А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 

Прекрасно. И вы позволили себе называть меня «прекрасным телом, ароматы которого кружат…» ваши мечты! Так, «кружат»? а? Вы хотели… «расцеловать всю» меня?… – шептала она, заглядывая в лицо. – А теперь стыдно, а?… А если, – она опять притиснула мой локоть, и меня охватило жаром, – если вы вызвали во мне что-то?… Ваши письма прямо вулканического происхождения! Вы – мальчик, но в чувствах вы, как опытный мужчина! О-о… – погрозилась она перчаткой, – надо смелей, что думаете, то и делать! Не надо раздваиваться. Почитайте Шпильгагена, Жорж Санд… Они говорят, что в любви надо быть смелым! Любовь между мужчиной и женщиной… а мы мужчина и женщина? правда?… – это же так естественно!… – болтала она, а я замирал от счастья, я видел сон. – Вы какой-то «роман» уже имели? Поглядите в мои глаза…
Я посмотрел в ее синеватое пенсне, за которым чаровали меня глаза. Они казались огромными, сияньем неба. – О, вы о-чень большой плутяга! И глазки вовсе не невинного мальчика! Серьезно, вы целовали женщин? Ага, сознались. Если вы целовали женщин, я не поверю, чтобы у вас еще не было романа!…
– Клянусь, Серафима Констан…
– Се-ра-фи-ма! Я так хочу. Мы достаточно близки, правда? А кто так страстно целовал заборы? Вы забыли?…
– О, Серафима… – прошептал я, и во мне зазвучало смутно: «О, Серафи-ма… о, Херуви-ма…» – слова студента.
– Вы ловко тогда меня поймали! Умеете, сладко чмокаете, мальчи-шка! То-ня… – прошептала она мечтательно, и я еще более смутился. – Помните, я писала, что я немножко… вакханка? А, романа не было? Вы – чистый, в таком смысле? Я еще впервые целовалась с «ангелочком»…? – сказала она взволнованно, показалось мне, и мне стало совсем легко.
Я понял, что с ней можно говорить совсем свободно: она смотрит на все естественно!
– Итак, я вам очень нравлюсь? Вы не разочаровались? Я красива?…
Она забросала меня словами и все прижимала локтем. И я невольно поддавался ее порывам. Было такое чувство – как будто таю.
«Боже мой, – спохватился я, – я и забыл про ландыш!»
– Что вы так вздрогнули? Вам страшно с… женщиной?…
– С вами… нет, Серафима… – пролепетал я. – Кого безумно любишь… Я не знаю, я схожу с ума от любви к вам…
– Что же вы хотели бы от меня?… Вы писали… осыпать поцелуями, вечно сидеть у моих ног и даже лобызать край моего платья! Будете довольны этим?… – прошептала она, склоняясь. – Вы читали «Дафниса и Хлою»? Нет?! Так надо вам дать прочесть. Это такая прелесть!…
– А там про что же?… – спросил я, стыдясь чего-то.
– Да про любовь! Один мальчик любил девочку, а попал на опытную женщину! И она научила его любви.
– Научила любви?… Как же она… научила?! Это же так само собой понятно… любовь! Научить любить нельзя! – сказал я с жаром. – Если человек не питает в душе чувства к… женщине, то чувству научить нельзя!…
– Говорите, говорите… это интересно! – сказала она, что-то во мне разглядывая.
Я смутился: что же еще сказать?
– А что такое – чувство? Ну, например, что вы чувствуете ко мне?… Что-то во мне вам нравится? Что же вам нравится?…
– Все! Ваши волосы, ваш голос… ваш стан богини!…
– Так… – сказала она нежно, – а видали богинь?…
– Статуи, скульптуры… – смешался я. – Но они без платья! Значит, вы меня воображаете… как статую? И вам нравится мое тело, да?…
– Нет, это… я не могу выразить. Что-то такое… вообще, таинственное, как тайна. В каждой красивой женщине… кажется мне, есть что-то особенное… таинственная прелесть…
– И вы хотите узнать, какая это… тайна?! – наклонилась она ко мне, и я скользнул боязливым взглядом по ее белой шее, по линиям ее корсажа. – Что же вы молчите, Тоня? Ну, что вы чувствуете сейчас?…
– О, я так счастлив!… – воскликнул я и с ужасом заметил, как проходившая баба усмехнулась. – Я иду с вами, и во мне такая радость… Я так мечтал!… что встречу таинственную и необыкновенную…
– «Царицу солнечных лучей?»… Мне ужасно понравились стихи, все стихи! И еще… «прелестны, невинны как ландыш весны»! Я выучила наизусть.
Я вспомнил опять про ландыш.
– Стихи стихами, но вы еще написали, что «ваш телесный образ божественно наполняет мою душу»! И выходит, что вы желаете чего-то «телесного»? а? правда, Тоничка?… Говорите прямо, я люблю, когда говорят прямо…
– Но я тогда горел безумием, Серафима Константиновна…
– Симочка! Нет, лучше говорите – Серафима.
– Я тогда ничего не помнил…
– А теперь, когда мы идем рядом, и я прижимаю вашу руку? Теперь вам уже… что вас наполняет?…
– Я вас люблю безумно, страстно… Серафима… – шептал я, уже ничего не видя, и голова кружилась.
Нет, я видел носочек ее туфли, выпрыгивавший из-под края платья, выгиб ее колена…
– Вот и Нескучный! – сказала она, – совсем и незаметно дошли мы с вами.
Зеленые березы золотились, качались в солнце. Было тихо, но как будто они качались. Солнце стояло низко, за кустами, и дрожало.
Она на меня взглянула.
– Теперь вы румяный стали, а были бледноваты. Глаза горят, что это с вами? Так разволновались?… Какой интересный вы, свеженькое лицо какое, как девочка… – шептала она нежно и прижимала локтем. – Посмотрите, как на нас смотрит сторож. Интересно, что думает?…
Старичок, с красным околышем, добродушно смотрел на нас.
– До которого часу можно гулять? – спросила Серафима. – А сколько погуляется, барышня… хоть до одинцати. Соловьи петь стали. Свои, знаю… Гуляйте на здоровье.
– Чудесный старик! – сказала она, смеясь. – Он сразу понял и покровительствует… влюбленным, правда?…
– Симпатичный старик, я ему дам на чай… – сказал я важно. – Копеек двадцать, я думаю?…
– Какой богач! Гривенника довольно.
– Что такое гри-венник! – шикнул я своим богатством, хоть и было у меня всего двугривенный. – Знаете, мой принцип, вообще… давать всегда хорошо на чай. Люди рабочие, все-таки… Пусть выпьет за ваше здоровье!
– За наше! – сказала Серафима, засматривая в глаза. Сердце мое вспорхнуло: какое счастье!… И все осветилось счастьем: и сторож в придавленной фуражке, с буковками «Д. В.» – Дворцового Ведомства, конечно, – а мне припомнилось, как Женька называл этих сторожей – «Дай В зубы»! – и желтые корпуса построек, и купы дерев, дремавших, хранивших тайну.
Мы прошли предсадовую длинную аллею. Липы уже зелено дымились. В сочной траве под ними, у стен построек, слабо желтели одуванчики, закрывшись к ночи. Пахло ве-сенне-тонко. За каменной оградой сирени начинали распускаться.
– Идемте совсем поглуше, – сказала Серафима. – Где соловьи.
– У Чертова оврага? И еще, в Аллее Вздохов, там заросли! Ах, Серафима… я чувствую, что вы разбудили во мне мечты, поэзию. Этот старинный сад на меня производит чарующее впечатление!… – мечтательно сказал я. – Мне хочется сочинить вам стихи, воспеть наше первое свидание…
Она восхитительно взглянула.
– О, я знаю, что вы поэт!… Ну, попробуйте, интересно.

XLIII

Я углубился в мысли. Она посмотрела с любопытством.
– Вы сочиняете?… Это очень трудно?
– Пустяки! Впрочем, зависит от настроения. Но когда около тебя любимое существо, мысли слетают роем!… – говорил я дрожащим голосом. – Вы, Серафима… не глядите. Я вам сейчас… Вы устали, дорогая?… присядем, если хотите, под эту липу…
И я вспомнил:

А садись под липу,
Будешь очень рад!…

– И вы сейчас сочините?… Ну, посмотрим. Она побежала, подхватив меня под руку.
– Какая же вы бегунья!… Как девочка, честное слово…
– О, я с вами еще побегаю!… – крикнула она, падая на скамейку и увлекая меня. И вдруг, поцеловала!
Я даже вздрогнул.
– Нет, нет… – зашептала она, смеясь, – немножко рано. Вы меня поцелуете, когда мы услышим соловья, да?
– А если не услышим?…
– И тогда поцелуете. Стемнеет, и мы повторим то… помните, у забора?…
И она стиснула мне руку.
– У, мальчишка… совсем увлекли меня!… Ну, стихи?… Стихи у меня были с утра готовы, когда я ее увидел. Но я все думал. Она пожимала мои пальцы, играла ими.
– Кажется, я могу… Вот, что-то… Дайте мне вашу руку, и я сейчас сочиню стихи!…
– Она у вас.
Я стал целовать руку, пахнувшую как будто ландышами. Как это кстати!…
– Как ваша прелестная ручка пахнет ландышами! – воскликнул я. – У меня кружится голова…
Правда, голова у меня кружилась. Маленькая ее ножка царапала по песку носочком.
– Как вы, однако, ловко умеете целовать руки!… Кто вам давал уроки? Оставьте, не поверю.
– Совсем ландышами, ландышами… – шептал я, целуя уже выше кисти.
– Вы угадали. Я всегда мою руки ландышевой водой. Это очень гигиенично, – сказала она. – Слышите, птичка…?
Над нами, в липе, посвистывала какая-то пичужка. Мимо прошел худой и бледный молодой человек и болезненно посмотрел на нас.
– Он нам завидует, как вы думаете? – спросила она и засмеялась нарочно громко.
А я все разглядывал пичужку, вспоминая свои стихи.
– Пойдемте туда, поглуше. Да, а стихи-то что же?…
– Вот, что-то у меня вышло…

О, если б ландыш скромный, нежный
Я мог найти один для вас,
Как вы… чудесно белоснежный,
Я услыхал бы Неба глас:
Любовь тебе открыла рай,
В душе твоей душистый май!

– Вы?! – воскликнула она, крепко сжимая руку. – Да вы совсем поэт!…
– Немножко… – сказал я скромно, замирая от похвалы. – Это ваши душистые руки дают мне силу!
– Идемте. Мы должны непременно найти соловушку. Идемте к Чертову оврагу.
Она подхватила под руку и потянула.
– Правда, как хорошо? Когда любишь, может быть, впервые?…
Я не помнил себя от счастья. Я хотел бы остановиться в аллее и целовать ее маленькие ножки. Но она все бежала. Волосы ее щекотали мои щеки.
– Постойте, – сказала она, – мы почти одного роста с вами? Давайте меряться…
Она стала ко мне лицом, вплотную. Я почувствовал даже ее ноги.
– Ну, что же… мои губы чуть-чуть повыше, на полвершоч-ка… – шептала она, и я слышал ее ароматное дыханье. – Вы… чего это побледнели?… Ми-лый… – шепнула она и поцеловала в губы.
– Догоняйте!… – повернулась она и побежала.
Я видел, как волосы ее взметнулись, разлетелись, как завертелась над каблучками юбка. Я сейчас же поймал ее за локоть.
– Кажется, соловей…? Постойте… – зашептала она, дыша. – Слышите?… Не дышите, тише!… Что вы такой… дышучий?…
Она затопотала.
Соловей нежно чокал, как будто целовались. В темно-зеленых елях, на поляне, к Москве-реке, черемуха еще мерцала грузно, осыпалась. Но пахла сильно. Я обнял Серафиму, осторожно…
– Ми-лый… – шепнула она, – увидят…?
Я быстро отдернул руку, но было совсем пустынно. Прямо, за рекой, красно садилось солнце. Молодые клены розовели.
– Скорей, идемте, где соловьи… – сказала Серафима нервно. – Здесь очень солнце, вредно моим глазам. Да, свет мне вреден, потому я и не снимаю пенсне. Так вот… Странно, как у нас с вами вышло! Мы все уже сказали в письмах!… Теперь, что же у нас с вами… дальше? Нет, постойте… сперва скажите, что вы во мне нашли?…
– Я в вас нашел… идеал! – страстно воскликнул я. – Я мечтал, что вот, я встречу когда-нибудь… женщину, лучезарную женщину… как… я не знаю!… Ваш нежный голос, ваши движения, ваши чудные волосы, ваши глаза… О, снимите пенсне… дайте мне ваши глаза… лучезарные глаза, как небо!… – умоляюще шептал я.
Она отстранила мою руку. – Успеете, это будет там… – сказала она стыдливо. – Ну, как это вы сказали… «лучезарную женщину, как…» кто же?… Держите меня крепче, прижмите к себе… крепче!… Нет, оставьте пенсне, после!
И она сама прижала меня к себе, охватив голову.
– Какой горя-чий. Почему вы такой… жаркий? Так волнуетесь? Почему это? боитесь… женщины? а? Ну, так – как кто же?…
– Я не знаю… что-то волшебное, нежное, как… Зинаида, в «Первой любви» Тургенева… вы читали?…
– Конечно. Чудесная девушка… или там… женщина…
– Она любила его отца, и поселила в душе Володи страшные муки ада!… Он не спал ночи, целовал ее в мыслях… И со мной, то же… явились вы, и я полюбил вас безумно, с того вечера… помните, за забором Мика?…
– И… живая интересней для вас, конечно? И не будет «ада»? Вас я не буду мучить, как ваша Зинаида. Дайте скорее ваши губы…
Она сама нашла мои губы и даже надкусила.
– Ах, сладкий какой… мальчи-шка!… – сказала она нежно и потрясла за плечи. – Не надо «ада», правда?…
– Нет… – сказал я тихо. – Но… может быть, вы читали, на мостике Чертова оврага стихи? Теперь их нет… Как вы смотрите?… «Эдип» написал, что «ад», а «Сенека»…
– И вы читали?! – воскликнула она и засмеялась. – Это же когда еще Кузик написал! Один знакомый студент, мы его зовем – Кузик! – И она пропела:

И не верь «Эдипу»,
Что любовь есть ад!
А присядь под ли-пу
И целуй-ка Ли-пу…
Будешь о-чень рад!…

– Это самое?…
– Но там не было – «и целуй-ка Липу!» – сказал я.
– Это мы уж потом присочинили. И даже больше…
– Это тот студент, с бородой? Я его видел у вас…
– Ревнуете? – спросила она, смеясь. – Он тоже в меня влюблен, и очень даже…
– А вы? Ради Бога, скажите правду… я так измучен!… Вы… его любите?… Ради Бога, умоляю вас!… – воскликнул я, падая перед нею на колени.
– Отку-да вы вообразили?! Успокойтесь, встаньте… увидеть могут!… – прошептала она, оглядываясь. – Боже, вы плачете?! Ну, что вам… какой-то пустяк! Просто, знакомый наш… И она подняла меня. Она сама вытерла мне глаза платочком, сказала мило: «Какой бяка!» Я отвернулся, ломая руки от возбужденья, от стыда, от боли.
– Но я же видел! вы ездили к Троице!… – сказал я, подавляя слезы. – Видел вас на извозчике. Он обнимал за талию…
– Однако, какой вы сыщик! Успокойтесь, милый… – потрепала она ласково по руке, – не раздирайте сердца. Сейчас я люблю то-лько одного… То-ничку!…
Она вдруг обняла меня, прижала к груди и стала ласкать и гладить.
– Идем туда… Я тебе все скажу… все… Ты мой, и я твоя… вся твоя, мой чистый, юный… мой… – шептала она нежно, увлекая меня куда-то.
Мы перебегали темневшие тропинки, пробегали кустами, спустились к каменному павильону с колоннами, прошли мимо глухого пруда, в холмах, завернули по кривой аллейке, к темному и сырому гроту. В голове у меня стучало, словно шумело ливнем.
– Стойте, Тоник… – сказала она, как будто не своим голосом, когда мы проходили гротом. – Поцелуй меня… крепче поцелуй!… – шептала она, сжимая мои плечи. – О, как ты сладко целуешь… мальчик!…
Она меня чуть не задушила. Она перегнула мою голову и целовала-впивалась сверху, обжигала своим дыханием, волосами…
– Идем, я тебе все скажу, мой первый… мой… – сказала она, куснув мне ухо. – Почему ты такой смирный? а?… Ты боишься? Ах, какой ты мешок, мишка!… – Она потрепала мои щеки, словно взбивала сливки, потом сжала мое лицо ладошками и потянула к себе на грудь. – Да какой же ты расчудесный… и горячий! Почему горячий, скажи? Ну, почему такой горячий?… Ну, что же ты молчишь?…
У меня голова кружилась и горела, серые стены грота колыхались…
– Ах, Серафима… – воскликнул я, – что-то со мной странное…
– До чего же ты интересный… глаза какие, как угольки! – шепнула Серафима и потянула меня на воздух.
Мы выбежали из проходного грота, прошли ущельем. Здесь было совершенно глухо.
– Нет, нет, дальше… Тут сторож иногда проходит… – торопила она куда-то. – Пойдем к самой окраине, к оврагу… Почему ты закрыл лицо?… Как ты мне нравишься… до чего же ты еще ма-льчик!…
Я говорил ей что-то, она не слушала. Она потянула меня в горку, шептала что-то, наклоняясь к моим губам, и ее васильки мелькали. Я не узнавал ее голоса, – странный какой-то шелест! Пальцы ее дрожали, куда-то торопили, скользили сухо в моей руке, казались ледяными. Мы попали в глухое, сырое место. Солнце уже закатилось, и здесь было зеленовато-светло, под сводом кленов. Она беспокойно осмотрелась, ее васильки мотались.
– Ах, это не здесь, подальше… – шепнула она рассеянно, и мы побежали дальше.
Белое ее платье шелестело, волосы развевались, веяли мне в лицо, цеплялись… «Вакханка… вакханки такие, безумные… – путались мои мысли, – бегают по полям и лесам, с дикими криками…»
– Вот сюда… – шепнула она, сжимая мои пальцы.
Мы выбежали на откос, где было еще гуще. Черемухи висели над Чертовым оврагом, кривились молодые липки и рябины.
– Немножко дальше… Я знаю одно местечко, похоже на беседку!…
Она подхватила юбку и показала ноги, под белым платьем. Я только и видел – ноги. Они мелькали, чернелись и манили. Она оглядывалась, бегу ли, смеялась и кивала, – совсем вакханка! Шинель моя путалась полами и цеплялась.
– Фу, задыхаюсь… – шепнула Серафима, улыбаясь. Она закинула за голову руки и дышала. Я видел ее шею, плечи. – Вот, здесь…
Это было самое глухое место, у Чертова оврага.
– Правда, здесь уютно, ми-лый?… Как ты меня волнуешь… – сказала Серафима не своим голосом. – Ну, поцелуй же меня, Тоник!…
Она протянула губы, схватила меня и сжала. Голова у меня кружилась…
– Сядем… – слышал я, как во сне, – какой ты странный! Что же ты все молчишь?… Какое бледное у тебя лицо?… Хочешь? – протянула она тонкую папироску. – Ах, Тоник… какой ты славный!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30