– Наверх! – отчаянным голосом закричал Никодимыч.– Сначала.
Сашка опять пошел по склону, но вдруг, пропуская поворот, покатился вниз, широко расставив лыжи, как новичок, выставив вперед руки с палками. Он проехал мимо тренера. Лицо его было растерянным. Налетел на веху, затормозил.
И так стоял, уцепившись за спасительный бамбуковый шест. Тренер в два виража скатился сверху.
– В чем дело?
– Никодимыч! – Сашка пошарил перед собой руками.– Не вижу.
Залитое потом лицо его с налипшими на лоб волосами было беспомощно, как у ребенка.

МЕФИСТОФЕЛЬ

Костистый старик, похожий на седого всклокоченного Мефистофеля, надвинул глазное зеркало с дыркой посредине и сразу превратился в циклопа. Желтыми от табака пальцами он отогнул Сашке Ивакину веко, отогнул второе. Откинул зеркало а закурил. Сашка сидел распростертый в врачебном кресле. Врач курил и молча смотрел на него. Сашка попробовал улыбнуться.
– Потрясения. Припадки. Удары. Были? – спросил Мефистофель.
Сашка вопросительно глянул на сидевшего в углу Никодимыча.
– Были,– сказал тот.– В результате неумелого падения на склон – травма головы, ноги, грудной клетки. Падать не научились,– в тоскливой тишине добавил он.
– Глаза в полном порядке. Травма головы, говорите? Весьма интересно. Будем исследовать. На койку! – резко заключил Мефистофель.– Самочувствие, чемпион?
– Я вообще– то уже вижу. Серое все только.
Санитарка повела Сашу в палату. Среди больничных стен он казался несуразно большим, несуразно плечистым.
Никодимыч молча спросил у Мефистофеля разрешения позвонить. Набрал номер.
– Не кричите,– ответил тренер в телефонную трубку.– За команду отвечаю я. За Ивакина так же отвечу. Все! – Он о силой бросил трубку на рычаг. И вопросительно посмотрел на Мефистофеля.
– Предполагаю самое худшее,– сказал тот.– Все дело в недавней травме…

– Это палата глазная со шторами,– санитарка ввела Сашку в комнату.– Глазами нынче мало болеют. Будешь болеть один. Сейчас белье принесу. Посиди.
Сашка сел на кровать. Скрестил на коленях руки. Вошел Никодимыч.
– Что врач говорит? – Сашка поднял глаза на Никодимыча. Тот молча стоял в дверях, и лицо его вдруг качнулось, наплыло, повалилось на Сашку, как будто он куда-то летел на качелях. – Лене не говори ничего,– с усилием сказал Сашка. – Матери не вздумай писать.
– Что писать? Что говорить? Все пустяки, все до завтра пройдет.
В палате было темно. За окном вспыхивала реклама: «Аэрофлот. Надежно. Быстро. Удобно. Летайте самолетами».
Дверь открылась, и тихо вошел врач Мефистофель. Он сел верхом на стул. Сашка молча повернул к нему голову. Он лежал поверх одеяла в тренировочном костюме, только ботинки снял.
– Я дежурю сегодня,– сказал Мефистофель.– Вот, зашел.
Сашка молчал.
– Я все думаю про тебя, чемпион. И пришел, пожалуй, к верному выводу. У тебя кровоизлияние в мозг. Возможно, поврежден глазной нерв. Это не лечат.
– Что будет? – спросил Сашка.
Предсказывать трудно. Можешь ослепнуть мгновенно. Можешь ослепнуть через два года. Ну, а самое вероятное: будешь слепнуть стремительно. Год. Самое большее два.
– Что делать? – все так же тихо спросил Сашка.
– Это я и хотел бы узнать. Могу направить тебя в лучшую главную больницу страны.
– Поможет?
– Поможет трепанация черепа. Но делать на этом этапе никто не будет. Ты еще зрячий. При трепанации гарантии…
– Понятно. Спасибо за откровенность… доктор.
– Понимаешь, думал я долго. Решил, что в данном случае лучше открыть все. Планируй жизнь, чемпион. Действуй.
Это единственное лекарство. Унылый– слепой. Лежать будешь – тоже слепой. Понял?
Доктор вышел.

БЕГСТВО

«Слабак он. Слабак. Где ему в окошко залезть»,– сказал тогда Абдул. А я залез.
Вскоре Валькин отец прислал телеграмму, и они сразу уехали. Валька ходил шалый от волнения и даже забыл про дневник. А может, просто решил оставить его мне. Сейчас надо ему этот дневник вернуть, а где искать Вальку? Я даже отчества его не знаю, но и года рождения. А был лучший друг.
Вначале и просто мечтал о путешествиях, потом книжку купил. Буйвол, негр и крокодил на обложке. И этот дневник.
Я много думал о розовой чайке и узнал все, что можно было узнать про Росса. Шаваносов, Валькин дед, тоже много о нем знал и отправился эту птицу искать. Немного сумасшедший он был, наверное.
А Лену я как-то осмелился проводить и рассказал о розовой чайке.
– Где эта птица живет? – спросила она.
– Я тебе ее привезу,– сказал я. С этого все у нас и началось.
…А если теперь слепой буду? А что, если вправду привезти Ленке птицу? Чтобы она поняла, что я очень ее любил. И о Валькином деде узнать. В благодарность за дневник. Потом удалиться от всех. Окончить жизнь у камина в окружении любящих внуков. Внуки откуда? От Ленки внуки! А если слепой…Ленка… Никодимыч… институт. Розовая чайка… Плевать на вуз. Не в вузах счастье. Неистовым надо быть. Неистовым и счастливым»…
Сашка Ивакин поднялся с кровати. Методически оправил смятое больничное одеяло. Зашнуровал тяжелые ботинки. Еще раз оправил одеяло.
Отрешитесь от мелочей быта, слушая стук колес, вдыхая запах вагона…

…Было раннее утро. Лена шла по окраине города мимо палисадничков, огородиков и аккуратных дачного типа домов. Нашла нужный номер и тихо вошла в калитку.
Обстановка в комнате Никодимыча была сугубо спартанской. В углу стояли «Белые звезды». На столе полупустая бутылка коньяка и два стакана. Осунувшийся Никодимыч сидел на койке.
Лена остановилась в дверях.
– Где Сашка?– спросила она.– Я все знаю. Его нет в больнице. И в общежитии нет. Его нигде нот.
– Ушел три часа назад,– Никодимыч кивнул на стол.– Наверное, уже уехал. Или улетел.
– Куда?
– Сказал, что должен увидеть море и эту… птицу, пока не ослеп. И вообще…
Лена села на стул. Никодимыч налил коньяк в стаканы.-Он вернется,– убеждал Лену и себя Никодимыч.– Врач считает, что он должен ослепнуть. А он, понимаешь, не может в эти поверить.
– Он не может ослепнуть,– не согласилась Лена.
– А я разве другое говорю, дочка? – обиделся Никодимыч. – А сам то Сашка. Но ты его пойми: сидеть на месте и ждать. Сидеть и ждать… Ему надо было уехать.
– Я понимаю. Но сказать-то он мог. Неужели он думает, что я… Как ребенок, честное слово…

Сашка Ивакин стоял в вагоне, прижавшись лицом к окну. Перекликались гудки. В гудках этих Сашке слышался звук печальной трубы дальних странствий. Перрон был пуст, и дежурный уже ушел в теплую светлую комнату, где мигают разноцветные лампочки автоблокировки, слышатся диспетчерские переговоры.
Сашка все смотрел на перрон. И плыл, плыл в воздухе пустынный вкрадчивый звук трубы.


II. «ДЕРЖИ ВСЕ ВРЕМЯ К ВОСТОКУ»

АПОЛОГИЯ ПОЕЗДОВ ОТСТУПЛЕНИЕ ОТ ЗАДАННОЙ ТЕМЫ

Поезда – как движущиеся миры. Инженер, подобно Лапласу, вычислил их стальные орбиты, и поезда летят сквозь пурги и звездные ночи, сквозь россыпи городов и безлюдные пространства. Возможно, мы – последние свидетели поездов, и наши внуки будут вспоминать о них, как мы, мальчишками, мечтали и, мечтая, грустили о безвозвратно ушедшей эре парусных кораблей.
Поозд катил на север.
Он не мчался, не летел, не стремился, а именно «катил», влекомый неторопливым паровозом «ФД», до наших дней удерживавшимся в дальних краях. Он подбадривал себя эхом гудков, дребезжанием старых вагонов. Поезд останавливался на крохотных полустанках. Его встречали пацаны в валенках и нейлоновых куртках, и неторопливый дежурный давал отправление.
Поезд останавливался на станциях. Веяние времени пробилось, и здесь исчезли вывески «кипяток». Вместо них появились стеклянные сооружения «Дорресторантреста». К станции подкатывал щегольской фирменный поезд с названием реки, города или иного географического понятия, выведенного на железных боках вагонов. У дверей тех вагонов уже не стояли пожилые проводники – провидцы и знатоки человеческих судеб. Здесь встречали пассажиров девчонки с прическами, в пригнанной по фигуре форме. Не проводницы, нет,– стюардессы.
Но все-таки дух железных дорог и поезда, который катил на север, остался прежним. Ибо не так легко изжить великие времена переселений, времена гражданской, времена второй мировой, времена «пятьсот веселых», «пятьсот голодных», «шестьсот шебутных», которые пересекали страну от пустынь Средней Азии до Игарки, от бывшего Кенигсберга до порта с интересным названием Находка. Ибо эра поездов еще не ушла.
И как десятки, может быть, сотни лет назад, поезда все еще сопровождает печальный звук трубы дальних странствий. Та труба пела замотанным в плащи всадникам, почтовым дилижансам, каретам и первым рельсам, проломившимся сквозь материки.
Эра поездов еще не ушла.
В тряском вагоне на верхней полке лежал Сашка Ивакин, «стеклянил» глаза в потолок.
Внизу два щетинистых мужика в ковбойках, расстегнутых на жилистых шеях, неторопливо копались и дорожном хозяйстве. Один весь в мускулах, как водолаз в глубоководном скафандре, поставил на стол водку, две зеленых эмалированных кружек. Сказал, задрав поросшее рыжей щетиной лицо:
– Попутчик! Ставь третью кружку. Кружка-то есть?
– Нет! – сказал Сашка.
– Все равно слазь. Будешь пить из моей,– просипел крепкий мужик.
– Не надо, – сказал Сашка.
– Не ломай компанию. Слезь из уважения.
Сашка спрыгнул с полки.
– До конечной путь держишь? До моря? – спросил рыжебородый, зажав в ладони кружку.
Сашка кивнул. Рыжебородый неторопливо высосал водку.
– Есть сельдяной флот. Зарабатывают,– он вздохнул.– Можно грузчиком в порт. Терпимо. Налить?
– А если просто на море? Матросом?
– Пустое перемещение по воде,– рыжебородый перевернул бутылку вверх донышком, пощелкал ногтем по стеклянному боку.
– Почему пьем? – сказал второй верткий мужик, который маялся с кружкой в одной руке, хлебной корочкой в другой. – Договор подписал – аванс получил. А аванс зачем? Маленько бабе оставить, билет до места купить и получить отвращение к водке. Ты по договору?
– Нет,– сказал Сашка.– По несчастному случаю.
– Тем более выпей.
– Выпей! – утвердил рыжебородый.
Сашка подумал и выпил. Рыжебородый пододвинул ему сало, хлеб, ножик.
– Если в вагоне выпил, теперь всю жизнь будешь ездить,– сказал второй мужик и выцедил свою долю.
– Неплохой вариант.
– Будешь ездить и неизвестно чего искать. А земля, между прочим, везде одинаковая. Везде у людей две ноги, везде лес кверху растет…
– А помрешь, то везде вниз похоронят,– засмеялся рыжебородый.
– Вознесения не будет? – хмуро усмехнулся Сашка.
– Нет, не будет нам вознесения! Это ты верно, попутчик. Хо-хо! За что возносить-то? За лес, который валил? Или за деньги, которые пропил? Нету причины, чтобы вознестись!

ДАРЬЯ НИКИФОРОВНА

– Так как, не решился? – спросил рыжебородый.
– Не могу,– сказал Сашка.– Не могу.
– Жалко! – вздохнул рыжебородый.– Я к тебе пригляделся. Ты бы нам подошел. Втроем-то, а? Две сотни в месяц. Одну на еду, другую на книжку.
– Не могу. Спешить надо.
– Дурак!– гнул свою линию рыжебородый.– За четыре месяца как раз на билет скопишь. И лети на свою Колыму как крупный начальник.
– Попробую морем. На судне северной трассой.
– Тогда будь здоров. К старушке зайди. Она все понимает. А врачам не верь. Они ничего не знают. Может, решишься?
– Но могу, Федор. Не уговаривай.
– Еще встретимся,– рыжебородый пожал Сашкину руку.
– Рельсы – вещь узкая,– сказал верткий.
Сашка постоял, посмотрел, как уходят мужики-добытчики. Телогрейки их затерялись в толпе.
…Звездная ночь висела над городом. Сашка тащился с чемоданом и руке. Улочка была деревянной, извилистой, деревенской. Где-то глухо брехали собаки.
Сашка подошел к одной калитке. Постучал в освещенное окно.
На крыльцо вышла женщина.
– Дом девятнадцать? – спросил Сашка.
– Девятнадцать дальше, – певуче произнесла женщина. -А кого ищешь?
– Дарью Никифоровну!
– Считай от моего дома четвертый. А ты кто ей?
– Человек, – сказал Сашка.
Женщина вышли на калитки и долго смотрела ему вслед, пока не убедилась, что Сашка свернул правильно.
Окошко светилось. Сашка постучал.
– Ты чего, хулиган, дверь ломаешь? – тонко спросили за дверью.
– Дарья Никифоровна!– позвал Сашка.
– Отколь меня знаешь? – спросили за дверью. – В поезде сказали попутчики. – Какие?
– Борода у одного рыжая. Федор Игнатьич.

Сашка изо всех сил «дыхнул» в замочную скважину.
– Вроде, правда, непьющий,– изумленно сказали за дверью.
Дарья Никифоровна оказалась крохотной старушкой в огромных валенках и огромном пуховом платке: нос, валенки да платок.
Она прибавила свет в лампе и сказала ворчливо:
– Я чего не пускала-то. Думала пьяный. Мужики, которые лес валят, в городе пьют. Ругаешь, ругаешь, потом деньги отымешь, чтобы семье отвез, сколько хлопот-то.
– У меня денег нет,– сказал Сашка.– Я по делу приехал.
– Дело чего искать? Дело само ищет, все заборы объявлениями увешаны.
– На море хочу попасть,– сказал Сашка.
– Все на рыбацких тысячах помешались, прости господи!
– Не тысячи. Море!
– Море-е!… Вода она и есть вода…
Сашка сел на скамейку. Снял пальто, положил его на чемодан.
– Дарья Никифоровна. Ничего, если я несколько дней у вас поживу? Пока не устроюсь.
– Если правда непьющий – живи. Треска есть, картошки купим. И живи себе на здоровье.
– Спасибо.
– Одной-то мне скушно. Я комнатку маленькую недавно белила. Светло там, чисто. Будешь жить, словно девушка.
– А море тут далеко?
– Как далеко, если на море живем?

МОРЕ

Сашка стоял на вершине сопки. Был ветер и черный обдутый камень. Несколько чахлых искривленных лиственниц чудом держались на такой высоте.
Внизу было море.
Сашка, не отрываясь, смотрел на него. Море казалось зеркально гладким. Корабли выглядели отсюда игрушечными. Они стояли на рейде, и видна была тень их на гладкой воде, и они казались особенно неподвижными. Несколько катеров метались по рейду, как бы проверяя стоящие пароходы.
Светлый блик солнца отражался в дальней воде. Еще дальше за бликом море сливалось с белесой мутью, и на границе ее шел в небо темный пароходный дым. Но самого парохода не было видно.
С бухты дул ветер. Сашка ладонью «потрогал» его. Потом подошел к лиственнице, погладил искривленный ствол, прислонился.
Около пятидесяти или шестидесяти лет тому назад точно так же стоял на этой сопке неудавшийся священник и богослов Николай Шаваносов.
Вдоль берега тянулась влажная полоса гальки, поблескивающей на солнце. Казалось, что корабли вырезаны из черной жести и окаймлены ярко надраенной бронзой. Сашка поднял ленту морской капусты. Принялся ее жевать. Неведомо откуда набежавший вал подкатил к ногам, замочил Сашке ботинки и оставил фарфоровый пузырек. На белом боку пузырька бежал синий парусник. Паруса были надуты, и кудрявились вдоль бортов синие волны.
Сашка взял пузырек, долго смотрел на него, бережно спрятал в карман. Все происходило почти по мечте…
Сашка пошел медленно, чуть сгорбившись, выбирая дорогу меж обкатанных морем глыб.
Могучий пароходный зов потряс воздух. К гудку присоединился второй, третий. И тотчас, точно солнце ждало этой минуты, красный свет упал на бухту, окрасил ее, и вспыхнули красным пароходные силуэты, море и дальше сопки, и заснеженные склоны запылали в ослепительно-розовом.
Вряд ли найдется человек, который в минуту душевной, так сказать важной для жизни сосредоточенности может спокойно услышать далекий ход паровоза за лесом, ночной призыв электрички, заоблачный гул самолета или пароходный гудок. Эти звуки приходят к нам как напоминание о пространствах, о наших пращурах: бродячих охотниках и собирателях, о предках кочевниках, которые ногами открывали неизученную планету, открывали материки, степи, горные хребты, лесные пространства и пустыни. Никогда не придет время, когда человек будет равнодушен к сигналам дороги: гудкам, стартовым командам, реву оживших двигателей, как раньше он не был равнодушен к ржанию коней, стуку копыт и колес, сиплому крику караванных верблюдов. И потому звуки дороги окрашивают мгновение жизни, в котором мы их услыхали, неповторимой краской нашего бытия.
Город разбросанный по склонам, светился огнями сквозь белый сумрак полярного дня. Легкий туман окутывал и бухту. Сквозь туман просвечивали разноцветные огни кораблей.
Сашка, оскальзываясь, шел по камням. Невдалеке визжали моторы кранов, ухали грузы, мегафон разносил резкую командную речь, во все это врезались сирены катеров, короткие деловые гудки. Порт работал.

ПОРТ

Огромные ворота порта принимали в себя вереницы машин. Обратно машины выходили нагруженные контейнерами с заморскими коми надписями, тюками, мешками. За воротами слышался лязг, и краны вздымали в небо забитые грузом многотонные сетки, которые издали казались просто кулечками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11