В Обонежской пятине у сбора денежной казны в презрении указов о суровой каре за казнокрадство по-своему подвизались канцеляристы Григорий Бураков да Никита Арцыбашев, изрядно забогатевшие на воровстве. Попались они и присуждены были к повешению, и повелевалось написать их вины на жести, прибить к виселицам и не снимать. В воеводской канцелярии той Обонежской пятины появились новые писцы-грамотеи, но и они устремили свои помыслы на то, как бы посытнее кормиться за счет государственной казны и поборов с податных селян.
Принимались строжайшие меры против лиходеев разного рода, вешали их в тех местах, где изобличали в преступных делах, преследовали разбойных и беглых, для чего сделаны были сторожевые заставы от Москвы до Смоленска. Войска, cтоявшие прежде на страже границ от внешнего неприятеля, стали повертываться фронтом внутрь страны: гвардия – для поддержания правительства, смотревшего на свою власть как на не очень-то надежный захват; армия направлялась для сбора податей и недоимок, для борьбы с крестьянскими побегами и волнениями.
Беглые, гулящие люди промышляли случайным заработком на полях в пору крестьянской страды, а также попрошайничеством, скоморошничеством и другими увеселениями, а при удобном случае – грабежом и разбоем, что им только бог подавал. Озорно говорили:
– Господи, прости да в клеть пусти, помоги нагрести да и вынести.
Каждый из таких yищебродов дожидался поры, чтобы прочь из норы да скорей за топоры, и готовы были, не оглядываясь, взваливать на плечи целый тюк и своих и чужих злодейств. Среди них были подлинно гулящие люди – сброд бездельных и беспокойных, которых несчастье, а то и прирожденная одурь выкидывали на бездорожный простор из селений их родичей и земляков.
Опять шли слухи о возможном возмущении башкир.
Еще при Петре в Сенат было подано государское рассуждение не как закон к непременному исполнению, а как бы совет: может быть, господа Сенат за благо рассудят. Говорилось: «Обычай был в России, каковой и ныне есть, что крестьян и деловых, и дворовых людей мелкое шляхетство порознь продает, кто их похочет купить, как скотов, а наипаче в отрыве от семьи, от отца или от матери сына или дочь помещик продает, отчего не малый вопль бывает, и, может, лучше оную продажу пресечь; и хотя б по нужде помещики своих холопов продавали, но чтоб целыми фамилиями или семьями, а не порознь». Но господа Сенат за благо такое не рассудили, и купля-продажа крепостных проводилась по-прежнему.
Узаконено было разрешить дворянам и купцам, вышедшим в фабриканты и заводчики, покупать крестьян к означенным предприятиям для работы на них. И те купленные крестьяне считались живой принадлежностью тех предприятий и так прикреплялись к ним, что владелец не мог ни продать, ни закладывать их отдельно от фабрики или завода. Пытались отчаянные работные люди убегать и оттуда; незадачливых беглецов ловили, возвращали обратно, и они должны были отрабатывать штраф. Начальство так об этом рассуждало:
– Понеже кнутом и батогами их постоянно сдерживать невозможно, ибо они после порки становятся хворыми и к работам мало способными, а вешать их грех, да и что толку убивать работных людей, рвать… то бишь, вынимать у них ноздри, кости ломать да рвать жилы, лучше под строгим караулом держать да штрафную работу с них взыскивать.
Опять и опять подновлялись указы – брать под караул всех нищих, праздно шатавшихся по Петербургу, и других гулящих людей, с пристрастием допрашивать их – зачем бродят-гуляют и откуда они. Пойманных в первый раз бить батогами и отсылать во дворцовые волости к сотским и старостам или к хозяевам, у которых бродяги жили до этого. Пойманных в другой раз бить кнутом и ссылать: мужской пол в каторжную работу, женский – в шпингауз или прядильный дом, а малолетних, по наказании батогами, – в работы на суконный двор. С хозяев, у которых нищие себе приют находили, брать штраф по пяти рублей за каждую душу, а во всех других градожителей штраф по пяти рублей за подачку милостыни. За эти провинности ежедневно пороли в полиции по десятку людей обоего пола.
Не терпя нищенства во всей России, покойный царь Петр хотел, чтобы нищей братии совершенно не было в любезном его сердцу Петербурге. Город должен был быть подлинным «парадизом», где виделось бы одно благоденствие.
Язык без костей, любое слово может произнести, но только позабыв, что непохвально и даже грех разносить по людям заведомое вранье, и лишь, бессовестно кривя душой, можно сопоставить с божьим раем приневское это болото. Солнышка сколько дней не видать, будто его на небе и не бывает; хотя считается лето на дворе, а впору из овчинного кожуха так и не вылезать. Ох, парадиз, парадиз, провалиться бы в тартарары всему этому месту в допрежние времена, дабы этого парадиза и не было никогда!
Русский крестьянин да и городской работный человек только песнями и облегчал все свои тяготы. Он поет – и когда работает, и когда правит лошадью, и когда отдыхает на пороге своей избы. В его песне, как правило, глубокая грусть. А как еще утихомирить, ублажить неисходную тоску, ежели не песней? В сем Петербурге собираться работным людям можно было лишь в церкви или в кабаке, а чтобы мастеровой народ не скучал, кабаки были всюду. Бани еще любили работные люди и парились в них. Несмотря на полицейские запреты, играли в карты, в кости, вели кулачные бои, ходили в лес по ягоды и по грибы, устраивали игры, пели песни.
В бытность свою на олонецких заводах управляющий ими Геннин заступался за раскольников, а будучи на заводах уральских, заступался за инородцев, указывал на грабительство, какое терпят, например, башкиры от приказных людей и откупщиков, предупреждал петербургских вельмож, что «тайная искра, которая под пеплом тлеет, может огненное пламя родить».
– А вот за такие продерзостные слова допрежь всего самому Геннину надобно язык ущемить, чтобы он своими речами к смутьянству не побуждал, – заявлял Меншиков.
Но далеко от господ верховников Геннин, сколько недель понадобится, чтобы арестный естафет к уральским кряжам донести, да может статься, что Геннин и похвалы достоин за подобное предупреждение, ведь всякое может статься.
Ох, не просто, не с легкой руки решать господам верховникам дела государственной важности, а всезнающий Андрей Иванович Остерман все со свой хворобой дома сидит. Что тут делать? Как быть?
Вспышки пламени, предрекаемые правителем уральских заводов, проявлялись не только в отдалении от сердцевидных российских мест, но и в них самих. И уж если не огненными сполохами возмущений, то зарницами вспыхивали у людей подлого звания проблески надежд на избавление от многих тягостей жизни при известии о том, что объявился живым и здоровым истинный русский государь, считавшийся убиенным, – царевич Алексей.
– Неужь правда?.. Где ж он скрывался все годы?
– Ждал, когда царь Петр ему тронное место освободит.
– Откуда такое известно?
– Слыхом, чать, земля полнится. Слых-то в слове летит, а слово – что птица, на своем лету следа для дознанья не оставляет.
– Да ведь сказывали, что сказнили царевича.
– Понарошку сказывали, скрывали, что он уберегся от казни, из каземата сбежал.
– Слава тебе, господи, показавшему нам свет, – истово осеняли себя крестным знамением православные.
– Должно, со всеми почестями царевича в Петербург повезут. Под великой охраной.
– Не иначе, как так.
Да, под усиленным и строжайшим конвоем новоявленного царевича Алексея везли в Петербург. Сибирским уроженцем он оказался, сыном церковного звонаря, Александра Семикова. Прослужил он в армии гренадером, а когда переводили его в другой полк, находившийся в городе Почепе, сбежал и стал выдавать себя в народе за царевича.
Срубили в Петербурге голову самозванцу, а в скорости другой такой объявился. Тоже родом из сибирских мест, крестьянин Евстафий Артемьев. К нему в Астрахани и в ее окрестностях пристало много приверженцев. Задумал он, подобно Стеньке Разину, рекой Волгой в русские владения плыть, но был выдан властям. И тому самозванцу при многолюдном скопище петербургских градожителей отрубили голову. После не слыхать стало о каким-либо еще самозваном царевиче Алексее.

Глава вторая

I
Дивные дела твои, господи! 21 год воевала Россия со Швецией, злейшим врагом являлся король Карл XII, а ныне племянник короля, претендент на шведский престол, станет зятем российского государя и без боя, без единого выстрела, сядет на русское царство. Сам царь Петр в бытность свою российским императором подлинно что по-родственному встречал и привечал свейского гостя.
И он, герцог голштинский, в Верховном тайном совете теперь главенствует, светлейшего князя Меншикова собой затмевает. В подметных письмах пророчески говорилось: «Известие детям российским о приближающейся погибели Российскому государству, как при Годунове над царевичем Дмитрием учинено; понеже князь Меншиков истинного наследника, внука Петра Великого, престола уже лишил, а поставляют на царство Российское князя голштинского. О горе, Россия! Смотри на поступки их, что мы давно проданы!»
Страшно молвить, – да живой свидетельницей того цесаревна Анна Петровна. Вбежала она по какой-то надобности в будуар, то бишь в спальню к матери, а государыня-императрица лежит неглиже в сладкой дреме, и на ее руке покоится голова тоже дремлющего голштинского герцога, нареченного супруга кронпринцессы Анны Петровны.
Что же это такое? Анна Петровна чуть было смехом не прыснула, да вовремя рот ладошкой зажала и бесшумно из того будуара выскочила. Что же это за герцог такой? Да откуда он взялся на нашу голову?..
А оттуда же все, из Швеции. Не даром о том в подметном письме было сказано. А под девятым числом ноября 1725 года в «Петербургских ведомостях» могли читать грамотные русские люди, что «императрица делала смотр Ингерманландскому полку на Царицыном лугу, где стоит большой глобус; потом вошла в шатер и всех офицеров из рук своих напитками жаловала; тут же были цесаревна и герцог голштинский». (Вот так в Петербурге этот свей подвизается).
Он о шведской короне задумался, а для того ему надобно в законный брак вступить, но где невесту найти? На своей подданной жениться для герцога зазорно, невесту надо взять непременно такую, чтобы она кронпринцесса была. И – надо же! – голштинский министр Штамкен своему герцогу подсказал: в России у царя Петра две дочки на выданье. Вот куда надо взор устремить!
И сам министр тогда, ради успешного заключения мира, такое рассуждение объявил: «Дабы его царское величество мог иметь совершенное доверие к герцогу, для того за основание постановляется супружество между герцогом и старшею дочерью царского величества. И для вспоможения такому супружескому союзу царскому величеству не трудно будет Лифляндию и Эстляндию уступить зятю своему герцогу в суверенную и наследственную собственность. Никто этому не может прекословить потому, что провинции уступаются законному наследнику шведского государства и эта уступка будет приписана особенной умеренности царского величества. Известно, что герцог имеет в Швеции друзей и приверженцев, хотя они до сего времени лица показать не смеют; когда же герцог сделается владельцем Лифляндии и Эстляндии, то, может быть, мнение в Швеции изменится и друзья герцога громче говорить и явственнее показываться станут. У чужих держав отнимется предлог противиться возрастающей силе России на Балтийском море. Когда герцог вступит на шведский престол, Россия и Швеция соединятся самым крепким союзом, следствием которого будет почтение Европы. Выгодное положение герцоговых Готторпских земель не может быть оставлено без внимания в отношении торговли».
Голштинский дипломат Бассевич хлопотал об интересах герцога, и царь Петр сказал ему тогда:
– Ваш двор, руководимый обширными замыслами, похож на ладью с мачтою военного корабля, – малейший боковой ветер должен потопить ее.
Домогаясь, чтобы царь выдал за герцога какую-нибудь свою дочь, – какую именно – не суть важно, – Бассевич, как бы между прочим, небрежно сказал о том, что герцог сможет получить Лифляндию с помощью цесаря, только тогда ему придется вступить в брак с одной из императрицыных племянниц, чего ему совсем не хочется, а желает он жениться именно на одной из царских дочерей.
Герцог голштинский с нетерпением ожидал решения русского царя, о чем Петру напоминал Бассевич и всячески расхваливал своего господина, говоря, что по своим молодым годам герцог не малого ума.
Царь Петр на это отвечал:
«На предложение герцога о супружестве со старшей царевной ответствовать не могу ныне двух ради причин: первое, еще не знаем, что в нынешних непрестанных отменах последовать может; другое, что его самого не знаем, а надобно, чтобы он сам ко двору моему приехал, а сие для него полезно будет и потому, понеже ныне в Швеции его партия паки стала усиливаться».
Он, Карл-Фридрих был сыном старшей сестры шведского короля Карла XII Гедвиги-Софии и Фридриха IV – герцога голштинского. Поражение шведов под Полтавой печально отразилось и на герцогской судьбе. Почти все владения голштинского властелина стали добычей Дании. Только небольшой клочок земли с городом Килем оставался незахваченным.
После смерти Карла XII, убитого в Норвегии, шведский престол заняла его младшая сестра Ульрика-Элеонора, обойдя прямого наследника Карла-Фридриха. Что ему было делать после этого?
Все знали, что в исходе Северной войны ее победитель Петр I становился сильнейшим государем в Европе, и несчастный молодой голштинский герцог решил искать убежища, средств к жизни и протекции у русского царя, а получить все это можно, добившись руки одной из царских дочерей. (Ах, все равно какой, – не в этом дело). Смутные надежды на благоприятный исход его стараний, к счастью для него, оправдывались. Неожиданно для самого себя, застенчивый и тихий, совсем недавно находившийся в юношеской поре, он, по письму, понравился Екатерине, которая готова была склониться к тому, чтобы увидеть в нем будущего зятя. Царь Петр посмеивался ее неприхотливому выбору, сказав:
– Ладно. Поживем – увидим.
Вспомнил, что еще в 1713 году господа голштинцы предлагали заключить брачный союз между малолетним тогда герцогом и пятилетней русской царевной Анной. Родственная связь между будущим шведским королем и царской дочерью могла бы положить конец Северной войне, но за малолетством жениха и невесты план этот не осуществился. Может, теперь…
Герцог охотно принял приглашение царя Петра, и 27 июня, в день празднования преславной Полтавской виктории, прибыл в Петербург. Перед Петром предстал молодой человек 21 года, небольшого роста, худой и бледный, но принят был царем радушно, дружественно и даже с почестями. В Петербурге гостила в то время курляндская герцогиня Анна Ивановна и завистливо смотрела на жениха своей двоюродной сестрицы, утешаясь лишь тем, что оный герцог – замухрышка, такой же по виду невзрачный, каким был ее собственный супруг. Может, тоже в одночасье помрет от перепоя. В год приезда голштинского герцога в Петербург предполагаемым невестам было: Анне – 13, а Елисавете – 11 лет. Еще далеко до свадьбы им.
Царь Петр приглашал голштинского гостя на все празднества и, под веселую минуту, чокаясь с ним бокалами с венгерским, проявлял знаки своего расположения, но дела герцога не продвигались ни в отношении будущего законного брака, ни его династических притязаний. Все оканчивалось довольно неопределенным обещанием с той же оговоркой: «Поживем – увидим».
Петр смотрел на голштинского герцога, как на некий козырь в своей политической игре: в случае чего кому-то можно пригрозить или еще больше запутать затянувшееся спорное дело.
Поживем – увидим… И голштинский герцог жил, дожидаясь, когда, наконец, царь Петр что-то увидит.
II
Был герцог голштинский с царем Петром в Москве, дивился на первопрестольную. С той поры, когда главным городом Российского государства был объявлен Петербург, где и царь со своим двором и наиглавнейшие присутственные места быть стали, зачах и обезлюдел Московский Кремль, и у самих его стен москворецкая набережная в мусорную свалку обратилась.
Уж сколько лет прошло, как запретил царь Петр строить в Москве каменные дома, да, спасибо, что случился большой пожар и от Белого города почти ничего не осталось, – ну, тогда поступило царское соизволение возводить постройки каменные. Только было порадовались тому московские жители, – худа, мол, без добра не бывает, – ан через год снова запрет: нигде во всей России, кроме Петербурга, ничего из камня не возводить, а в Московском Белом и Китай-городе, как и в самом Кремле, ставить только мазанки.
В Москве, как и в других российских городах, промыслом, ремеслом каким да и торговлей не больно проживешь, а потому и городские поселенцы занимаются земледелием.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32