Грохнула дверь, что-то позвенело. Наступила тишина.
Костя вышел из укрытия, прошел к лестнице и спустился.
В физзале было темно, но не тьма. Справа в громадные окна светили дворовые фонари, а слева из-за парчовой шторы пробивался луч.
Костя отодвинул штору. Слева и справа две двери в «ложи». В «общей» горел свет.
Костя подкрался и глянул в замочную скважину – старую, большую.
В «ложе» было пятеро: трое Катиных парней и два шкета из вестибюля.
Парни развалились на диванчике. Один шкет держал перед ними свечку, другой стоял на четвереньках. На спине у него был расстелен платочек с очень знакомыми пирожками. Парни курили, кушали и запивали из пивных баночек.
Костя минут десять слушал чавканье и горловое пение-кривляние, потом вышел в зал и поднялся на первый этаж.
В углу у лестничного марша находилась еще дверь. Помещеньице за ней Костю интересовало. По логике оно не могло быть ни административным, ни учебным. На прочих висели старые таблички, а тут белел свежий листок с невинной надписью от руки: «Научно-технический кабинет».
У Кости был складной нож «викторинокс» для полярников, включавший всё. Имелись даже крошечная лупа, капсула с моточком бечевки и крючок, похожий на иглу, какой древние египтяне вынимали из мертвецов мозг перед бальзамировкой.
Но замок был скромно прост. Костя вставил лезвие викторинокса в замочный паз и надавил на дверную
ручку. Язычок под ножом подался, ручка внутри щелкнула, дверь открылась. Костя вошел в клетушку с ок­ном. В углу помещался стеллаж с книгами, в другом – столик. На столике сейфик и сложенная карта. Сейфик был заперт. Костя развернул карту. На плане Москвы отчеркнуто Митино и по всей митинской территории проставлены фломастером крестики. Костя посмотрел на стеллаж. Ровными сплошными рядами стояли новенькие, пахнущие типографией черные книги с золотым тиснением на переплете: Хаббард, Хаббард, Хаббард.
22
КОГО ОНИ БОЯТСЯ?
«Всюду жизнь, – думал Костя. – И, куда ни ступишь, – скрытая».
Ушинскую он спросил про комнатку с Хаббардом напрямую. Не скрыл, что посетил «научный кабинет».
Костя ожидал нотацию. Но Ушинская стала равнодушной. Ласковых слов больше не употребляла. Отвечала из-под палки. «Подсобка? Я не в курсе. Ну да, правда, сдаю. Кому? Я не в курсе. Ну да, да, сайентологам».
Добрячка с изнанки была, как обычно, недоброй.
– А зачем им школа?
– Я не в курсе.
– Может, просто помещение поскромней?
– Да-да, поскромней.
– Зачем?
– Я не в курсе.
– Наверно, это просто контора.
– Да-да, контора. «Гуманитарного центра Хаббарда».
– А сами, наверно, ходят по каким-то своим митинским объектам, вербуют в секту, – развивал Костя.
– Наверно.
– Всех?
– Я не в курсе.
– Наверно, денежных.
– Наверно.
– А следователю вы сказали? Ушинская вздрогнула.
– Сказала. Ждала, как Антоша пропал, три дня, потом пошла и сказала.
Ольга сидела, сцепив пальцы, и на контакт не шла.
– Антон общался с ними?
– Я не в курсе. Антоша общался со всеми. Кстати, помещение просил у него Струков.
– Струков? Утюг? Он – агент сайентологов?
– Я, Костя, не в курсе. Может быть.
– Сайентологи, значит, наняли его. Назвались «гуманитарными» и вымогают у местных богатых. Струков им как представитель в самый раз. Опрятный проныра.
– Наверно.
– А что Антон?
– Что Антон. Антон пустил их в подсобку. И всё. Всё.
Ольга накапала в стаканчик капель, выпила и опять сцепила пальцы.
– Ну и школа у вас. Китайцы, «Доктора», Хаббард. Новый Вавилон. Не хватает хлыстов, мунитов и иезу­итов.
– Куда я их помещу? – неожиданно серьезно спросила Ольга.
– Хлыстов в уборную, иезуитов в учительскую, мунитов в актовый зал.
– В актовом иногда вечера.
– А у мунитов иногда свадьбы. Вот и устроитесь.
– Не знаю…
– В любом случае, – решил успокоить Ольгу Костя, – Струкову безденежных ребят не резон было убивать и расчле… – он осекся.
Ольга подошла к тумбочке, вынула таблетки, проглотила две, села.
– Костя, говорю вам, я не в курсе.
– А что сказал следователь?
– Что у сайентологов всё в порядке. В полном.
– Хм-хм.
– Что – хм-хм? Бросьте, Костя! Зачем им мы! Они у нас и не бывают. Они далеко и высоко. Говорят, все олигархи – сайентологи. Ну да, надо же пристроить душу. А куда? Не к нашим же «Докторам»! – Ольгу вдруг прорвало. – И ну и что, что сдаю! Струков, действительно, аккуратный. Ведет учетность. Члены, взносы. Даже перечень благотворительности. – Ушинская что-то припомнила и улыбнулась. – Подарили нам лазерные карандашики. Газеты пишут, детям это вредно. Вредно бедно. Богато, Костя, тоже плохо, но зачем же крайности. Дети же. Детям надо. Кстати, Костенька, в Митино самый активный сайентолог – хозяин нашего овощного, Кучин Феденька. Возит картошку, а сам, дурачок, мечтает. Романтик. Он, – Ольга совсем увлеклась, – бывший любовник Ниночки Веселовой.
– Бывший?
– Бывший. Вы же сами видите, – Ушинская хихикнула. – А Феденька и учился так же. За все хватался и все бросал. А Ниночка, наверно, ему надоела. Она же у нас привязчивая.
– Бедная Капустница.
– Бедная! Почему бедная. Они с Феденькой деловые. У них овощи на пол-Митина. Деньги.
– Капуста – деньги?
– А что ж… Ой, Костя, не мучьте. Не знаю и знать не хочу.
Ольга подкапала себе капель. Разговор был исчер­пан.
«Кисюк заперлась от страха, а эта жрет элениум, – удивленно подумал Костя. – Кого боятся? Меня?»
22
ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ ПОДХОД
Итак, черный грязный февраль остался давно позади, но март был тоже дрянь – тяжкий и вязкий под ногами от месива снега и технической соли.
Костя бродил и думал.
Менты, по словам Дядькова, отработали жилмассив и ничего не нашли.
Однажды Костя побывал на крыше, сделал смотр балконам.
Народ, как правило, хранит там всю мерзость.
Балконы митинские шли не подряд. Висели они только вдоль лифтовых шахт, с двух сторон: десять шахт – двадцать балконных рядков. Каждая лестничная полоса окон венчалась на крыше чердачным кубиком с окон­цем. От кубика балконные бортики свисали, как рясна с кокошника.
На их этаже балконы имели: с Костиной дворовой прикладбищной стороны Бобкова с Харчихой и Нинка с Жиринским, а с уличной, ведущей к плешке, Мира, Кисюк, Митя и Чемодан.
У Бобковой на балконе находились заледеневшие тряпки, у Харчихи – тазы и кастрюли с битыми краями, у Миры – какие-то специальные коробочки, у Кисюхи – горы, видимо, круп, крытые целлофаном, у Нинки, Мити и Чикина тоже небольшая поклажа. У Жиринского – ничего.
Подозрительных свертков не видно.
Владимирец с отставником-майором собирались поставить на деле крест. А «свежие силы» лежали в кладбищенской митинской яме.
Жизнь продолжалась.
С ненавистью чужих Касаткин примирился. А женщины Костю всё равно любили. Платили любовью за Костину отзывчивость.
Но общения не было. Любовь стала хуже ненависти.
Катя, мученица по призванию, молча улыбалась. Ушинская и Кисюк смотрели с мольбой, но от бесед убегали, как мыши. Харчиха не разговаривала, неизвестно почему. Стала злей, чем общественница Бобкова.
Печь Матрена Степановна продолжала, кому – неизвестно. Заказов у нее больше не было. Ушинская для школьных завтраков брала было пирожки с повидлом, но родители отказались. Сам Костя постничал, а Катя вообще не едок. Возможно, часть забирал Жиринский. Но женщина есть женщина. Пекла Харчиха больше, чем он съедал.
Капустница тоже молчала от обиды, что Костя охладел. Но она сама была виновата: смотрела на него слишком любяще. Надоела она, как харчихины пирожки.
Последнее, что он сделал для очистки совести – вылез восьмого марта с чердака на крышу и спустил Нинке на балкон букетик мимозы. Реакции не было.
Зато Мира Львовна не умолкала. «Детонька, что у вас с почками? Вы отечный. Надо пговегиться».
Костя влип в любовь, как в мартовскую грязь. Не отравляла ему жизнь, как ни странно, одна Поволяйка.
Наоборот, она, хоть и была вонюча, стала единственной Костиной отдушиной. Костя наслаждался, проявляя доброту.
Вместо прекрасных женщин Бог послал ему в утешение ужасную.
Сочувствовал он ей скорей для себя. И благодарность ему была не нужна. Но он ее получил. Несчастная тварь проявила к нему интерес по-женски.
Она царила теперь наверху одна. Старые бомжи, Серый и Опорок, все еще находились в ИВЗ, а новые не приходили. Чердачная лестница была пуста. Ради обладания заветной верхней ступенькой Поволяйка донесла на бомжей, но на ней после всего не сидела, а хоронилась на чердаке.
Костя на всякий случай поднимался проверить.
Она была жива. Больше того, Поволяйка, видимо, впервые в жизни была счастлива. На нее не плевали и не мочились.
Она смирно отдыхала в углу на газетах. Рядом черствые харчихины корки и бутылка или баночка. Хроническая алкоголичка, она пьянела сразу, иногда от глотка фанты и просто водопроводной воды.
От счастья почувствовав себя человеком, бомжиха вдруг стала заигрывать.
Лежала она в тряпье, на которое страшно было смотреть. Штаны чужие малярские, задубевшие от краски, но под краской мокрые и пахли мочой и помойкой.
Костя принес ей пеналъчик с бутербродами и сверток с одеждой: свои спортивные штаны, Катину красную блузку. Катя сунула две чистые маечки.
Положить сверток рядом в лужу он не мог и неловко мял в руках.
– А… Кося…
Она, даже трезвая, пьяно ворочала языком и получалось у нее какое-то сербское «Къся» или «Кыся».
– Иди сьда, Късь. Лъжись съ мной. Късь, Кысь, К-ы-ы-ся…
Костя сначала не понял, но она загребала рукой, зовя лечь к ней на мокрые газеты.
Костя ужаснулся, потом успокоился. Настаивать она не имела сил.
Конечно, к поволяйкиной влюбленности он не мог отнестись серьезно. Но, друг женщин, Костя считал женщиной и алкашку. Нужно было объяснить ей, что у нее к нему неверный подход. Любовь – не амуры, а человеческое отношение.
Костя вздохнул и спросил, не надо ли чего.
– Тьбя.
А может, Костя немного ханжил и в этой бесполой тушке были именно «амуры» и настоящее женское влечение?
– Перестаньте, Нюра. Вы есть не хотите?
– Иди к своей блядине. Я ж для тебя не женщина. Пьяная – пьяная, а глазки – бабьи. Разглядела давнишние Костины заходы в Нинкин коридор.
– Ну что вы…
– Вали. Бандерша твоя Къпустница. С Фъдькой. Свлчи.
– А что они делают?
– То.
– Деньги?
– Дьтей.
– И сколько сделали?
У Нинки детей не было. У Кучина, кажется, тоже.
– Шсть. Смь… – сказала она и пьяно заплакала. – Не хди к ней… Людоедка она… Всех ест…
– Лучше сами поешьте и переоденьтесь, – Костя мягко тронул ее за плечо, положил наконец бутербродницу и сверток ей под нос и пошел.
– Кыся, пджди… – заныла она вслед. – Я люблю тебя…
– Это хорошо, Нюра, правильно, люби. Любить ближнего мы обязаны.
– Кыся…
Кыся обернулся, мигнул ей дружески обоими глазами и вышел.
«Все же я прав, – с удовлетворением подумал он, вдохнув свежего лестничного воздуха. – Человеческий подход всегда побеждает».
Но каков подход к Капустнице – это вопрос.
Поволяйка – не ученый Лёва, говорить связно не могла. Но и то, что сказала, – кое-что. Ругала она Нинку из ревности, но навела Костю на новые мысли.
Скрытную овощную барышню стоило повидать.
23
ОВОЩИ И ФРУКТЫ
Косте давно уже стало не до ухаживаний. Ухаживать с задней мыслью, то есть подглядывать, он не мог. А нужно было разглядеть, кто и что рядом. Дело крутилось именно здесь. Все чем-то занимались и явно, и тайно. Сам воздух казался мутноват не от весны, а от людей. Что-то тут да было.
Костя советовал Поволяйке любить христиански и сам хотел любить всех, и Капустницу, и Кучина, и убийцу, ибо и в убийце прообраз христов. А нелюдей было так мало, что как бы и не было вовсе. Вспоминались Чикатило, Оноприенко да людоеды-блокадники. Лучше любить всех и их, чем из-за них никого. Сейчас эти зверства – сказки.
Дела, кстати, в Нинкином овощном шли хорошо. Кучин завел дело вовремя, как в воду глядел. Слухи о кошатине отравили сознание всех. Мясные конкуренты пали. Переперченые пинякинские котлеты покупались плохо. Стала заказывать было школа, но дети, ковырнув, отставили. Собаки и кошки такое не ели.
Овощи пошли в районе нарасхват. Цуккини, и те не залёживались, а капуста шла, как хлеб, ко всему. С утра до вечера потребляли провансаль, рассол, щи, голубцы, солянку.
Люди бесились с жиру. Не только судачили, что Касаткин ест кошатину, а баба его ничего не ест, но ворует у детей. Пошли письменные жалобы на Петровку и звонки на телеканал «Московия», что в местной выпечке некачественный фарш.
Милиция устроила повторную проверку мяса. Анализы соответствовали требованиям санэпидемнадзора. Слухи следствие отвергло.
Но это ничего не изменило. Кучин процветал.
Помещался он в одноэтажной коробке в конце улицы рядом с Костиным домом и напротив отца-Серги-евой церковки. Помещение магазин занимал на пару с хоэтоварами: налево – овощи, направо – моющие средства, между – коридорчик и служебки. Кучину становилось явно тесно.
Костя считал, что Нинка при деле и страдать ей некогда.
Можно было сходить с ней еще раз в «Патэ&Шапо» и поговорить о том о сем.
На повестке дня стоял человеческий подход. Касаткин продолжал нести крест служения.
В Крестопоклонное воскресенье 14 марта Костя отправился в Покрова.
Отец Сергий давно интересовал его. Вел он себя странно.
Ушинская рассказывала Косте о нем. Сереженька Сериков, Кучин и Антошенька в школе дружили. Но Антошка лентяйничал, Кучин егозил, а Сереженька был тихоня. После уроков сразу на автобус. Жил Сериков за Юрловкой. Но это за МКАД рукой подать. Живет там и сейчас. Говорят, возродил артель, варит свечки. Всегда был себе на уме.
Прекрасно, думал Костя, что добыл о. Сериков митинскую Покрова. Но старался он, по всему, не для паствы. Чем же он занимался?
Все эти «миссионеры» лезли из кожи вон, чтобы заманить людей. Канава раздавал старцам белые маечки и соблазнил даже подростков возможностью посидеть вечерком в раздевалке, как в клубе. Хаббардиане дарили школе вредные карандаши и бобковскому ДЭЗу просроченную тушенку. А отец Сергий вместо службы Богу и людям служил мамоне и покойникам.
В результате Митино тайно медитировало.
Началось было недавно строительство на плешке нового храма – митинцы написали протест. Не захотели беспокойства от колокольного звона. На плешке по-прежнему выгуливали собак.
Отец С. Сериков остался один на все Митино духовный хозяин.
В сумерках к Покрова подъезжал грузовик. О. Сергий с шофером выкатывал из машины крытые контейнеры, заталкивал по пологому скату сбоку в подвальные темноты.
А весь его приход составляли книжный червь Жиринский, да Поволяйка с Опорком как папертные нищие по призванию, да двое-трое случайных «похоронщиков» и старых грымз, которые всегда там, где хоронят.
В том же составе прошла и воскресная служба. Жиринский стоял ссутулившись и не повернул к Косте
головы, Нюрка в красной кофточке важно собирала огарки, и почему-то присутствовал тот же Кучин. Костя предположил, что торгаш зашел к о. Сергию по старой памяти.
Временами откуда-то несло гнилью, словно кладбище не рядом, а здесь.
Не белёные еще стены, несмотря на новые иконки, выглядели сиротливо. Но и это было красиво, да еще звездочками искрились всюду свечки, которые Поволяйка с деловитым видом меняла.
После литургии было отпевание с группкой чужих. Костя подошел под благословение. О. Сергий благословил так же, как исповедовал утром, – ни слова не говоря. Сам он был тщедушен, с пушком на щеках и вислыми прядками на ушах, а рука – жесткой и красной и ногти с черной каймой.
Искать повода для беседы Костя не стал. Батюшка и без беседы был как-то весь налицо. Не духовный отец, а свечевар. Что ж, тоже, в конце концов, дело. И потом, на вечер Костя назначил свидание Капустнице. В воскресенье «Овощи» работали до шести. Договорились, что он подгребет прямо к магазину.
Домой к Нинке идти не хотелось. Она только-только купила двуспальную кровать.
В «Патэ» в Матвеевское Костя тоже решил не ехать. Хватит лангустов. Наметил он посидеть с Нинкой в Митино в «Махарадже». Еда там была тяжелая. Все, включая кофе, отдавало кардамоном. Он отшибал флирт. Едоки предпочитали разговаривать.
Назначая Нинке свидание накануне вечером, Костя пришел к ней в тапочках и, сказав, что Катя ждет с супом, был краток.
Нинка робко любовалась им, не умея удержать.
Уходя, он чмокнул ее.
Нинкины щеки, прежде шероховатые, стали теперь гладкие-гладкие. Стараясь нравиться Косте, она мылась, наверно, нечеловеческим мылом. Таких нежных щек он не целовал никогда. Что это за косметика, спросить Костя не смел. Вспомнил только, что в Освенциме из людей варили очень дорогое мыло для дам. Костя чмокнул Нинку для проверки в другую щеку. Потрясающе! Ее кожа была нежней нежного. Казалось, целовали не его губы, а ее щека. А может, и не мыло, а надежда умягчила наждачку. Это было другое лицо.
У Кости вдруг забилось сердце.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13