Надзиратель сообщил также моим «умницам», что одного преступника видели – невысокого худого человека не вполне молодых лет с торчащей вперёд бородкой, очевидно – иностранца; он убегал по крышам в восточном направлении и поднял на ноги людей из нескольких домовладений и даже храмов. Его ищут и без сомнения схватят (тут я смиренно покивал). Похороны моих погибших охранников были назначены на сегодня, и письма и деньги их родным уже укладывались в верблюжьи сумки каравана, идущего домой.
В остальном доклад «умниц» был удручающе пуст. Почти ничего, кроме того, о чём я уже и сам знал или догадывался, они не рассказали.
Итак, отпечатки бесформенных войлочных армейских полусапог-два комплекта, у ворот и в переднем садике. Ещё был третий комплект отпечатков на песке двора, очень странных, маленьких, будто бы детских, но широко расставленных ног. Следы крови у дерева, по которому мы с карликом карабкались вверх. Сорванные мох, трава и потревоженная пыль на черепице именно там, где им и положено было быть. То есть у ворот, над караульной комнатой (следы карлика), на восточной стене (мои). А также – тут я прислушался – на галерее для приёма гостей. Я мысленно кивнул: отличное место, туда не проникает свет луны, его не видно снизу из-за разросшихся кустов азалии. Зато оттуда хорошо видны оба сада и многое другое.
Итог: три мгновенно и без сопротивления убитых согдийских воина, каждый из которых в нормальном бою мог бы легко уничтожить трёх-четырёх противников.
Больше – ровным счётом ничего.
– Что-то немного мы узнали, Сангак,– сказал я, поглаживая бородку. – Если не считать того, что теперь мы понимаем, как был убит мой предшественник Мелек. Это был не нож, Сангак, а тонкое острие, возможно, спрятанное в бамбуковом стволе длиной в локоть. Так что это мы теперь знаем. Но не знаем, почему он всё-таки был убит. Ну, из трёх загадок, получается, раскрыта одна – что ж, тоже неплохо.
Третьей загадкой Мелека, которой я неустанно мучил всех своих людей, был войлок. Мой предшественник был весьма достойным человеком, и, кроме того, прекрасным торговцем. Тем сильнее поразил нас, разбиравших его дела, целый громадный склад, забитый товаром, никак не относившимся к основному профилю нашего дома: войлоком, толстым и тонким.
Когда мы подняли денежные записи, оказалось, что закупка войлока у тюрков Великой степи, пусть и по хорошей оптовой цене, чуть не разорила в какой-то момент весь наш дом, по крайней мере, ту его часть, что имела дело с Империей. Мы с братом войлока не заказывали. А больше записей не было. Кому собирался продавать этот товар мой покойный друг, оставалось загадкой. Не говоря о том, что речь шла об очень неприятном товаре, имевшем обыкновение впитывать влагу буквально из воздуха и вообще требовавшем внимания.
Но никакого решения загадки войлока ни у кого пока не было.
– Что ж,– продолжил я, – Юкук даёт задание: «языки и уши» начинают собирать базарные сплетни насчёт карликов, которые убивают. Они ведь должны быть известны кому-то в славном столичном городе, где всегда кто-то нанимает убийц. Так что у нас нормальная ситуация: клиент ищет исполнителя. Вот и пусть ищут. Авось повезёт.
«Умницами», как нетрудно догадаться, мы звали тех, кому следовало работать скорее головой, чем руками и ногами. А «языками и ушами» в нашем торговом доме называли «умниц» особого рода – талантливых собутыльников и болтунов, которые умели долго и терпеливо говорить о чём угодно и с кем угодно в винных лавках столицы.
Были также «добрые дядюшки из Янчжоу» – почему именно оттуда, никто уже не помнил. «Дядюшки» работали с просвещёнными дамами, заправлявшими кварталами наслаждений, слушали их рассказы о клиентах и таким образом выявляли респектабельных чиновников, сильно потратившихся на прекрасных столичных женщин. Счета наиболее перспективных чиновников оплачивались нами, благодаря чему мы потом узнавали многое из жизни ведомств, в которые счастливые чиновники приходили ежедневно к рассвету, ожидая ударов барабана и открытия ворот. Чиновники эти были полезны прежде всего потому, что закупку шелка наш дом вёл именно через имперские ведомства, прямая торговля этим товаром была запрещена. Но они могли рассказать и многое другое.
Стоит ли говорить, что и «дядюшки», и «языки и уши» понятия не имели, на кого они на самом деле работают. Для этого в имперской столице мы открыли якобы совершенно независимые торговые дома.
– И «дядюшек» задействуем тоже,-добавил я.– Ты хочешь что-то сказать, Юкук?
– Спросить, господин,– прошелестел он.– Вы видели карлика, я нет. Вы говорите – он убийца. Хорошо. Но какого племени?
– Хань,– сказал я.– Местный.
– А солдаты?
– Тоже. Обычные на вид солдаты. И тоже ханьцы. Ты пытаешься выяснить, не подослали ли их наши, согдийцы? Да, конкуренты могли бы нанять карлика.
Юкук кивнул. Напряжение, витавшее над нами наряду с ароматом баранины, не проходило. Дело в том, что, пока не было известно практически ничего, мы не могли исключить и вариант предательства, в том числе одного из двух моих ближайших помощников, сидящих в данный момент рядом. Оба знали, что покушение заставляет меня сейчас обдумывать, среди прочего, и смену охраны – замену людей Сангака на «невидимок».
«Невидимки» были моим личным боевым резервом. Они никогда не появлялись на подворье, они жили среди караванщиков на западной окраине города, за внешней городской стеной. Никто не знал, кто из довольно многочисленных караванщиков относится к этой анонимной гвардии главного представителя торгового дома, то есть в данном случае моей. Неизвестно было также, сколько их. Но все знали, что то были не просто воины – а люди, легендарные в Самарканде и за его пределами, способные убивать подручными предметами или голыми руками, быстро и беспощадно. Находились они вдали от Восточного рынка по единственной причине – чтобы Сангак или любой другой на его месте знал, что у него нет монополии на организацию охраны, как моей личной, так и всех торговых операций дома.
Шёпотом передавались среди наших людей слухи о том, как лет сорок назад один из предшественников Сангака был подкуплен конкурирующим домом. И тогда безоружные «невидимки» ворвались на подворье среди бела дня, и на глазах у публики начали укладывать на землю охранников несильными, но точными ударами кулаков по голове. Тем временем двое из них, обнаружив предателя на кухне, с пугающей быстротой, за какие-то мгновения отрезали ему голову двумя кухонными ножами на глазах у поваров и выбежали вон, бросив по дороге голову в котёл с супом, дымившийся на улице среди остолбеневших посетителей. Ресторан пришлось закрыть на целый год…
– Итак, начнём с карлика, авось узнаем что-то ещё, – продолжал я. – Да, вот что. Скажи мне, Сангак, чем мы обидели ведьму Чжао?
Мой друг фыркнул, сочтя сказанное хорошей шуткой. Никто не спорит, что ведьмы и духи существуют, но моим людям было давно запрещено списывать на ведьм, демонов и колдунов все недочёты их работы, и Сангак это знал не хуже других.
– Ну, посуди сам: что нам остаётся, если заняться больше нечем? Давай доставим себе удовольствие и займёмся ведьмой Чжао,– приятно удивил я его.– Но тут нам нужен, пожалуй, книжный человек, то есть Маленький Ван. Пусть он пороется в свитках и расскажет нам всё, что можно и нужно знать про эту седую любимицу чанъаньцев. И пусть «языки и уши» тоже про неё поспрашивают, эта тема не хуже вина развязывает языки. Узнаем много забавного…
После окончания нашего разговора состоялась церемония моего торжественного выезда с подворья. Пепельно-серый жеребец был, оказывается, уже доставлен из дома к коновязи у въездной арки, украшенной строгими чёрными иероглифами. И вот сейчас его вели ко мне между отдыхавшими в тени едоками. Они, запрокидывая головы, восхищённо ласкали глазами ферганского красавца, за которого любой вельможа столицы отдал бы какие угодно деньги.
Ритмично звенят колокольчики на узде. Грациозно переступая тонкими ногами, мой конь, укрытый свисающей до колен попоной из серебристого шелка, кивает гордой головой, милостиво позволяя мне подняться в седло, поставив ногу в стремя модного образца-с плоской нижней перемычкой, на которой нога стоит прочнее.
И – взлёт в седло. И – выпрямленная спина. И вот ферганец, торжественно ведомый Сайгаком, трогается с места среди тихих вздохов окружающих.
У ворот меня ждали двое сопровождающих, чьей единственной задачей было сделать мой выезд ещё внушительнее. Сколько жителей имперской столицы искренне считают, что поездка в одиночку-принижение их ранга… И вот уже наша троица неспешно выплывает из главных ворот рынка, вливается в стучащий копытами широкий поток всадников на белом песке, между рядов яблочных деревьев одного из проспектов Чанъани. Сангак же неподвижно стоит у ворот, почтительно сложив, в местном стиле, правую ладонь с обрубком левой руки.
Левую руку Сангака я в последний раз видел ровно четыре года назад-чуть подёргивающийся у копыт его коня обрубок, возле которого почти чёрная кровь быстро превращалась в серые пыльные шарики. Сангак же в этот момент невозмутимо оглядывал облако рыжей пыли, в котором скрывались один за другим тускло-серые, блестевшие металлом спины имперских всадников, только что налетевших на него.
Это был пятый, последний день битвы, когда на поле вдруг начало происходить множество событий одновременно. И это был последний скоростной прорыв одного из моих маленьких отрядов через имперские боевые линии. Работа наша была закончена, дело оставалось завершить кавалерии «чёрных халатов» и согдийской пехоте.
Сангак за мгновение до этого прикрывал наш прорыв, отбиваясь от неожиданно налетевших и не понимающих, кто и куда скачет, имперцев. Он проделывал это уже два десятка раз, каждый раз от него буквально разлетались серые всадники – и Сангак упивался своей непобедимостью.
За месяц до того я извлёк его, после долгих неприятных разговоров с «чёрными халатами», из городской тюрьмы. Сангак считался опасным бунтовщиком, чуть ли не побочным сыном Гурака, последнего до прихода «чёрных халатов» правителя Самарканда, который доставил им множество неприятностей – но потом сдал, всё-таки сдал обречённый город. Я же подозревал, что Сангак был не бунтовщиком, а обычным городским бандитом, причём склонным к чрезмерному насилию – за что я и сделал его сразу десятником моего спешно собираемого по просьбам «чёрных халатов» отряда, где требовались люди особых способностей.
Сангак, надышавшийся на свободе пряным летним воздухом и отъевшийся у моих поваров, оказался несравненной боевой машиной, которую не брали ни стрелы, ни мечи. Он знал, что с ним никогда и ничего не может случиться. Он всегда был остриём клина, срезавшего край имперских конных порядков и позволявшего моим отрядам, с их лучшими в согдийской армии лошадьми, проноситься сквозь ряды имперцев туда и обратно, и снова туда, и снова обратно.
Итак, это был наш последний рейд, и Сангак только что на моих глазах нетерпеливыми взмахами той самой левой руки подгонял моих отставших всадников. А дальше – пыль, грохот, и вроде бы ничего не изменилось, вот только…
Какая удивительно красивая работа Бога Небесного – человеческая рука: она выгибается туда и обратно, у неё пять гибких пальцев с круглыми прочными ногтями, созданными для полировки и чистки. Чувствительные розовые подушечки ладони – для поглаживания прохладных женских бёдер. Неповторимый рисунок линий на этой ладони. Десятки маленьких аккуратных косточек и мышц, чтобы сжимать уздечку или поднимать увесистый свиток шуршащего шелка… И вот это чудо бессмысленно дёргается в кровавой грязи; взмахнувший за мгновение до того мечом имперец скрылся-не догонишь, да и незачем, а сзади из пыли, как жуткое шествие рыб, уже выплывает новый ряд покрытых чешуёй воинов.
Я подскакал к Сайгаку, ухватил уздечку его коня, дёрнул.
– Сейчас догоню, хозяин, – успокаивающе отмахнулся он от меня левой рукой, залив мне лицо потоком ярко-алой крови. И замер, глядя на это необычное зрелище. Потом перевёл взгляд на то место, откуда кровь брызгала яркими злыми струйками.
Я рванул повод снова.
– Надо её подобрать,– без выражения пробормотал Сангак, указывая глазами на руку в пыли. – Простите, я сейчас.
– У тебя времени – половина песочных часов, потом вытечет вся кровь, вперёд, вперёд, – сквозь зубы сказал я, продолжая дёргать за повод.
Сангак расширил глаза и послушно кивнул, мы страшно медленно поехали вперёд сквозь пыль и грохот. И вот уже перед глазами раскинулась невыносимо сиявшая полоса расплавленного металла-река Талас. Перед нами был чистый, безлюдный берег. Я обернулся – шагах в трёхстах сзади к воде, все убыстряясь, катился ощетинившийся металлическими остриями грязный вал имперцев.
Я заставил Сангака проехать ещё немного, потом буквально стащил его с седла. Он беззвучно шевелил серыми губами.
Каждый стоящий хоть чего-то армейский лекарь знает, что отрубленную конечность надо прижечь мечом, раскалённым в костре, потом залить смолой. Но у меня был только меч – и ни костров, ни смолы.
– Совсем не болит,– успокоил меня Сангак, предъявляя продолжавший брызгать струйками крови обрубок.
В человеке две крови, тёмная и светлая. Тёмная течёт медленно, и остановить её нетрудно. Светлая уходит мгновенно, и часто никакие повязки не могут преградить ей путь.
Я резко затянул на остатке запястья Сангака ремешок от моей фляги. Саму флягу с тёплым от жары красным мервским вином поднёс к его губам и заставил Сангака выпить половину, остальным вином пропитал чистую часть своей головной повязки из мягкого хлопка и начал мыть обрубок, подбираясь к его верхушке. Рука была аккуратно срезана по запястье, сбоку болтался скрутившийся уже лоскут кожи, но один белый, испачканный кровью осколок ещё торчал.
– Сейчас будет очень больно; постарайся не драться,– сказал я ему, доставая нож. Сангак оскалился в глупой улыбке.
Через пару мгновений он уже не улыбался, глаза его расширились, губы стали попросту белыми. Я отрезал осколок, ещё раз прошёлся тряпкой с вином и скрутил её в новый жгут.
Как поступает кровь, если ей некуда больше выливаться? Я знаю только, что пока она течёт наружу, человеку не так больно, но если остановить её поток, раненое место начинает распирать изнутри. Кровь ищет себе выход. Оставалось надеяться, что она теперь останется внутри тела, а тело, это волшебство Господне, само лечит себя.
Красные струйки окончательно перестали брызгать, я смог натянуть лоскут кожи на обрубок сверху, укрепить его повязкой и подумать, что тут нужна не смола, а иголка с ниткой – но не сейчас, а после смены жгута и нового промывания вином. Сангак сидел, превратившись в какой-то бесформенный мешок, и без перерыва кивал. Тело его уже перестало игнорировать боль, но, по моему опыту, настоящая боль ещё была впереди, и не на один день. И мне нужны были кое-какие корешки, чтобы она стала тише. А до них надо было ещё доскакать.
Сангак сам взгромоздился на коня и, продолжая качать головой, проехал несколько тысяч шагов до палаток, где уже стоял многоголосый стон и хрип.
Я сбросил раскалившийся шлем на руки двух оказавшихся здесь воинов из моего отряда – и остался в этом страшном месте на две недели.
Я был, наверное, единственным командиром во всей армии, который лечил своих воинов сам. Началось всё с того, что я понял, как важно быстро очистить и перевязать рану самому, не дожидаясь лекаря. Среди грязи боевых полей любая рана, даже царапина, могла означать медленную смерть. И вот оказалось, что раненые из моего отряда умирают куда реже, чем из других.
Затем я подумал, что человек, сам перевязывающий своих солдат, может рассчитывать на их верность – а это для нашего торгового дома никогда не было лишним. Но главное – мои руки и голова как будто сами делали что-то, мне самому не совсем понятное. Я медленно вёл пальцами по телу раненого, в какой-то момент они сами нажимали на него – и кровь останавливалась. Я разминал руками шею воина, представляя себе, как освобождаю ему внутренний поток крови,– и голова у него переставала болеть.
В результате ко мне понесли воинов отовсюду, и «чёрных халатов», и согдийцев. Я спал там, где падал, ел, не помню что среди жуткой вони мочи, кала и разлагающихся ран.
Но у Сангака ничего не разлагалось. Через неделю после битвы он, с обвисшей мешками кожей, заросший щетиной и жуткий, мог уже есть даже своё любимое мясо.
– Я больше не воин,– отрешённо сказал он мне, аккуратно, двумя пальцами правой руки перекладывая на коленях только что заново завязанный мной обрубок левой.
– Что ж, ты можешь стать торговцем, как я, путешественником. Увидишь дальние страны, интересных людей. И их даже не обязательно будет убивать или грабить,– развлекал я его разговорами.
1 2 3 4 5 6 7