенным, по-голливудски красивым.
По — голливудски, в понимании моих тогдашних подруг означало, что у него был волевой, красиво очерченный подбородок, белозубая улыбка, прямой крупный нос и нахальный взгляд пронзительных карих глаз. К сему прилагалась атлетическая фигура при росте метр девяносто.
«Чего ж вам боле? — писал, правда, по поводу совершенно другого плейбоя Александр Сергеевич Пушкин. Но все совпало и с моим героем. А посему, и дальнейшее можно было отнести на его счет — Свет решил, что он умен и очень мил»
Впрочем, Егор, действительно был умен. Правда, ум его был скроен по какому-то совершенно неведомому мне фасону.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30