А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 


«В принципе, понятно, – подумал Костя. – У дикаря всё дико: сначала унесет от жмотства, потом не пьет от деревенской застенчивости».
– А кто прикасался к бутылке?
– В воскресенье, когда принес к Константину, там наливали себе все, мужики, старухи тоже.
– А потом?
– Потом я унес ее к нам, поставил на кухне.
– И кто пил? Пауза.
– Вы, Мария Георгиевна?
– Н-н-н… – Маняша застонала. – Нет же!
– А вы? – Октябрю.
– Да ну его. У меня есть в комнате.
– А враги у вас есть?
– Были, есть и будут, – оскалился Бодайбо.
– Кто?
– Все.
– Почему – все?
– А я всех вывожу на чистую воду.
– А в доме у вас есть враги?
– А поди знай. Чужая душа, как говорится.
– Может, всё же метили не в вас, а именно в Лидию Михайловну? Что такого она могла знать?
– По-моему, ничего, – сказала Маняша. – У нас с ней всегда всё вместе. Но мама не пьет!
– А вы? Маняша молчала.
– А, Мария Георгиевна?
– Да… иногда… немножко… пью… как лекарство…
– У кого мог быть цианид?
– У нас, – уже смелее сказала Маняша. – С весны. Мы морили ос. Появились почему-то осы. На карнизах. И муравьи. Но муравьи – чепуха, а осы – неприятно.
– А осы – только у вас?
– У всех на этаже. И в соседних подъездах тоже. У Потехиных. И на последнем у Блевицкого.
– Откуда взяли яд?
– Разносила няня Паня… ну, Панявина. Она могла дать кому угодно.
– А у нее откуда?
– Не знаю. Она приносила из каких-то своих запасов. Она же мыла пол во всяких великих местах. У нее всегда все всё брали. Давно когда-то она давала нам ДДТ от клопов. Потом хлорку, когда не было мыла.
У Касаткина тоже хранилась склянка с осиной отравой, тоже дала Паня. Клавдия Петровна кинула в свой помоечный шкаф и забыла. С осами справился верхний этаж.
Эксперты на кухне закончили, Лидию Михайловну увезли.
Начиналось очередное милицейское расследование. Опять убита старуха. Опять накануне те же лица. Плюс новое: Бодайбо. Новое?
Маняша, слава Богу, зарыдала. Чем носить все в себе, лучше было выплакаться.
Мать была для нее всем.

30
ПРЕОБРАЖЕНИЕ ФАНТОМАСА

Всё случилось очень быстро.
Костя сидел с Маняшей весь день и заговаривал ей зубы. Октябрь тоже не отлучался, хотя Костя сказал ему, чтобы он не стеснялся и делал свои дела, а Маняша вообще отвернулась.
Касаткин и Бодайбо торчали в Маняшиной комнате. О еде никто не вспоминал. Наконец Октябрь взял бразды правления, сходил на кухню, разогрел кастрюлю гречневой каши, принес в комнату без чьей-либо помощи тарелки, банку огурцов. «Жизнь продолжается», – объявил он и нарезал хлеб.
Так и сидели, долго, подъедая по крупинке, откусывая огурчик, общипывая корку с буханки.
Октябрь завел любимую тему о кремлевских хозяевах. Костя, чтобы развлечь Маняшу, поддержал.
– Надули нас комсюки, – злился Октябрь.
– То есть? – провоцировал Костя.
– Продали Кремль в обмен на землю. Землю не дали и власть не дали. Сделались воротилами. Сами правят.
– Да бросьте, Октяб Георгич. Кем правят? Вами?
– Мной-то нет.
– И мной нет. А старуха с укропом у метро «Бибирево» – тоже воротила. Только она в Бибиреве, они в Кемерове. У нее свой укроп, у них свой. Давайте о вечном.
Октябрь не желал о вечном.
– Нами правят олигархи, – тупо сказал он.
– Ваша «власть олигархов» – газетная поговорка.
– Поговорка? Вот мы с ними и поговорим.
– То есть опять всё у них отнимете?
– Я – нет. Я их обезврежу иначе.
– Царской водкой? – с умыслом пошутил Костя.
– Зачем царской. Я сам себе царь.
У Бодайбо в кармане зазвонил мобильник. Октябрь сказал: «Але», – послушал, встал и, слушая трубку, пошел к себе.
Костя утешал Маняшу не слишком убедительно. Лучше бы он помолчал. Он говорил известные истины о том, что «оставьте мертвецов мертвецам». Выходило, что Маняща – тоже мертвец. Впрочем, кроткая Маняша не обижалась, а сама жалела Костю. И, как жертвенная овца, она даже перестала ему нравиться. Он готов уж был влюбиться. Но теперь она раздражала его своими смиреньем и нежностью.
Касаткин стал втайне злиться на нее и за то, что сам беспомощен, что сидит и ждет, когда менты найдут убийцу.
Касаткин все еще пытался рассуждать. Но мысли крутились, как белка в колесе, и уходили в дурную бесконечность.
А завтра, между прочим, 19-е, праздник.
– Преображение, Маняша, а значит, всё еще впереди.
– Иди, – сказала Маняша. – А то ты взял две недели и не отдохнул. Погуляй, развейся.
– Не знаю. Бабушка разбушевалась.
– Ну, посижу я с ней. Всё ж лучше, чем здесь, с этим.
Действительно, Костя скис, а убогая старушка-подружка со своим горем крепилась.
Было еще светло.
Костя вышел в прихожую, где светила экономная фомичевская лампочка, нашарил на крайнем крючке свою куртку – «наркокурьерку», на ходу натянул ее, сам открыл дверь, сам закрыл, съехал вниз и вышел во двор.
Костя глянул на «Субару». А вот Ленин «Сааб». Вот потехинские «Крайслеры». Джозефа серенькая. Ряд грязных «Жигулей». Завтра праздник. Фаворского отсвета во дворе нет. И даже простого света на тайну не пролито. Канун. Рано еще. Но все же что-то брежжит. Свечечка во мраке.
В арке подуло. Костя встряхнулся и застегнул куртку.
Храмовые луковицы на Полянке, Ордынке и на Христа Спасителя золотились, как говорится, невечерне. Даже местное небо, переплюнув питерское, за лето почти перестало темнеть.
А не пойти ли в Спасителя? Нет, конечно, в Успенье. Куда же еще, когда столько вокруг усопших.
Костя пошел по мосту к Александровскому саду, по саду – к Кутафьей.
К праздничной службе по Троицкому мосту вместе с Костей уже шел народ. А навстречу из Кремля – со службы тетки. На каждой – аккуратная чиновничья прическа и нарядная кофта. Они тоже – кремлевские «хозяйки».
У КДС тетки навстречу уже не шли, зато Костю обгоняли гуляющий народ и туристы.
Подходя к собору, Котя сунул руки в карманы за мелочью. Денег не было, был скатанный бумажный шарик. Костя вынул, развернул.
Билетик в Оружейную палату от 17 июля сего года. Куртка-наркокурьерка, он же чувствовал, – чужая. В прихожей впотьмах Костя схватил Октябреву – такую же. Конечно! Не хватает того банного билетика и купальной шапочки! Вот тебе и раз! А ведь прикидывался правдолюбцем!
Костя перекрестился, вошел в собор, встал и застыл с остальными.
17 июля. Кража. Билет в Оружейку. В Октябревой куртке.
А Маняша там с ним. Или, может, она ушла к бабушке? Да нет, не ушла: не очнулась еще.
Костя, как робот, вышел из храма и пошел. По Кремлю не бегают. Костя все же побежал, неприличный бег стараясь выдать за ходьбу.
Встречные смотрели с удивлением. Все плыли уже в одном-единственном направлении – навстречу Косте, в собор.
На Троицком мосту встречное течение стало сплошным потоком. Точно вместе разом татарва, ляхи, казаки, Минин с Пожарским и француз. Сквозь них не пробиться.
Впритирку к стене, перебирая руками кирпичные зубцы, потому что подкашивались ноги, Костя пробивался к выходу.
– Не надо нервничать, нервничать не надо, – сказал ему нарядный благодушный человек, которого он задел.
Наконец Костя помчался, как можно мчаться на ватных ногах.
От этих ног зависела сейчас чужая жизнь.
Нельзя было даже схватить тачку.
Объезжать у Манежа – дольше.
Перебежав на свою сторону, ловить на мосту – бессмысленно.
Бегом! Домой!
Галоп, паника, пустота в голове. И, как ни странно, вопрос: тут что-то не так, почему?
Маняша – самая несчастная, самая беспомощная дура!
Подъезд. Лифт. Фомичевская дверь. Дзинь. Октябрь:
– Чё?
– Где она?
– У бабки, что ль?
Вниз. Костя влетел к себе. Прыжок. Прыжок. Дверь.
У раскрытого шкафчика шла борьба. Маняша налегла на бабушку и сдавливала ей шею красной банданой. Отставленные локти торчали почти мертво. Подбородок она уперла бабушке в макушку.
Бабка слабо дергалась и издавала «х», «х», словно выхаркивала кость. Рядом на полу валялась обувная коробка «Ганц Элеганц». Мятая крышка в стороне, брильянты рассыпаны, из коробки, из газетных комков блестит рубин-карбункул.
С дикой – с перепугу – силой Костя снял Маняшу с бабки и дернул с бабкиной шеи жгут.
Бабка дышит. Осела на пол.
Костя дотащил до кровати. Жива. Костя оглянулся.
Маняшу он не узнал. Лицо ее было неестественно белым. На нем три щели – глаз и рта.
Увидишь – не забудешь.
– Подавис-с-сь! – с присвистом выпустила нижняя щель.
Костя загородил бабушкину голову.
– Тьфу мне на всё! – Маняша собрала во рту слюни, плюнула на пернач и пхнула коробку ногой.
– Что? Поимела я вас, новые суки? – она подошла к окну, взлезла на подоконник, где Костя когда-то рассматривал муравья, пригнулась и шажком сошла в воздух.
Звука от падения не послышалось.
Костя подошел к окну и глянул вниз. Маняша лежала плашмя на асфальте между «Субару» и «Крайслером». Ее руки и ноги были вытянуты и сжаты, как по стойке «смирно». Она упала смирно, как жила.
Костя зачем-то бросил ей вниз красный платочек.

31
УТОЧНЕНИЕ АБСОЛЮТНОЙ ИСТИНЫ

Когда на следующее, праздничное, утро у Кости собрались гости, бабушка чувствовала себя почти хорошо.
Клавдия Петровна возлежала царицей, в нарядном халате.
Пришли участковый Овсянников, Дима Минин и Соловьев с Семеновым. Появился даже шеф их, полковник Колокольников. Он смотрел на Костю, не скрывая изумления: кто, мол, он такой, благодаря кому получу я теперь генерала?
Следователи уже относились к Касаткину как к своему. Говорили они с ним по-товарищески. В конце концов, Костя почти стал их коллегой.
Брюханов, Иванов; Потехины, Блевицкий с бабой и приятелем, старухи-маршальши из соседних подъездов и Джозеф Роджерс казались и вовсе родней. Костя позвонил одному Аркаше – а нахлынуло полдома, точно ждали.
До ночи заглядывали соседи, которых Костя уже и не знал по имени. Это были, по выражению Маняши, «новые суки». Костя замечал их во дворе, в «Жигулях» и «Шевроле». Что ж, о Фантомасе думал один Касаткин.
Про смерть Лидии и Маняши уже знал весь дом.
Костя начал рапорт с момента, как пошел на праздничную службу в Октябревой куртке.
– Ну да, – вставил Бодайбо, – щас все в одном и том же ходят, а с ихней х…бой лампочкой спутаешь шубу с трусами.
– Я, – продолжал Костя, – нашел в его кармане билетик в Оружейку. А я знал, что Бодайбо приехал в Москву раньше, чем вернулся к своим женщинам.
– Ну, – признал Октябрь. – Погулял я выходной у одной…
– Я так и подумал. А потом я подумал: нет, слишком просто… А ведь потому и правда, что просто. Но в соборе я еще не собрался с мыслями. Я решил: Бодайбо хотел отравить Маняшу, потому что она узнала что-то. Целил в Маняшу, попал в мамашу. И, значит, теперь он исправит прокол. Припомнил я вам, Октяб Георгич, баню и шапочку. Отсталая деревня, думаю, и жмот. До сих пор пользуется советским ширпотребом.
– Эх, ты, Константин.
– Ну да, дал я маху. Зато я примчался вовремя.
Желавшим подробностей Касаткин вкратце описал безобразную сцену.
Костя показал банную квитанцию и сохраненный Октябрем чек на костюм.
– Ночью, – объяснял Костя, – после всего, я обдумывал и понял. Не мог Бодайбо сунуть музейный билетик в куртку: она куплена позже билетика. И перекладывать его из кармана в карман Бодайбо не стал бы. Он не выкинул его, потому что билетик не попался ему на глаза. Билетик взяла Маняша и сунула ему в куртку сама. Она, таким образом, устроила улику. И куртку она повесила нарочно на тот крючок сбоку, на который повесил свою я. Она ловко рассчитала. В кармане Октябревой куртки я найду билет в Оружейку – лучший вешдок!
А ведь всё уличало именно Фомичеву. Я и раньше смотрел, но не видел. Я думал о другом… Ну, ладно, – спохватился он, покраснев. – Этой ночью я разложил всё по полочкам. Одни ноги ее чего стоят. Но это тоже ладно.
– Нет, не ладно, – вмешался Соловьев. – Эти ее черные башмаки Пелагея Панявина узнала в музее. Мы говорили с Крутиковой. Панявина ей рассказала. Она мыла полы и привыкла смотреть на ноги. Фомичева приходила в усах и мужском костюме. Мамашу в черном кудрявом парике она брала с собой и раньше, однажды в магазин, и теперь сюда. Хотя она и не рассчитывала, что уборщица сядет у дверей зала на подмену дежурной. Панявина увидела – обомлела. Сказала сотруднице: «Наша барышня того. И старая туда же». Крутикова говорит: Панявина назвала Фомичеву-дочь «трисвиститкой».
«Значит, с ментами, – грустно подумал Костя, – Ху-ху-ху, стукачка советская, была откровенней, чем со мной».
– Плохой я сыщик, – вслух сказал он.
– Какой есть, – утешил вдруг Колокольников. – Давай, продолжай. Всё верно.
– Я, – продолжал Костя, – понял уже, что няня Паня что-то знала. Она намекала и хихикала. Значит, она, конечно, поделилась с Порфирьевой. Старухи – тоже советские. Они привыкли бояться и помалкивать. А между собой они, понятно, шушукались. Дошушукались.
Короче, наследники там ни при чем.
Няне Пане в чашку Маняша сыпанула отравы, пока все смотрели Катиного Гау. С Розой на другой день чайный номер, видимо, не прошел – Розу Фомичева удавила.
– Она же ушла раньше нас, – сказал Иванов.
– Она сделала вид. Она засела в шкафу в передней. Дожидалась. Я тогда понял, что со шкафом не в порядке. Когда потом я вбежал, то голову, как всегда, отвернул, а стукнулся всё равно – створка была приоткрыта. Что кому в этом гробу было делать?
– Да уж, нечего, – согласился Блевицкий. – Эти шкафы – тараканники. У меня такой же.
– И у бабушки. Раньше по шкафам лазила Тамара. Потом был скандал, и Тамара показывала, что на шкафы плюет. Фомичева, конечно, могла вернуться к Порфирьевой позже, но был риск, что, пока она дозвонится и достучится, услышат соседи.
Конечно, это всё косвенные улики. Теперь и не докажешь. И прийти в парике и плаще в магазин может кто угодно.
– Тряпки у Фомичевой нашли, – вставил Соловьев. – И парики – один кудрявый. Ты скажи про кольт.
– Ну, да, ваш любимый вещдок. У них он остался от Фомичева. Я знал. Говорю же, я думал не о том. Даже когда в бабушкином шкафчике я нашел коробку, сказал себе: спрятать могла одна Маняша, значит – не она! Ну и логика!
Я, кстати, приписывал Фантомасу всё, что вообще было. Чуть ли не шахтерские дела. Бомжа и Вилю-дебила тоже. А ведь выяснилось – эти погибли своим путем. И «Крайслер» был чужой, не Потехиных.
Оперы кивнули.
– Хотя, – заметил Костя, – бомж – свидетель барахляный. Он только и твердил: баба с хвостом, а лицо видел вряд ли. А Виля, может, и рассказал бы, как Маняша выходила из подвала. Виля с Хабибуллиным говорили мне что-то. Но они говорят бестолково. Сразу не поймешь. Виля чаще всего бредит. А Хабибуллин вообще говорил про мужика. Я не сообразил: у него же мужской род – женский, и наоборот.
А Маняша – кагэбэшная дочь. А у этих людей подземные места – дом родной. У них и всегда было: или казни, или игры. Георгий Михайлович – по играм. И до сих пор они держат язык за зубами. Вы и сами нам не устроите экскурсии вниз.
Овсянников развел руками.
Соловьев и Семенов посмотрели с интересом в окно, Колокольников в пол.
– Ничего, Константин, – сказал Минин.
– Ничего, конечна. Немудрено, что Фомичева сиганула у Оружейки в какой-то подклет или люк. Теперь улики – даже ее подручные средства. В подвале она заставила Катю звонить по сотовому – взяла у Бодайбо, пока тот уезжал.
– Но шапчонка банная не моя, – буркнул Октябрь.
– Шапчонка ее. Фомичева в ней и была яйцеголовой из-за волос: подняла вверх пучком и спрятала. Откуда у мужика макушка такой формы? Темя, как яйцо, – реже, чем, например, торчащие уши. Только яйцеголовость и запомнилась.
И потом, насчет кислоты: Фомичева занималась раньше «русским стеклом», знала дело. Она сама говорила – ремесленные секреты утеряны, рассказывала про скань, зернь и черненье. Значит, не так уж они и утеряны. Спецами, по крайней мере. Тем более на папиной Лубянке. Этот хим-какой-то-там-маш, посылавший мне е-мэйл, наверно, вроде их бывшего филиала.
– Именно, – подтвердил вдруг человек, приехавший с Соловьевым. Незнакомый, но на лицо запомнился, приезжал уже; кажется, эксперт.
– Да какая разница! – брякнул Блевицкий. – У КГБ всё везде филиал.
– Никакой, – согласился Семенов. – Но Фомичева, действительно, в химмаше давно. Несколько лет она занималась в тамошней библиотеке. Какие-то стеклянные технологии. В июле, мы выяснили, она навещала кадровичку. Интерес тут мог быть любой. Крюкова, кадровичка, бывшая кагэбэшница, говорит – Фомичева приходила устраиваться к ним на работу. Теперь, конечно, не проверишь. Важно, что Крюкова выходила, оставляла Фомичеву одну.
Оперы совсем освоились. Любопытные давно схлынули, в комнате, кроме них и Кости, сидели Аркаша, Леонид Иванович и Октябрь, но и они уже казались своими людьми.
– Я давно чуял, – сказал Октябрь. – Я видел в дверях, как она примеряла парики. Увидела, что я видел, и побелела. Только я – то подумал: невестится.
– И на фиг ей это? – подал голос Аркаша.
– Что? Невеститься?
– Тибрить брюлики. Чтоб замуж выйти?
– Вот и я так думал, и считал, что она ни при чем, – подхватил Костя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12