Но продолжаются века
и продолжаться будут вечно
пока забвенная река
стремит свой бег издалека
в водоворотах бесконечных.
Пока вдруг поперек пути
с небес упавший волнорезом
вонзится ангел во плоти -
не поднырнуть, не обойти
и судьбы вскроются надрезом.
Взгляд обретя зрачками внутрь,
где все черно от унижений,
где плесенью покрылась суть
и прессом осадилась муть
отфильтровавшихся суждений.
Разрезом кесаревым стон
наружу вырвется из чрева.
И совесть - вечный эшелон
цивилизованных племен
созреет отголоском гнева.
Всем, кто отмечен властью слов
и равнодушием зловещим -
им было тысячи Голгоф,
невинно сложенных голов -
свой счет предъявит человечность.
Объединится стук сердец
проникновенностью могилы,
привычною для наших мест
и возродится павший крест
величием духовной силы.
И утвердится в мире стыд
за немоту и ущемленность,
что светоч наш умолк и спит,
и на земле, где он зарыт,
справляет тризну приземленность.
Пусть сорок дней - не сорок лет,
нам память сохранит пришельца,
и не исчезнет в душах след
целителя невзгод и бед
и слова русского умельца.
***
Юрий Верзилов
О певце ни стихов, ни заметок,
не отыщешь в газетном столбце.
Мой редактор глотает таблетки
и вздыхает и мрачен в лице.
Не податься ль куда на вакантное?
Понимает, не глуп старина,
почему у могилы в Ваганьково
сорок суток дежурит страна.
4-6
Стыдно старому думать, что скоро
каждый и без печати поймет,
что не просто певца и актера
так чистейше оплакал народ.
Мало ль их, что играют играючи,
что поют и живут припеваючи?
Нет! Ушел надорвавшийся гений,
раскаляющий наши сердца,
поднимающий трусов с коленей
и бросающий в дрожь подлеца.
Как Шукшин, усмехнувшись с экрана,
круто взмыл он в последний полет.
Может кто-то и лучше сыграет,
но никто уже так не споет...
Уникальнейший голос России
оборвался басовой струной.
Плачет лето дождями косыми,
плачет осень багряной листвой.
На могиле венки и букеты
о народной любви кричат.
А газеты? Молчат газеты!
Телевизоры тоже молчат.
Брызни солнышко светом ярким,
душу выстуди крик совы!
Воскресенский прекрасно рявкнул!
Женя, умница, где же вы?
Подлость в кресле сидит, улыбается
славу, мужество - все поправ.
Неужели народ ошибается,
а дурак политический прав?
Мы стоим под чужими окнами,
жадно слушаем, рот разинув,
как охрипшая совесть России,
не сдаваясь, кричит о своем...
***
Марина Зис 2.09.80 40 дней.
Она пришла и встала у березы,
склонила голову на грудь,
в ее руках одна лишь роза,
и белая притом - не позабудь!
Прошла походкой тонкой, нежной,
под взглядами толпы людской,
со вздохом скорби неизбежной
со взглядом, скованным тоской.
Народ пред нею расступился,
и замер весь поток живой.
И та далекая, чужая
вдруг стала близкой и родной.
Ее печаль и наше горе
хотелось вместе разделить.
(Хоть кто-нибудь бы догадался
зонт от дождя над ней раскрыть).
Под проливным дождем стояла,
в глазах и слезы, и печаль,
в немой тоске не замечала,
как мокла траурная шаль.
Умчалось время золотое -
в беде и в радости вдвоем.
Была и другом и женою
и музой доброю при нем.
4-7
Все в прошлом, как беда случилась?
себе простить ты не смогла,
как что-то в жизни упустила
и как его не сберегла.
Теперь ничто уж не исправишь,
тех дней счастливых не вернуть,
последний поцелуй, последний взгляд оставить,
прощай, мой друг, не позабудь!
***
М. Влади
А как тут жизнь в вине не утопить
коль мир такой порочный и бездушный?
Гитара в розах, ты сгорел "в огне",
что будет с нами, стадом равнодушных?
Не уходи! Не покидай мой город!
Он без тебя тобой не будет полон
без струн твоей гитары и без песен
он будет неудобен, будет пресен.
И страшно мне в театр войти,
на полутемной сцене
мне больше не найти тебя и твоей тени.
Не слышать голос твой, надорванный страданьем
и той, что рядом нет, и долог путь к свиданью.
Ума не приложу, как свыкнусь с этой мыслью,
незаменимы все, кто дорог нам и близок.
***
Спасибо, друг, что посетил
последний мой приют.
Постой один среди могил,
почувствуй бег минут.
Ты помнишь, как я петь любил,
как распирало грудь.
Теперь ни голоса ни сил,
чтоб губы разомкнуть.
И воскресают, словно сон,
былые времена
и в хриплый мой магнитофон
влюбляется струна.
Я пел и грезил, и творил,
я многое сумел.
Какую женщину любил!
Каких друзей имел!
Прощай Таганка и кино,
прощай зеленый мир.
В могиле страшно и темно,
вода течет из дыр.
Спасибо, друг, что посетил
приют последний мой,
мы все здесь узники могил,
а ты один живой.
На 9-й день после похорон
Абдулов
В друзьях богат он был, на всех хватало
его надежной дружеской руки,
вот о врагах он думал слишком мало.
Охота кончена. Он вышел на флажки.
4-8
Таганка в трауре, открыли доступ к телу.
К его душе всегда он был открыт.
С ним можно было просто, прямо к делу.
И вот таким не будет он забыт.
Шли, опершись на костыли и клюшки,
с женой, с детьми, не смея зарыдать.
И кто-то выговорил все же: "Умер Пушкин" -
ведь не хватало смерти, чтоб сказать!
Мы, взявшись за руки, стоим перед обрывом,
земля гудит от топота копыт,
а он в пути смертельном и счастливом.
И вот таким не будет он забыт.
Мы постояли по-над пропастью, над краем,
где рвется нить, едва ее задеть.
И этот день - днем памяти считаем,
а также каждый следующий день.
Владимир Высоцкий
Лебедев
Как плод граната зреет мерзость
под красной меткой на груди.
Моя оскаленная трезвость
маячит зверем впереди.
Я ногу выдерну из стремени,
чтобы умчался конь в поля,
я мягко выпаду из времени
и прикоснусь к тебе, земля.
Зеленый дым вольется в очи,
перевернется небосклон,
и, улыбнувшись между прочим,
я прикоснусь к тебе, огонь.
Мой разум - нищая одежда -
сгорит мгновенно, и тогда
тебя отрину я, надежда,
и прикоснусь к тебе, вода.
В стеклянной призрачной купели,
незримой волей окруженный,
в первоначальной колыбели
дремать я буду, не рожденный.
4-9
******************************
* *
* O себе и о друзьях *
* *
******************************
Песня певца у микрофона
Я весь в свету, доступен всем глазам.
Я приступил к привычной процедуре:
я к микрофону встал, как к образам,
нет-нет, сегодня - точно к амбразуре.
И микрофону я не по нутру -
да, голос мой любому опостылет.
Уверен, если где-то я совру,
он ложь мою безжалостно усилит.
Бьют лучи от рампы мне под ребра,
светят фонари в лицо недобро.
И слепят с боков прожектора,
и жара, жара.
Он, бестия, потоньше острия.
Слух безотказен, слышит фальшь до йоты.
Ему плевать, что не в ударе я,
но пусть, я честно выпеваю ноты.
Сегодня я особенно хриплю,
но изменить тональность не рискую.
Ведь если я душою покривлю,
он ни за что не выправит кривую.
На шее гибкой этот микрофон
своей змеиной головою вертит.
Лишь только замолчу, ужалит он.
Я должен петь до одури, до смерти.
Не шевелись, не двигайся, не смей.
Я видел жало. Ты змея, я знаю.
А я сегодня - заклинатель змей,
я не пою, а кобру заклинаю.
Прожорлив он, и с жадностью птенца
он изо рта выхватывает звуки.
Он в лоб мне влепит девять грамм свинца.
Рук не поднять - гитара вяжет руки.
Опять не будет этому конца.
Что есть мой микрофон? Кто мне ответит?
Теперь он - как лампада у лица,
но я не свят, и микрофон не светит.
Мелодии мои попроще гамм,
но лишь сбиваюсь с искреннего тона,
мне сразу больно хлещет по щекам
недвижимая тень от микрофона.
Я освещен, доступен всем глазам.
Чего мне ждать: затишья или бури?
Я к микрофону встал, как к образам.
Нет-нет, сегодня точно - к амбразуре.
***
Я все вопросы освещу сполна,
дам любопытству удовлетворенье.
Да! У меня француженка жена,
но русского она происхожденья.
Нет! У меня сейчас любовниц нет.
А будут ли? Пока что не намерен.
Не пью примерно около двух лет.
Запью ли вновь? Не знаю, не уверен.
Да нет! Живу не возле "Сокола",
в Париж пока что не проник...
Да что вы все вокруг да около?
Да спрашивайте напрямик!
5-1
Я все вопросы освещу сполна,
как на духу попу в исповедальне.
В блокноты ваши капает слюна -
вопросы будут, видимо, о спальне?
Да, так и есть! Вот густо покраснел
интервьюер: - Вы изменяли женам? -
Как будто за портьеру посмотрел
иль под кровать залег с магнитофоном.
Да нет! Живу не возле "Сокола",
в Париж пока что не проник...
Да что вы все вокруг да около?
Да спрашивайте напрямик!
Теперь я к основному перейду.
Один, стоявший скромно в уголочке,
спросил: - А что имели вы в виду
в такой-то песне и такой-то строчке? -
Ответ: - Во мне Эзоп не воскресал.
В кармане фиги нет, не суетитесь!
А что имел в виду - то написал:
вот, вывернул карманы - убедитесь!
Да нет! Живу не возле "Сокола",
в Париж пока что не проник...
Да что вы все вокруг да около?
Да спрашивайте напрямик!
***
День-деньской я с тобой, за тобой,
будто только одна забота,
будто выследил главное что-то -
то, что снимет тоску как рукой.
Это глупо - ведь кто я такой?
Ждать меня - никакого резона,
тебе нужен другой и покой,
а со мной - неспокойно, бессонно.
Сколько лет ходу нет - в чем секрет?!
Может, я невезучий? Не знаю!
Как бродяга, гуляю по маю,
и прохода мне нет от примет.
Может быть, наложили запрет?
Я на каждом шагу спотыкаюсь:
видно, сколько шагов - столько бед.
Вот узнаю, в чем дело, - покаюсь.
Я не успел
Свет Новый не единожды открыт,
а Старый - весь разбили на квадраты.
К ногам упали тайны пирамид,
к чертям пошли гусары и пираты.
Пришла пора всезнающих невежд,
все выстроено в стройные шеренги.
За новые идеи платят деньги,
и больше нет на "эврику" надежд.
Все мои скаты ветры гладко выбрили,
я опоздал ломать себя на них.
Все золото мое в Клондайке выбрали,
мой черный флаг в безветрии поник.
Под илом сгнили сказочные струги,
и могикан последних замели.
Мои контрабандистские фелюги
сухие ребра сушат на мели.
Висят кинжалы добрые в углу
так плотно в ножнах, что не втиснусь между.
Мой плот папирусный - последнюю надежду -
волна в щепы разбила о скалу.
5-2
Вон из рядов мои партнеры выбыли -
у них сбылись гаданья и мечты.
Все крупные очки они повыбили
и за собою подожгли мосты.
Азартных игр теперь наперечет.
Авантюристы всех мастей и рангов
по прериям пасут домашний скот,
там кони пародируют мустангов.
И состоялись все мои дуэли,
где б я почел участие за честь.
И выстрелы и эхо - отгремели...
Их было много - всех не перечесть.
Спокойно обошлись без нашей помощи
все те, кто дело сделали мое.
И по щекам отхлестанные сволочи
фалангами ушли в небытие.
Я не успел произнести: "К барьеру!"
А я за залп в Дантеса все отдам.
Что мне осталось? Разве красть химеру
с туманного собора Нотр-Дам?!
В других веках, годах и месяцах
все женщины мои отжить успели,
позанимали все мои постели,
где б я хотел любить - и так, и в снах.
Захвачены все мои одры смертные,
будь это снег, трава иль простыня.
Заплаканные сестры милосердия
в госпиталях обмыли не меня.
Ушли друзья сквозь вечность-решето.
Им всем досталась Лета или Прана.
Естественною смертию - никто:
все противоестественно и рано.
Иные жизнь закончили свою,
не осознав вины, не скинув платья.
И, выкрикнув хвалу, а не проклятье,
спокойно чашу выпили сию.
Другие знали, ведали и прочее,
но все они на взлете, в нужный год
отплавали, отпели, отпророчили...
Я не успел. Я прозевал свой взлет.
***
Дурацкий сон, как кистенем,
избил нещадно.
Невнятно выглядел я в нем
и неприглядно -
во сне я лгал и предавал
и льстил легко я...
А я и не подозревал
в себе такое.
Еще сжимал я кулаки
и бил с натугой.
Но мягкой кистию руки,
а не упругой.
Тускнело сновиденье, но
опять являлось.
Смыкались веки, и оно
возобновлялось.
1 2 3 4 5 6 7