И при обоих типах дыхания задействован весь ваш дыхательный аппарат, а не только верхушка легких, как принято в современном обществе. Работает весь организм, включая горло и пищевод, по ним воздух выталкивается из области диафрагмы.
Сэнсей словно танцуя, отступил назад и очистил пространство.
– А теперь, – сказал он, – постарайтесь сбить его с ног. Ученики послушно приблизились к Трейси. Туэйт почему-то обратил внимание на пальцы ног Трейси, согнутые и напряженные, пребывавшие в такой неподвижности, словно они были высечены из камня. Он прикинул, что эти четверо учеников в общей сложности весили где-то между 600 и 750 фунтами.
– Работайте в полную силу! – выкрикнул сэнсей. Казалось, Трейси всего лишь шевельнулся на месте, но его партнеры полетели от него прочь, словно подхваченные ураганом. Туэйту это напомнило разрушительной силы ураган Уинн, буквально разметавший Кони-Айленд.
– Отлично! – В голосе сэнсея слышался сдерживаемый триумф. – Займите свои места. На сегодня занятия окончены. Учитесь у него! А сейчас часовая медитация.
Поначалу Туэйт и не собирался прислушиваться к угрозам Трейси, но теперь понял, что ему все-таки лучше уйти отсюда. Он задыхался от бешенства. Этот человек был отныне его врагом.
* * *
Сенатор Роланд Берки был склонен к театральным эффектам. Именно поэтому он и предпочитал контрасты. Убранство его дома в Кенилворте, самом дорогом пригороде Чикаго, было выдержано в черном и белом цветах, а лампы расположены таким образом, чтобы создавать пляшущие острова света в океанах глубокой тьмы.
Этим теплым июльским вечером сенатор с особым удовольствием открыл входную дверь: за ней его встречала столь любимая им тщательно аранжированная чересполосица света и тьмы.
Сенатор повернулся и, глубоко вздохнув, закрыл за собою дверь. Он медленно пошел через холл, то возникая в световом потоке, то снова исчезая в тени. Как же все-таки хорошо дома!
В Кенилворте всегда было тихо. Ветер, элегантно колышущий ветви хорошо ухоженных деревьев, летом пара соловьев, сверчки и цикады – и все.
Он прикрыл глаза, помассировал веки. В ушах его все еще рокотал наглый шум утренней пресс-конференции. В гостиной он сразу же прошел к бару и принялся смешивать себе бурбон с водой.
Господи, подумал он, опуская в сделанный под старину стакан кубики льда, какой же вой поднимает пресса, когда сенатору вздумается изменить свое мнение. Будто войну объявили! При этой мысли он улыбнулся: что ж, его выступление действительно похоже на объявление войны. Да, он объявил свою личную войну с больной экономикой Америки, с ужасающим сокращением расходов на нужды слабых и убогих, с загрязнением окружающей среды.
Он пригубил напиток. Теперь ему казалось странным, что еще недавно он мог думать об отставке. Да, чего только не сделаешь ради денег, ради благополучной службы в частном секторе.
Он фыркнул. Ишь, частный сектор! Обыкновенная кормушка для скотов!
Над решением он мучился три недели. Он не мог ни работать, ни спать. В душе постоянно звучала данная им клятва, клятва избирателям. Эти люди заслуживали лучшего.
И вот вчера он объявил, что собирает наутро пресс-конференцию, на которой довел до всеобщего сведения, что включается в борьбу за переизбрание на следующий срок. И, Боже, как же они все завопили!
Он снова вздохнул, но уже с облегчением – лихорадка дня начала оставлять его. Поступивший в кровь алкоголь согрел, снял напряжение.
Он сбросил ботинки, в носках прошелся по комнате, чувствуя ступнями мягкость и толщину огромного, от стены до стены, ковра. Это ощущение напомнило ему детство – он ведь всегда любил ходить босиком.
Шторы были опущены, и он постоял у окна, придерживая занавеску рукой. За окном виднелось огромное озеро, волны его мягко набегали на берег. Порою, когда не спалось, он подолгу всматривался в лунную дорожку на воде, и она казалась ему лестницей в небо.
– Vous navez pas ete sage! А вы повели себя глупо! (фр.)
Бёрки подпрыгнул от неожиданности, виски выплеснулось на ковер. Он повернулся и вгляделся в пятна света и тени. Но никого не увидел, не почувствовал никакого движения.
– Кто здесь? – голос его задрожал. – Quest ce que vous etes venu faire ici? И что вам надо? (фр.)
– фраза на французском вырвалась из него против воли.
– Vous naves pas ete sage.
Он вновь вгляделся в комнатные тени и вновь ничего не различил. Мышцы живота неприятно напряглись. Что за дурацкая история? Надо прекратить ее раз и навсегда!
– Montrez vous! – С угрозой произнес он. – Montrez-vous ou j'appelle la police! Покажитесь! А не то позову полицию! (фр.)
– Ответом ему было молчание. Он двинулся к телефонному аппарату, стоявшему на стойке бара.
– Nebouge pas! Не двигаться! (фр.)
Сенатор Берки замер. Он служил в армии. И мог отличить по-настоящему командирский тон. Боже мой, подумал он.
– Pourquoi l'avez vous fait? – Спросил голос. – Qn est qui vous fait agir comme ca? On etait pret a vous tout donner mais vous n'etiez pas fidele a notre accord, Что вы наделали? Что вас заставило? Все было бы ваше, но вы нарушили наше соглашение (фр.).
– от этого тона Берки вспотел.
И снова вперился в густые тени. Как же это неприятно – беседовать с бесплотным голосом.
– Моя совесть, – сказал он, помолчав. – Я не мог жить, памятуя о том, что я совершил. Я... Я должен был защищать людей. Помогать людям, которым я поклялся помогать, – Господи, как нелепо это звучит даже для меня, подумал он. – Я... Я понял, что не могу поступить иначе.
– Сенатор, на вас сделали ставку, – голос был мягкий, спокойный, словно шелковый. И Берки, сам не ведая, почему, начал дрожать. – Из-за вас были приведены в движение определенные планы.
– Что ж, значит придется эти планы изменить. Осенью я буду выдвигать свою кандидатуру на следующий срок.
– Эти планы, – произнес голос, – изменить нельзя. Вам объяснили с самого начала. И вы согласились. Мягкий, убеждающий голос был непереносим.
– Черт побери, мне плевать на то? что я тогда сказал! – закричал сенатор. – Убирайтесь! Если вы полагаете, что я что-то вам должен, вы глубоко ошибаетесь. Я – член сената Соединенных Штатов! – Он улыбнулся. Его собственный голос, решительный и резкий, успокоил его. – Вы мне ничего не можете сделать! – Он кивнул и направился к бару. – Кто вы такой? Вы всего лишь бесплотный голос. Никто. – В баре у сенатора хранился никелированный пистолет 22 калибра, была у него и лицензия на ношение оружия. Если он сможет достать пистолет, противник запросит пощады. – Вы ничего не посмеете сделать, – он почти приблизился к бару. – Взгляните правде в глаза и отступитесь. – Ладонь сенатора скользнула по шершавой поверхности стойки. – Обещаю, что забуду о вашем приходе.
И тут сенатор Берки вновь замер, будто на что-то натолкнувшись. Глаза его широко распахнулись. Пространство перед ним словно бы разорвалось, а затем взвизгнуло, будто тысячи зверюшек разом взвыли от боли. Он с усилием глотнул воздух и упал на спину, потому что в грудь ему ударила волна чудовищной силы.
– Vous niez la vie Вы явно не хотите жить (фр.).
.
– Что?.. – успел он произнести, и сразу же свет и тени комнаты завертелись с невероятной быстротой.
И сама тень вдруг ожила, словно в кошмарном сне. Сенатор попробовал двинуться, но вновь раздался этот ужасный пронизывающий звук. Звук припечатал его к стойке бара, и он увидел, как приближается смерть.
Он попытался закричать, но голосовые связки были парализованы, а тень подползала все ближе и ближе, и от ужаса сенатор испачкал брюки.
На него глядели глаза, сверкающие, как огромные алмазы, нечеловеческие глаза смерти. В полосе света тень приняла чьи-то очертания, она надвигалась.
Чудовищный звук рос, он пожирал мозг. Сенатор выбросил вперед руки, обороняясь, и стакан с виски полетел к дивану, роняя блестящие, похожие на слезы, капли. Сенатор прижал ладони к ушам, безуспешно пытаясь отгородиться от звука.
Сгусток тьмы – последний в его жизни световой эффект – был уже прямо над ним, и кулак нападающего под особым углом и с особой мощью обрушился на его нос, и переносица, словно снаряд, пронзила мозг.
Неведомая сила оторвала сенатора от пола. Сила, которую он не смог бы понять, даже если бы был жив.
* * *
Что Трейси сильнее всего запомнилось из той ночи, так это звук Мойриного голоса. Она разбудила его, позвонив из каменного особняка губернатора.
– Боже мой, он умер! Кажется, он действительно умер!
От ее голоса у Трейси побежали по спине мурашки. Он быстро оделся и помчался в особняк.
Тело Джона лежало на диване. Одна нога свесилась, ступня приросла к полу, словно он собирался встать именно с этой ноги.
Джон был абсолютно нагим и страшно белым, лишь левая сторона грудной клетки, шея и лицо казались багровыми.
Трейси встал на колени перед телом друга и протянул руку, чтобы коснуться похолодевшей плоти. Лицо было лицом мертвеца – Трейси видел такие лица в Юго-Восточной Азии. Белые, вьетнамцы, китайцы, камбоджийцы – неважно. Внезапная смерть оставляла на всех лицах один и тот же отпечаток.
Трейси невольно задержал дыхание. Он никогда не сомневался в достоинствах Мойры – это была блестящая женщина, не склонная ни к истерике, ни к преувеличениям. Но физическое, реальное подтверждение того, что между нею и Джоном было, удирало его в лицо, словно внезапно распахнувшаяся тяжелая дверь. Значит, вот как... Господи, а ведь у них с Джоном были общие мечты. Когда-то были! И вот ушли все эти мечты. Ушли прочь.
Он повернулся к Мойре. Она глядела в сторону, словно не могла себя заставить взглянуть на мертвое тело Джона. Похоже, у Джона случился сердечный приступ – все признаки говорили об этом. Но он хотел, чтобы Мойра сама рассказала ему о том, что произошло.
Трейси прошел через комнату и уселся в кресло напротив нее. Взял ее за руку.
– Мойра, – мягко позвал он. – Ты должна рассказать мне все.
Она молча смотрела в пол. Он видел лишь ее длинные ресницы, веки покраснели. Он знал, что через несколько мгновений она отреагирует на его вопрос. Надо было звонить в полицию, и чем скорее, тем лучше. Медицинские эксперты установят приблизительное время смерти, начнется расследование. Первый вопрос, который зададут детективы, будет следующим: почему между смертью губернатора и звонком в полицию прошел час?
Он попытался действовать иначе:
– Мойра, если ты не поможешь мне сейчас, я не смогу помочь тебе впоследствии.
Она резко вскинула голову, и он увидел эти сверкающие зеленые глаза, тонкий нос, полные губы, высокие скулы.
– Что ты имеешь в виду? – голос у нее был напряженный, он видел, что всю ее трясет.
– Ты прекрасно понимаешь, – он старался говорить негромко, убедительно. – Я должен знать, Мойра. Сейчас я должен позвонить в полицию. Каждая минута промедления работает против нас. Ты обязана мне рассказать.
– Хорошо, – это прозвучало как сигнал о капитуляции. – Он... Ну, мы... – Голос ее прервался, и Трейси почувствовал, как длинные худые пальцы сжали ему руку, – Мы... Мы занимались любовью... Второй раз за вечер. – Она с вызовом глянула ему в глаза, но Трейси сидел молча, и она, почувствовав, что с его стороны ей ничего не угрожает, продолжала: – Мы часто... занимались этим. Джону нужен был секс. Трейси, ты понимаешь меня?
– Да, Мойра, понимаю.
Лицо ее сморщилось от боли:
– Это случилось под конец... Глаза у меня были закрыты. Сначала я подумала, что он... что он кончил, – она зажмурилась, ноздри ее затрепетали. – Но потом что-то... я не знаю, что... заставило меня открыть глаза.
– Что именно, Мойра? Ты кого-то увидела?
– Это было похоже на пробуждение после кошмара. Ты чувствуешь чье-то присутствие, оглядываешь спальню, но никого нет... Я взглянула ему в лицо, и, Трейс, мне показалось, что я все еще во сне, внутри кошмара. Он стал белый, как бумага, а губы потемнели, раскрылись. И он скрипел зубами... О, Боже, он был в этот момент похож на зверя! – И тут она зарыдала, а Трейси принялся гладить ее, обняв за плечи и бормоча слова утешения, которые, как он знал, не имели никакого смысла.
– Но тогда я думала не о том, как он выглядит, – шептала Мойра. – Я просто держала его, как ребенка, целовала его щеки, веки, этот полуоткрытый рот. Я звала его снова и снова. Но он был мертв, Трейс. Мертв, – она в отчаянии прижалась к нему. – Я больше никогда не услышу его голоса. Никогда не почувствую его ласковых рук.
И при этих словах Трейси дрогнул. Он очень хотел ее успокоить, он прекрасно осознавал, что она потеряла. Но что мог поделать? Он ненавидел себя за то, что должен был сейчас ей сказать. Но выбора не было. Она должна пройти через это. И он произнес мягким спокойным голосом, по-прежнему обнимая ее за плечи:
– Тебе надо остаться здесь. Ты понимаешь?
– Но ты же останешься со мной? – она искательно заглядывала ему в глаза. – Останешься?
Он покачал головой:
– Нет, Мойра. Я не могу. Так нельзя. А то они поймут, что прежде чем звонить в полицию, ты звонила кому-то еще. Я не могу позволить, чтобы тебя заподозрили во лжи или в том, будто бы ты кого-то покрываешь. Самое тяжелое – первые две недели. Потом все затихнет.
– Трейс, я не могу здесь оставаться. Я не выдержу.
– Ты и не останешься. У меня есть жилье в графстве Бакс, неподалеку от Нью-Хоупа. Я дам тебе ключи и отвезу тебя туда завтра утром. Пересидишь там. У тебя есть деньги?
Она кивнула.
– О`кей. Теперь мне надо идти, а ты подожди минут пять, и звони. Ты знаешь, что сказать и как сказать, – Мойра снова кивнула, и впервые после ее звонка он подумал, что, может, все еще и обойдется. – Хорошо. А теперь помоги мне одеть губернатора.
* * *
Свист перематываемой магнитофонной ленты из студийных «Ямах», и наступившая затем тишина, такая плотная, что, казалось, ее можно потрогать руками. Искаженные записью голоса, фразы, всплывающие, словно пузыри в болотной воде: «...не знаю, что...». Второй голос: «Что именно?» И первый, дрожащий: «Я не могу объяснить это словами». Голос прерывается: «Может быть, завтра я смогу думать...»
Замечательная машина! Чувствуется даже царившее в той комнате напряжение!
И снова голос Мойры: «Это было похоже на пробуждение после кошмара». Прерывистый вздох и затем: «Ты чувствуешь чье-то присутствие, оглядываешь спальню, но никого нет. Я...» Голос исчез, будто стертые тряпкой со школьной доски слова.
Помещение было слабо освещено, сюда не доносились уличные шумы. Причудливые тени создавали затейливый трехмерный ландшафт.
– Je ne crois rien а се qu'elle dit. Son amant s'est fait tue; elle en est completement hysterique Я не верю ни одному ее слову. Просто потому, что ее любовник умер, она впала в истерику (фр.).
, – сказал молодой человек. Он говорил по-французски без всякого акцента, для него говорить по-французски было явно естественнее, чем по-английски. Даже в полутьме было заметно, что кожа у него смуглая.
Могло показаться, что он разговаривает сам с собой, размышляет вслух. Но ему ответил второй голос:
– Non, au contraire, je crois qu'elle est au courant... de quelque chose Напротив, похоже, она догадывается (фр.)
.
Этот второй голос был бесплотен, казалось, он исходит из стен, из сердца здания. Но затем в кожаном кресле, стоявшем рядом с молодым человеком, шевельнулся какой-то сгусток тени, и в слабом свете возникла чья-то резко очерченная скула.
Судя по тому, где она появилась, можно было заключить, что принадлежит она человеку высокому, а поскольку на этой скуле не было заметно никаких намеков на жировые отложения, человек скорее всего был строен, даже тощ. Отраженный от металлических частей аппаратуры свет упал на тонкие длинные руки, спокойно лежащие на полированном-красном дереве подлокотников. Странное сочетание: наманикюренные ногти и загрубевшие костяшки.
– А что она может знать? – молодой человек бесшумно прошелся по комнате – так мог двигаться только профессионал. – Помыслите логически.
– Твое камбоджийское мышление в сочетании с логикой французского языка утрачивает свою особую природу. Да, логика подсказывает, что она ничего не видела. Но все же я верю ей, когда она говорит, что что-то почувствовала, – произнес голос.
– Это невозможно, – молодой человек встал перед креслом на колени. – Я был невидим.
– Невидим, да. Но не неощутим. Она почувствовала тебя, и что именно может выплыть на поверхность ее сознания, мы определить не в состоянии, – человек в кресле сжал кулаки. Голос был глубоким, звучным, юноша ему поверил.
Кулаки проделали ряд упражнений на изометрические нагрузки.
– Человеческий мозг – лучший компьютер, всегда им был и всегда им будет. Вот почему программу компьютерам составляет человек, и иного не дано. Но мозг по-прежнему остается для нас тайной, для всех нас. – Завершив упражнение, ладони спокойно легли друг на друга. – Сегодня она может ничего не знать. Но она подозревает. Где-то внутри нее сидит насторожившийся зверь, как сидит он, несмотря на миллионы лет, в каждом из нас, и этот зверь пометил тебя. И он узнает метку, завтра, послезавтра, или позже, и что тогда?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88
Сэнсей словно танцуя, отступил назад и очистил пространство.
– А теперь, – сказал он, – постарайтесь сбить его с ног. Ученики послушно приблизились к Трейси. Туэйт почему-то обратил внимание на пальцы ног Трейси, согнутые и напряженные, пребывавшие в такой неподвижности, словно они были высечены из камня. Он прикинул, что эти четверо учеников в общей сложности весили где-то между 600 и 750 фунтами.
– Работайте в полную силу! – выкрикнул сэнсей. Казалось, Трейси всего лишь шевельнулся на месте, но его партнеры полетели от него прочь, словно подхваченные ураганом. Туэйту это напомнило разрушительной силы ураган Уинн, буквально разметавший Кони-Айленд.
– Отлично! – В голосе сэнсея слышался сдерживаемый триумф. – Займите свои места. На сегодня занятия окончены. Учитесь у него! А сейчас часовая медитация.
Поначалу Туэйт и не собирался прислушиваться к угрозам Трейси, но теперь понял, что ему все-таки лучше уйти отсюда. Он задыхался от бешенства. Этот человек был отныне его врагом.
* * *
Сенатор Роланд Берки был склонен к театральным эффектам. Именно поэтому он и предпочитал контрасты. Убранство его дома в Кенилворте, самом дорогом пригороде Чикаго, было выдержано в черном и белом цветах, а лампы расположены таким образом, чтобы создавать пляшущие острова света в океанах глубокой тьмы.
Этим теплым июльским вечером сенатор с особым удовольствием открыл входную дверь: за ней его встречала столь любимая им тщательно аранжированная чересполосица света и тьмы.
Сенатор повернулся и, глубоко вздохнув, закрыл за собою дверь. Он медленно пошел через холл, то возникая в световом потоке, то снова исчезая в тени. Как же все-таки хорошо дома!
В Кенилворте всегда было тихо. Ветер, элегантно колышущий ветви хорошо ухоженных деревьев, летом пара соловьев, сверчки и цикады – и все.
Он прикрыл глаза, помассировал веки. В ушах его все еще рокотал наглый шум утренней пресс-конференции. В гостиной он сразу же прошел к бару и принялся смешивать себе бурбон с водой.
Господи, подумал он, опуская в сделанный под старину стакан кубики льда, какой же вой поднимает пресса, когда сенатору вздумается изменить свое мнение. Будто войну объявили! При этой мысли он улыбнулся: что ж, его выступление действительно похоже на объявление войны. Да, он объявил свою личную войну с больной экономикой Америки, с ужасающим сокращением расходов на нужды слабых и убогих, с загрязнением окружающей среды.
Он пригубил напиток. Теперь ему казалось странным, что еще недавно он мог думать об отставке. Да, чего только не сделаешь ради денег, ради благополучной службы в частном секторе.
Он фыркнул. Ишь, частный сектор! Обыкновенная кормушка для скотов!
Над решением он мучился три недели. Он не мог ни работать, ни спать. В душе постоянно звучала данная им клятва, клятва избирателям. Эти люди заслуживали лучшего.
И вот вчера он объявил, что собирает наутро пресс-конференцию, на которой довел до всеобщего сведения, что включается в борьбу за переизбрание на следующий срок. И, Боже, как же они все завопили!
Он снова вздохнул, но уже с облегчением – лихорадка дня начала оставлять его. Поступивший в кровь алкоголь согрел, снял напряжение.
Он сбросил ботинки, в носках прошелся по комнате, чувствуя ступнями мягкость и толщину огромного, от стены до стены, ковра. Это ощущение напомнило ему детство – он ведь всегда любил ходить босиком.
Шторы были опущены, и он постоял у окна, придерживая занавеску рукой. За окном виднелось огромное озеро, волны его мягко набегали на берег. Порою, когда не спалось, он подолгу всматривался в лунную дорожку на воде, и она казалась ему лестницей в небо.
– Vous navez pas ete sage! А вы повели себя глупо! (фр.)
Бёрки подпрыгнул от неожиданности, виски выплеснулось на ковер. Он повернулся и вгляделся в пятна света и тени. Но никого не увидел, не почувствовал никакого движения.
– Кто здесь? – голос его задрожал. – Quest ce que vous etes venu faire ici? И что вам надо? (фр.)
– фраза на французском вырвалась из него против воли.
– Vous naves pas ete sage.
Он вновь вгляделся в комнатные тени и вновь ничего не различил. Мышцы живота неприятно напряглись. Что за дурацкая история? Надо прекратить ее раз и навсегда!
– Montrez vous! – С угрозой произнес он. – Montrez-vous ou j'appelle la police! Покажитесь! А не то позову полицию! (фр.)
– Ответом ему было молчание. Он двинулся к телефонному аппарату, стоявшему на стойке бара.
– Nebouge pas! Не двигаться! (фр.)
Сенатор Берки замер. Он служил в армии. И мог отличить по-настоящему командирский тон. Боже мой, подумал он.
– Pourquoi l'avez vous fait? – Спросил голос. – Qn est qui vous fait agir comme ca? On etait pret a vous tout donner mais vous n'etiez pas fidele a notre accord, Что вы наделали? Что вас заставило? Все было бы ваше, но вы нарушили наше соглашение (фр.).
– от этого тона Берки вспотел.
И снова вперился в густые тени. Как же это неприятно – беседовать с бесплотным голосом.
– Моя совесть, – сказал он, помолчав. – Я не мог жить, памятуя о том, что я совершил. Я... Я должен был защищать людей. Помогать людям, которым я поклялся помогать, – Господи, как нелепо это звучит даже для меня, подумал он. – Я... Я понял, что не могу поступить иначе.
– Сенатор, на вас сделали ставку, – голос был мягкий, спокойный, словно шелковый. И Берки, сам не ведая, почему, начал дрожать. – Из-за вас были приведены в движение определенные планы.
– Что ж, значит придется эти планы изменить. Осенью я буду выдвигать свою кандидатуру на следующий срок.
– Эти планы, – произнес голос, – изменить нельзя. Вам объяснили с самого начала. И вы согласились. Мягкий, убеждающий голос был непереносим.
– Черт побери, мне плевать на то? что я тогда сказал! – закричал сенатор. – Убирайтесь! Если вы полагаете, что я что-то вам должен, вы глубоко ошибаетесь. Я – член сената Соединенных Штатов! – Он улыбнулся. Его собственный голос, решительный и резкий, успокоил его. – Вы мне ничего не можете сделать! – Он кивнул и направился к бару. – Кто вы такой? Вы всего лишь бесплотный голос. Никто. – В баре у сенатора хранился никелированный пистолет 22 калибра, была у него и лицензия на ношение оружия. Если он сможет достать пистолет, противник запросит пощады. – Вы ничего не посмеете сделать, – он почти приблизился к бару. – Взгляните правде в глаза и отступитесь. – Ладонь сенатора скользнула по шершавой поверхности стойки. – Обещаю, что забуду о вашем приходе.
И тут сенатор Берки вновь замер, будто на что-то натолкнувшись. Глаза его широко распахнулись. Пространство перед ним словно бы разорвалось, а затем взвизгнуло, будто тысячи зверюшек разом взвыли от боли. Он с усилием глотнул воздух и упал на спину, потому что в грудь ему ударила волна чудовищной силы.
– Vous niez la vie Вы явно не хотите жить (фр.).
.
– Что?.. – успел он произнести, и сразу же свет и тени комнаты завертелись с невероятной быстротой.
И сама тень вдруг ожила, словно в кошмарном сне. Сенатор попробовал двинуться, но вновь раздался этот ужасный пронизывающий звук. Звук припечатал его к стойке бара, и он увидел, как приближается смерть.
Он попытался закричать, но голосовые связки были парализованы, а тень подползала все ближе и ближе, и от ужаса сенатор испачкал брюки.
На него глядели глаза, сверкающие, как огромные алмазы, нечеловеческие глаза смерти. В полосе света тень приняла чьи-то очертания, она надвигалась.
Чудовищный звук рос, он пожирал мозг. Сенатор выбросил вперед руки, обороняясь, и стакан с виски полетел к дивану, роняя блестящие, похожие на слезы, капли. Сенатор прижал ладони к ушам, безуспешно пытаясь отгородиться от звука.
Сгусток тьмы – последний в его жизни световой эффект – был уже прямо над ним, и кулак нападающего под особым углом и с особой мощью обрушился на его нос, и переносица, словно снаряд, пронзила мозг.
Неведомая сила оторвала сенатора от пола. Сила, которую он не смог бы понять, даже если бы был жив.
* * *
Что Трейси сильнее всего запомнилось из той ночи, так это звук Мойриного голоса. Она разбудила его, позвонив из каменного особняка губернатора.
– Боже мой, он умер! Кажется, он действительно умер!
От ее голоса у Трейси побежали по спине мурашки. Он быстро оделся и помчался в особняк.
Тело Джона лежало на диване. Одна нога свесилась, ступня приросла к полу, словно он собирался встать именно с этой ноги.
Джон был абсолютно нагим и страшно белым, лишь левая сторона грудной клетки, шея и лицо казались багровыми.
Трейси встал на колени перед телом друга и протянул руку, чтобы коснуться похолодевшей плоти. Лицо было лицом мертвеца – Трейси видел такие лица в Юго-Восточной Азии. Белые, вьетнамцы, китайцы, камбоджийцы – неважно. Внезапная смерть оставляла на всех лицах один и тот же отпечаток.
Трейси невольно задержал дыхание. Он никогда не сомневался в достоинствах Мойры – это была блестящая женщина, не склонная ни к истерике, ни к преувеличениям. Но физическое, реальное подтверждение того, что между нею и Джоном было, удирало его в лицо, словно внезапно распахнувшаяся тяжелая дверь. Значит, вот как... Господи, а ведь у них с Джоном были общие мечты. Когда-то были! И вот ушли все эти мечты. Ушли прочь.
Он повернулся к Мойре. Она глядела в сторону, словно не могла себя заставить взглянуть на мертвое тело Джона. Похоже, у Джона случился сердечный приступ – все признаки говорили об этом. Но он хотел, чтобы Мойра сама рассказала ему о том, что произошло.
Трейси прошел через комнату и уселся в кресло напротив нее. Взял ее за руку.
– Мойра, – мягко позвал он. – Ты должна рассказать мне все.
Она молча смотрела в пол. Он видел лишь ее длинные ресницы, веки покраснели. Он знал, что через несколько мгновений она отреагирует на его вопрос. Надо было звонить в полицию, и чем скорее, тем лучше. Медицинские эксперты установят приблизительное время смерти, начнется расследование. Первый вопрос, который зададут детективы, будет следующим: почему между смертью губернатора и звонком в полицию прошел час?
Он попытался действовать иначе:
– Мойра, если ты не поможешь мне сейчас, я не смогу помочь тебе впоследствии.
Она резко вскинула голову, и он увидел эти сверкающие зеленые глаза, тонкий нос, полные губы, высокие скулы.
– Что ты имеешь в виду? – голос у нее был напряженный, он видел, что всю ее трясет.
– Ты прекрасно понимаешь, – он старался говорить негромко, убедительно. – Я должен знать, Мойра. Сейчас я должен позвонить в полицию. Каждая минута промедления работает против нас. Ты обязана мне рассказать.
– Хорошо, – это прозвучало как сигнал о капитуляции. – Он... Ну, мы... – Голос ее прервался, и Трейси почувствовал, как длинные худые пальцы сжали ему руку, – Мы... Мы занимались любовью... Второй раз за вечер. – Она с вызовом глянула ему в глаза, но Трейси сидел молча, и она, почувствовав, что с его стороны ей ничего не угрожает, продолжала: – Мы часто... занимались этим. Джону нужен был секс. Трейси, ты понимаешь меня?
– Да, Мойра, понимаю.
Лицо ее сморщилось от боли:
– Это случилось под конец... Глаза у меня были закрыты. Сначала я подумала, что он... что он кончил, – она зажмурилась, ноздри ее затрепетали. – Но потом что-то... я не знаю, что... заставило меня открыть глаза.
– Что именно, Мойра? Ты кого-то увидела?
– Это было похоже на пробуждение после кошмара. Ты чувствуешь чье-то присутствие, оглядываешь спальню, но никого нет... Я взглянула ему в лицо, и, Трейс, мне показалось, что я все еще во сне, внутри кошмара. Он стал белый, как бумага, а губы потемнели, раскрылись. И он скрипел зубами... О, Боже, он был в этот момент похож на зверя! – И тут она зарыдала, а Трейси принялся гладить ее, обняв за плечи и бормоча слова утешения, которые, как он знал, не имели никакого смысла.
– Но тогда я думала не о том, как он выглядит, – шептала Мойра. – Я просто держала его, как ребенка, целовала его щеки, веки, этот полуоткрытый рот. Я звала его снова и снова. Но он был мертв, Трейс. Мертв, – она в отчаянии прижалась к нему. – Я больше никогда не услышу его голоса. Никогда не почувствую его ласковых рук.
И при этих словах Трейси дрогнул. Он очень хотел ее успокоить, он прекрасно осознавал, что она потеряла. Но что мог поделать? Он ненавидел себя за то, что должен был сейчас ей сказать. Но выбора не было. Она должна пройти через это. И он произнес мягким спокойным голосом, по-прежнему обнимая ее за плечи:
– Тебе надо остаться здесь. Ты понимаешь?
– Но ты же останешься со мной? – она искательно заглядывала ему в глаза. – Останешься?
Он покачал головой:
– Нет, Мойра. Я не могу. Так нельзя. А то они поймут, что прежде чем звонить в полицию, ты звонила кому-то еще. Я не могу позволить, чтобы тебя заподозрили во лжи или в том, будто бы ты кого-то покрываешь. Самое тяжелое – первые две недели. Потом все затихнет.
– Трейс, я не могу здесь оставаться. Я не выдержу.
– Ты и не останешься. У меня есть жилье в графстве Бакс, неподалеку от Нью-Хоупа. Я дам тебе ключи и отвезу тебя туда завтра утром. Пересидишь там. У тебя есть деньги?
Она кивнула.
– О`кей. Теперь мне надо идти, а ты подожди минут пять, и звони. Ты знаешь, что сказать и как сказать, – Мойра снова кивнула, и впервые после ее звонка он подумал, что, может, все еще и обойдется. – Хорошо. А теперь помоги мне одеть губернатора.
* * *
Свист перематываемой магнитофонной ленты из студийных «Ямах», и наступившая затем тишина, такая плотная, что, казалось, ее можно потрогать руками. Искаженные записью голоса, фразы, всплывающие, словно пузыри в болотной воде: «...не знаю, что...». Второй голос: «Что именно?» И первый, дрожащий: «Я не могу объяснить это словами». Голос прерывается: «Может быть, завтра я смогу думать...»
Замечательная машина! Чувствуется даже царившее в той комнате напряжение!
И снова голос Мойры: «Это было похоже на пробуждение после кошмара». Прерывистый вздох и затем: «Ты чувствуешь чье-то присутствие, оглядываешь спальню, но никого нет. Я...» Голос исчез, будто стертые тряпкой со школьной доски слова.
Помещение было слабо освещено, сюда не доносились уличные шумы. Причудливые тени создавали затейливый трехмерный ландшафт.
– Je ne crois rien а се qu'elle dit. Son amant s'est fait tue; elle en est completement hysterique Я не верю ни одному ее слову. Просто потому, что ее любовник умер, она впала в истерику (фр.).
, – сказал молодой человек. Он говорил по-французски без всякого акцента, для него говорить по-французски было явно естественнее, чем по-английски. Даже в полутьме было заметно, что кожа у него смуглая.
Могло показаться, что он разговаривает сам с собой, размышляет вслух. Но ему ответил второй голос:
– Non, au contraire, je crois qu'elle est au courant... de quelque chose Напротив, похоже, она догадывается (фр.)
.
Этот второй голос был бесплотен, казалось, он исходит из стен, из сердца здания. Но затем в кожаном кресле, стоявшем рядом с молодым человеком, шевельнулся какой-то сгусток тени, и в слабом свете возникла чья-то резко очерченная скула.
Судя по тому, где она появилась, можно было заключить, что принадлежит она человеку высокому, а поскольку на этой скуле не было заметно никаких намеков на жировые отложения, человек скорее всего был строен, даже тощ. Отраженный от металлических частей аппаратуры свет упал на тонкие длинные руки, спокойно лежащие на полированном-красном дереве подлокотников. Странное сочетание: наманикюренные ногти и загрубевшие костяшки.
– А что она может знать? – молодой человек бесшумно прошелся по комнате – так мог двигаться только профессионал. – Помыслите логически.
– Твое камбоджийское мышление в сочетании с логикой французского языка утрачивает свою особую природу. Да, логика подсказывает, что она ничего не видела. Но все же я верю ей, когда она говорит, что что-то почувствовала, – произнес голос.
– Это невозможно, – молодой человек встал перед креслом на колени. – Я был невидим.
– Невидим, да. Но не неощутим. Она почувствовала тебя, и что именно может выплыть на поверхность ее сознания, мы определить не в состоянии, – человек в кресле сжал кулаки. Голос был глубоким, звучным, юноша ему поверил.
Кулаки проделали ряд упражнений на изометрические нагрузки.
– Человеческий мозг – лучший компьютер, всегда им был и всегда им будет. Вот почему программу компьютерам составляет человек, и иного не дано. Но мозг по-прежнему остается для нас тайной, для всех нас. – Завершив упражнение, ладони спокойно легли друг на друга. – Сегодня она может ничего не знать. Но она подозревает. Где-то внутри нее сидит насторожившийся зверь, как сидит он, несмотря на миллионы лет, в каждом из нас, и этот зверь пометил тебя. И он узнает метку, завтра, послезавтра, или позже, и что тогда?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88