В охлажденном воздухе вкусно запахло помидорной ботвой и огурцами. С поля доносился в вагончик громкий, сердитый голос Соколова:
– Довольно! К черту!
– На кого это он? – прижимаясь к Глафире, спросила Даша.
– Наверное, на Мартьяна. На кого же больше, – ответила Глаша.
– Вот же любит пошуметь папаша!
– Он и работать любит, – вступился за него Архип.
Из-за облаков снова выглянуло солнце и ярко осветило поле радужными, всех цветов, полосами. С крыши вагончика скатывались капли, звонко и шумно разбивались о днище опрокинутого ведра. Быстро шагая по мокрой траве, мрачный и расстроенный, к стану подошел Михаил Лукьянович. Увидев дочь, сказал:
– А-а, и ты тут поспела!
– За тобой приехала. Николая…
– Знаю! – Михаил Лукьянович махнул рукой. – Сейчас поедем. Все равно ненастье, да и дела есть.
Соколов устало присел на скамью, разминая папиросу жесткими, испачканными в мазуте пальцами, искоса посмотрев на Глашу, продолжал:
– Изобретатель снова гробанул машину. Точка! Расстаемся. В сущности, давно уже нужно было… Посадил в калошу…
Глаша нервно поправила на голове косынку и промолчала.
– Пусть идет куда хочет, мне теперь все равно, – снова проговорил Михаил Лукьянович и, обращаясь к Даше, добавил: – А тебе хватит невестничать. Как только погода установится, посажу за руль трактора, а Федьку за штурвал. Посмотрю на вас, какая вы пара.
Растерянно и счастливо моргая глазенками, Даша отошла от Глафиры, взялась за ручки велосипеда и отвела его от угла будки. Отвернувшись, вытащила из-за пазухи розовенький платочек и начала старательно вытирать велосипедное седельце.
– Чего молчишь? – спросил отец.
– Я не знаю, папа, – смущенно опустив голову, ответила она.
– И не жалко тебе, Лукьяныч, такую красавку на трактор гнать? – спросил Архип.
– Не замуж гоню, а работать учу.
– Ты железный, знаем…
– Хорошо поработает, и замуж отдам. Правда, на водовозку-то не всякий позарится, – подмигнув Архипу, проговорил Михаил Лукьянович.
– Само собой! – охотно подтвердил Архип.
– «Само собой»! – протяжно передразнила Даша. – На бочке ли буду ездить, или на тракторе, а может, и на козе, вам-то что? А замуж-то я уж как-нибудь сама.
Даша быстро вскочила на велосипед и укатила.
– Видел, какая! – восхищенно сказал Архип. – Нынче они все, брат, характерные. Вон у меня тоже, как только подросли, так и стрельнули из дому, кто куда.
– Ну, у меня не особо стрельнешь, я вожжи-то не очень распускаю, – самонадеянно проговорил Михаил Лукьянович, не зная, что ему скоро придется изображать скороспелого дедушку…
«Детскую колясочку покупай, дедуся», – хотелось подшутить Глафире, но она постеснялась Архипа. Чтобы не расхохотаться, отошла за вагончик и стала глядеть на поле.
За ковыльной межой, словно вцепившись колесами в жнивище, уныло стоял комбайн. Прилизанно лоснилась на солнце буйно поваленная кругами мокрая пшеница. Но в большей части она еще стояла, покачиваясь на ветру ласковой и горделивой волной. В конце межи, около велосипеда, маячили две склонившиеся друг к другу фигурки. Надо полагать, Даша и Федя решали свою судьбинку… Глафира искала глазами Мартьяна, но его около комбайна не было. Значит, ушел. Глафира судорожно вздохнула и, не оглядываясь, медленно побрела к своему стану, пытаясь разобраться в странной и удивительной путанице своих чувств и желаний.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Обычно Антон Николаевич приходил в райком рано. Работы с каждым днем становилось все больше. Он знал о нареканиях, что секретарь не всех граждан принимает по личным вопросам, а переадресовывает часть дел своим помощникам. Даже если сутки растянуть на несколько часов, все равно не хватит времени. Недавно стало известно, что предстоит большая реорганизация – в промышленности, сельском хозяйстве, в советском и партийном аппаратах. Даже шел разговор, что сельские и промышленные обкомы опять сольют, а райкомы восстановят и даже усилят, чему особенно радовался Константинов. Его райком уцелел, потому что он руководил и городом. И в эти последние годы Антон Николаевич был убежден: другая структура партийных организаций, пусть самая новейшая, пока еще не сможет заменить райкомы и пользоваться таким же авторитетом. Это то, что непосредственно рождено самой революцией, закрепилось как форма, структура партийного руководства, утвердилось и как революционная традиция.
«Выходит, я не устарел!..» – входя в кабинет, подумал Антон Николаевич.
За окном по листьям молодых березок хлестал дождь. Мокрые воробьи забились под крышу и лениво переругивались. Город просыпался. У вокзала зазвенели трамваи, переполненные ранними хозяйками и сельскими мешочниками. В районе много было колхозов, совхозов, а молоко и овощи продавались только на рынке. Если бы Антон Николаевич исполнил ту директиву об изъятии коров из личного пользования, молока не стало бы и на рынке. Мера эта по изъятию коров оказалась необдуманной, преждевременной. Были и неприятности. В одном районе женщины, владелицы коров, вместо заготовительного пункта привели их к дому председателя райисполкома и привязали за палисадник. Пока выясняли, как с ними поступить, недоеные буренки подняли страшный рев, разломали загородку и с надетыми на рога решетками от палисадника разбрелись по домам. Изъятие приостановили. Трудновато приходилось партийным работникам районов. Сверху сыпался такой поток разных директив и указаний, что нехитро было и захлебнуться в нем.
Вошла помощница Надя и положила на стол объемистое письмо.
Взглянув на конверт, Антон Николаевич сразу же догадался, что послание из Москвы, от писателя, и, кажется, опять с каким-то сюрпризом. После того как Петр Иванович побывал здесь, они иногда обменивались дружескими письмами. Московский литератор начинял свои послания хорошим юмором, свежими мыслями и новостями, часто вкладывал интересные вырезки из других газет. Антон Николаевич вскрыл пакет. В нем была вложена одна из центральных газет и отпечатанное на машинке письмо:
«Скорблю и вздыхаю, дорогой Антон Николаевич, но тем не менее посылаю сие извержение про некоторые дела вашей области. Каюсь, что и я приложил к сему свою руку, хотя еще не выветрился вкус чудесного коньяка, которым вы в тот лихой час опалили мое неблагодарное горло. Свежий ветер перемен дует теперь и в наши паруса, уральский дружище!..»
Константинов отложил письмо и нетерпеливо развернул газету. Злополучное «извержение» найти было нетрудно. Заголовок напечатан крупными буквами. Прочитав статью, Антон Николаевич отложил ее в сторону. Жесткие печатные слова беспощадно выворачивали наизнанку не только экономику совхоза его друга Ивана Михайловича, но и другие дела. В отдельных фразах он уловил и свои сокровенные мысли, высказанные тогда писателю в интимной беседе.
В раздумье Антон Николаевич подошел к окну, вспоминая, как они, оставив в колхозе испортившийся «газик», тряслись с гостем на пароконной бричке шестьдесят километров под непрестанным проливным дождем. Временами по сморщенной зеленой шляпе писателя дробно хлестал град. Промокли, что называется, до нитки. Как только добрались до райкомовского кабинета, хлопнули по доброй стопке коньяку. Бутылка с остатком и по сей день стояла в шкафу.
Коньячок очень быстро согрел душу и толкнул Антона Николаевича на грустное откровение. Писатель тоже заметно повеселел, разговорился, стал внимательней и сердечней.
– Честно признайтесь, Антон Николаевич, трудновато вам приходится? – спросил он.
– А вы это поняли? – вместо ответа спросил Антон Николаевич. Его удивляло то, что во время поездки писатель почти ни о чем не расспрашивал и совсем не пользовался блокнотом.
– Поэтому и спросил, – ответил гость.
– Если так, то хорошо. Что-нибудь напишите о нашем крае, главное…
– Вот главного-то я как раз и не ощущаю пока, ускользает, – признался писатель. – А то, что видел, не вызывает желания посыпать лепестками роз…
Последняя фраза была слишком прямой и как-то сразу вызвала тревожный интерес. Антон Николаевич и не рассчитывал, что именно его район в очерке или повести будет осыпан «розовыми лепестками». Видели они и не совсем трезвых механизаторов, с покореженными на полях комбайнами и тракторами, кучи зерна на дорогах, хищение хлеба тоже было явлением нередким; все это, к сожалению, еще было. Но главное-то все-таки заключалось не в этом. Антон Николаевич имел на этот счет свою точку зрения.
– Теперь многие хотят познать, почему у нас в сельском хозяйстве больше шипов, чем роз, – сказал он и задумался.
– И мне хочется честно познать стратегию и тактику хозяйствования, – проговорил писатель.
– Об этом стоит серьезно подумать.
– Я говорю обобщенно. Вы меня понимаете? – спросил гость.
– Можно немножко и расшифровать, – улыбнулся Антон Николаевич.
– Производительность труда, передовой опыт доярки… – продолжал писатель. – Вся высокая миссия нашей пропаганды летит в пустоту. Я сам бывший мужик, езжу по области и не могу избавиться от мысли, что Россия-матушка только еще начинает учиться, как нужно в совхозах, колхозах выращивать хлеб, кормить скот, беречь машины. Мы наделали сотни тысяч самых совершенных сельскохозяйственных машин, выучили армии инженеров и агрономов, а хлебушко порою покупаем где-то на золото. Где же она, наша главная стратегия и тактика, Антон Николаевич, в чем главный смысл? Для меня, как литератора, эта истина имеет практическое значение. Очерк, рассказ или повесть – вот что я должен положить на стол редактора! Легко сказать!
– Значит, трудновато не только партийным работникам? – снова усмехнулся Антон Николаевич. – Не будем, Петр Иванович, усложнять вопроса; самыми главными были и остаются наши труженики, люди. А мы лишь руководители над ними – стратеги и тактики, по ступенькам сверху донизу, от министра до бригадира!
– Мне приятно это слышать от вас. Я это все понимаю. Да, да! – громко проговорил Петр Иванович.
– Извините. Я думаю, что не все… Например, про доярку… – Антон Николаевич умолк. Взяв с тарелки бутерброд с колбасой, посмотрел на него словно на диковинку, положил обратно. – И дояркой мы командуем, а она, как настоящая хозяйка, именно делает то, что любят все стратеги и тактики намазывать на хлеб.
– Ох, золотые слова! – восхитился Петр Иванович.
– Мы надеваем на нее белый халат, даем хорошо ею же накормленных коров, вооружаем современным доильным аппаратом, получаем те жирные сливки и, облизнувшись, тут же забываем о той самой высокой миссии, которую она каждый день совершает… Нельзя забывать человека. Это и есть самое главное.
Хорошие слова сказал он тогда писателю – не забывать о человеке. А сам направил бывшего студента в совхоз и только раз за это время случайно повидал его и побеседовал. А он взял да и грохнул из пушки над самым ухом. И грохнул по главному, о чем говорили с писателем.
Статья под названием «Опасный уровень» встревожила не только работников Зарецкой области, но и весь обширный Уральский край. Специальные корреспонденты произвели тщательную проверку фактов на местах, побывали незаметно и в Дрожжевке. Мало того, редакция дала задание своим собственным корреспондентам других областей, чтобы они побывали в совхозных трестах и поинтересовались аналогичными фактами. В Москве целая бригада работников редакции совместно с рабкорами рейдом побывали в многочисленных и уютных кабинетах Министерства сельского хозяйства. Недостатки Чебаклинского совхоза и его соседей служили запевкой, географическим адресом к тем общим тревожным выводам, которые сделала редакция, сопроводив статью соответствующими комментариями. Особенное внимание было обращено на астрономические цифры убытков, как явных, показанных в балансах, так и умело затушеванных красочным, хвалебным многословием объяснительных записок. Вскрывалось и безобразное хранение, плохое использование мощной дорогостоящей техники, и безответственность в подборе руководящих кадров, и дутое, мало чем обоснованное планирование, очковтирательство и бесхозяйственное использование земель. Все это было в той или иной степени во многих совхозах. Да и в совхозах ли только? – спрашивала редакция.
Прочитав дважды статью, задал себе такой же вопрос и Антон Николаевич Константинов. О многих фактах он, разумеется, знал и принимал меры, но порой это было не в его силах. Слишком много было у него дел. Его глубоко возмущали пороки отдельных руководителей, которые при удобном случае пытались втереть очки и райкому партии. Он не раз разоблачал таких деятелей и строго наказывал, но… Они все-таки оставались на своих местах или перемещались и творили свою показуху в районном масштабе. Так, наверное, и в области и в республике…
Константинов позвонил помощнице и попросил вызвать машину. После такой статьи его присутствие в совхозе было необходимо. Константинов решил сделать обсуждение более широким. Он распорядился, чтобы в Дрожжевку, поскольку вопрос касался экономии государственных средств и использования техники, пригласили директоров близлежащих совхозов, секретарей парторганизаций, главных инженеров и главных бухгалтеров. Конечно, можно устроить забавное зрелище, дав возможность публично отхлестать на общем собрании директора совхоза и послать в редакцию выписку из протокола, что факты подтвердились. Но Антон Николаевич твердо решил, что обыватели не получат удовольствия, а, наоборот, увидят хороший урок, который всем пойдет на пользу. С такими мыслями секретарь райкома встал из-за стола и снова взглянул в окно. По серому асфальту густо брызгал дождик, лужи пузырились стекленевшими шариками, предвещая ненастье. Антон Николаевич почувствовал, что проголодался, и ему вдруг захотелось выпить стопку вина. Вспомнив, что в шкафу хранилась та самая бутылка с недопитым коньяком, он позвонил секретарше и попросил бутербродов. Пока Надюша ходила, он достал бутылку и поставил перед собой. Подавая на стол тарелку, она с удивлением покосилась на этикетку бутылки и облизнула губки. Коньяк был французский, купленный в Москве, когда он ездил на пленум. «Возьмет и по секрету расскажет своей подружке, – посмеиваясь в душе, думал Антон Николаевич, – а та еще кому-нибудь шепотком, и пойдет по всему району слава дыбом… Обыватели будут нашептывать, что секретарь хлещет у себя в кабинете заграничные вина, закусывает зернистой икрой, черпая прямо из, банки столовой ложкой, а в магазинах колбасы не хватает». Никому и в голову не придет, что утром, чтобы не будить жену-врача, он вышел потихонечку из дому и не позавтракал.
Антон Николаевич выпил на дорогу смешанный с чаем коньяк и заел кусочком сыра.
– Что с вами? – испуганно спросила Надя и покраснела.
– Хочу запить…
– Так и поверила!
– У вас еще есть ко мне вопросы?
– Пока ничего. Просто хотела спросить, когда поедете в Дрожжевку.
– Скоро. Видите, здесь начинаю запивать, а туда поеду догуливать.
– Это из-за статьи?
– Возможно. Кто-нибудь еще звонил?
– Все время звонят. Спрашивают…
– Ну, а вы как?
– Говорю, что читали.
– Надеюсь, вы в восторге?
– После такого разноса действительно можно запить…
– Так оно и случится. Автора помните?
– Еще бы! Такой парень и вдруг на косточках считает, а сам оказывается… Может, он какой-нибудь скрытый журналист?
– Я тоже так думаю, – тихо проговорил Константинов и улыбнулся.
Догадавшись, что она разговорилась и задержалась сверх меры, Надя вышла, удивляясь неуместно шутливым, с ее точки зрения, словам и поступкам партийного руководителя.
Минут десять спустя он тоже покинул кабинет и уехал. После того как «газик» профырчал у парадного и, разбрызгав лужи, скрылся, Надя вошла в кабинет, открыв шкаф, посмотрела на бутылку. Вино как будто и не убавилось. Выдернув пробку, она поднесла горлышко к носу. Запах ей понравился, и она решила отхлебнуть немножко, так как пить коньяк, да еще заграничной марки, ей никогда не приходилось. Чуть пригубив из горлышка, она опалила себе рот и выплюнула попавшие на язык капли, дав себе зарок, что никогда больше не притронется к этой жгучей жидкости.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
По своему характеру Иван Михайлович Молодцов не был беспечным человеком, поэтому появившаяся в «Известиях» статья «рубанула» его, как он сам выразился, под самый корень. Такого удара он совсем не ожидал. В свое время он редактировал районную газету и отлично знал, что за этим последует. Не раз сам писал разгромные передовицы, посвященные тому или другому деятелю, судьба которого была предрешена. Но сейчас Ивана Михайловича удручало то, что о нем говорилось в статье, как о человеке, который вроде и хочет, но не может, а порой может, но не хочет… Это в его совхозе пускали на ветер государственные средства, гробили драгоценнейшую технику и ни черта не заботились о людях, как будто нарочно заставляли чабанов жить в землянках, а доярок и птичниц – в бараках, чуть ли не рядом со свиньями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35
– Довольно! К черту!
– На кого это он? – прижимаясь к Глафире, спросила Даша.
– Наверное, на Мартьяна. На кого же больше, – ответила Глаша.
– Вот же любит пошуметь папаша!
– Он и работать любит, – вступился за него Архип.
Из-за облаков снова выглянуло солнце и ярко осветило поле радужными, всех цветов, полосами. С крыши вагончика скатывались капли, звонко и шумно разбивались о днище опрокинутого ведра. Быстро шагая по мокрой траве, мрачный и расстроенный, к стану подошел Михаил Лукьянович. Увидев дочь, сказал:
– А-а, и ты тут поспела!
– За тобой приехала. Николая…
– Знаю! – Михаил Лукьянович махнул рукой. – Сейчас поедем. Все равно ненастье, да и дела есть.
Соколов устало присел на скамью, разминая папиросу жесткими, испачканными в мазуте пальцами, искоса посмотрев на Глашу, продолжал:
– Изобретатель снова гробанул машину. Точка! Расстаемся. В сущности, давно уже нужно было… Посадил в калошу…
Глаша нервно поправила на голове косынку и промолчала.
– Пусть идет куда хочет, мне теперь все равно, – снова проговорил Михаил Лукьянович и, обращаясь к Даше, добавил: – А тебе хватит невестничать. Как только погода установится, посажу за руль трактора, а Федьку за штурвал. Посмотрю на вас, какая вы пара.
Растерянно и счастливо моргая глазенками, Даша отошла от Глафиры, взялась за ручки велосипеда и отвела его от угла будки. Отвернувшись, вытащила из-за пазухи розовенький платочек и начала старательно вытирать велосипедное седельце.
– Чего молчишь? – спросил отец.
– Я не знаю, папа, – смущенно опустив голову, ответила она.
– И не жалко тебе, Лукьяныч, такую красавку на трактор гнать? – спросил Архип.
– Не замуж гоню, а работать учу.
– Ты железный, знаем…
– Хорошо поработает, и замуж отдам. Правда, на водовозку-то не всякий позарится, – подмигнув Архипу, проговорил Михаил Лукьянович.
– Само собой! – охотно подтвердил Архип.
– «Само собой»! – протяжно передразнила Даша. – На бочке ли буду ездить, или на тракторе, а может, и на козе, вам-то что? А замуж-то я уж как-нибудь сама.
Даша быстро вскочила на велосипед и укатила.
– Видел, какая! – восхищенно сказал Архип. – Нынче они все, брат, характерные. Вон у меня тоже, как только подросли, так и стрельнули из дому, кто куда.
– Ну, у меня не особо стрельнешь, я вожжи-то не очень распускаю, – самонадеянно проговорил Михаил Лукьянович, не зная, что ему скоро придется изображать скороспелого дедушку…
«Детскую колясочку покупай, дедуся», – хотелось подшутить Глафире, но она постеснялась Архипа. Чтобы не расхохотаться, отошла за вагончик и стала глядеть на поле.
За ковыльной межой, словно вцепившись колесами в жнивище, уныло стоял комбайн. Прилизанно лоснилась на солнце буйно поваленная кругами мокрая пшеница. Но в большей части она еще стояла, покачиваясь на ветру ласковой и горделивой волной. В конце межи, около велосипеда, маячили две склонившиеся друг к другу фигурки. Надо полагать, Даша и Федя решали свою судьбинку… Глафира искала глазами Мартьяна, но его около комбайна не было. Значит, ушел. Глафира судорожно вздохнула и, не оглядываясь, медленно побрела к своему стану, пытаясь разобраться в странной и удивительной путанице своих чувств и желаний.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Обычно Антон Николаевич приходил в райком рано. Работы с каждым днем становилось все больше. Он знал о нареканиях, что секретарь не всех граждан принимает по личным вопросам, а переадресовывает часть дел своим помощникам. Даже если сутки растянуть на несколько часов, все равно не хватит времени. Недавно стало известно, что предстоит большая реорганизация – в промышленности, сельском хозяйстве, в советском и партийном аппаратах. Даже шел разговор, что сельские и промышленные обкомы опять сольют, а райкомы восстановят и даже усилят, чему особенно радовался Константинов. Его райком уцелел, потому что он руководил и городом. И в эти последние годы Антон Николаевич был убежден: другая структура партийных организаций, пусть самая новейшая, пока еще не сможет заменить райкомы и пользоваться таким же авторитетом. Это то, что непосредственно рождено самой революцией, закрепилось как форма, структура партийного руководства, утвердилось и как революционная традиция.
«Выходит, я не устарел!..» – входя в кабинет, подумал Антон Николаевич.
За окном по листьям молодых березок хлестал дождь. Мокрые воробьи забились под крышу и лениво переругивались. Город просыпался. У вокзала зазвенели трамваи, переполненные ранними хозяйками и сельскими мешочниками. В районе много было колхозов, совхозов, а молоко и овощи продавались только на рынке. Если бы Антон Николаевич исполнил ту директиву об изъятии коров из личного пользования, молока не стало бы и на рынке. Мера эта по изъятию коров оказалась необдуманной, преждевременной. Были и неприятности. В одном районе женщины, владелицы коров, вместо заготовительного пункта привели их к дому председателя райисполкома и привязали за палисадник. Пока выясняли, как с ними поступить, недоеные буренки подняли страшный рев, разломали загородку и с надетыми на рога решетками от палисадника разбрелись по домам. Изъятие приостановили. Трудновато приходилось партийным работникам районов. Сверху сыпался такой поток разных директив и указаний, что нехитро было и захлебнуться в нем.
Вошла помощница Надя и положила на стол объемистое письмо.
Взглянув на конверт, Антон Николаевич сразу же догадался, что послание из Москвы, от писателя, и, кажется, опять с каким-то сюрпризом. После того как Петр Иванович побывал здесь, они иногда обменивались дружескими письмами. Московский литератор начинял свои послания хорошим юмором, свежими мыслями и новостями, часто вкладывал интересные вырезки из других газет. Антон Николаевич вскрыл пакет. В нем была вложена одна из центральных газет и отпечатанное на машинке письмо:
«Скорблю и вздыхаю, дорогой Антон Николаевич, но тем не менее посылаю сие извержение про некоторые дела вашей области. Каюсь, что и я приложил к сему свою руку, хотя еще не выветрился вкус чудесного коньяка, которым вы в тот лихой час опалили мое неблагодарное горло. Свежий ветер перемен дует теперь и в наши паруса, уральский дружище!..»
Константинов отложил письмо и нетерпеливо развернул газету. Злополучное «извержение» найти было нетрудно. Заголовок напечатан крупными буквами. Прочитав статью, Антон Николаевич отложил ее в сторону. Жесткие печатные слова беспощадно выворачивали наизнанку не только экономику совхоза его друга Ивана Михайловича, но и другие дела. В отдельных фразах он уловил и свои сокровенные мысли, высказанные тогда писателю в интимной беседе.
В раздумье Антон Николаевич подошел к окну, вспоминая, как они, оставив в колхозе испортившийся «газик», тряслись с гостем на пароконной бричке шестьдесят километров под непрестанным проливным дождем. Временами по сморщенной зеленой шляпе писателя дробно хлестал град. Промокли, что называется, до нитки. Как только добрались до райкомовского кабинета, хлопнули по доброй стопке коньяку. Бутылка с остатком и по сей день стояла в шкафу.
Коньячок очень быстро согрел душу и толкнул Антона Николаевича на грустное откровение. Писатель тоже заметно повеселел, разговорился, стал внимательней и сердечней.
– Честно признайтесь, Антон Николаевич, трудновато вам приходится? – спросил он.
– А вы это поняли? – вместо ответа спросил Антон Николаевич. Его удивляло то, что во время поездки писатель почти ни о чем не расспрашивал и совсем не пользовался блокнотом.
– Поэтому и спросил, – ответил гость.
– Если так, то хорошо. Что-нибудь напишите о нашем крае, главное…
– Вот главного-то я как раз и не ощущаю пока, ускользает, – признался писатель. – А то, что видел, не вызывает желания посыпать лепестками роз…
Последняя фраза была слишком прямой и как-то сразу вызвала тревожный интерес. Антон Николаевич и не рассчитывал, что именно его район в очерке или повести будет осыпан «розовыми лепестками». Видели они и не совсем трезвых механизаторов, с покореженными на полях комбайнами и тракторами, кучи зерна на дорогах, хищение хлеба тоже было явлением нередким; все это, к сожалению, еще было. Но главное-то все-таки заключалось не в этом. Антон Николаевич имел на этот счет свою точку зрения.
– Теперь многие хотят познать, почему у нас в сельском хозяйстве больше шипов, чем роз, – сказал он и задумался.
– И мне хочется честно познать стратегию и тактику хозяйствования, – проговорил писатель.
– Об этом стоит серьезно подумать.
– Я говорю обобщенно. Вы меня понимаете? – спросил гость.
– Можно немножко и расшифровать, – улыбнулся Антон Николаевич.
– Производительность труда, передовой опыт доярки… – продолжал писатель. – Вся высокая миссия нашей пропаганды летит в пустоту. Я сам бывший мужик, езжу по области и не могу избавиться от мысли, что Россия-матушка только еще начинает учиться, как нужно в совхозах, колхозах выращивать хлеб, кормить скот, беречь машины. Мы наделали сотни тысяч самых совершенных сельскохозяйственных машин, выучили армии инженеров и агрономов, а хлебушко порою покупаем где-то на золото. Где же она, наша главная стратегия и тактика, Антон Николаевич, в чем главный смысл? Для меня, как литератора, эта истина имеет практическое значение. Очерк, рассказ или повесть – вот что я должен положить на стол редактора! Легко сказать!
– Значит, трудновато не только партийным работникам? – снова усмехнулся Антон Николаевич. – Не будем, Петр Иванович, усложнять вопроса; самыми главными были и остаются наши труженики, люди. А мы лишь руководители над ними – стратеги и тактики, по ступенькам сверху донизу, от министра до бригадира!
– Мне приятно это слышать от вас. Я это все понимаю. Да, да! – громко проговорил Петр Иванович.
– Извините. Я думаю, что не все… Например, про доярку… – Антон Николаевич умолк. Взяв с тарелки бутерброд с колбасой, посмотрел на него словно на диковинку, положил обратно. – И дояркой мы командуем, а она, как настоящая хозяйка, именно делает то, что любят все стратеги и тактики намазывать на хлеб.
– Ох, золотые слова! – восхитился Петр Иванович.
– Мы надеваем на нее белый халат, даем хорошо ею же накормленных коров, вооружаем современным доильным аппаратом, получаем те жирные сливки и, облизнувшись, тут же забываем о той самой высокой миссии, которую она каждый день совершает… Нельзя забывать человека. Это и есть самое главное.
Хорошие слова сказал он тогда писателю – не забывать о человеке. А сам направил бывшего студента в совхоз и только раз за это время случайно повидал его и побеседовал. А он взял да и грохнул из пушки над самым ухом. И грохнул по главному, о чем говорили с писателем.
Статья под названием «Опасный уровень» встревожила не только работников Зарецкой области, но и весь обширный Уральский край. Специальные корреспонденты произвели тщательную проверку фактов на местах, побывали незаметно и в Дрожжевке. Мало того, редакция дала задание своим собственным корреспондентам других областей, чтобы они побывали в совхозных трестах и поинтересовались аналогичными фактами. В Москве целая бригада работников редакции совместно с рабкорами рейдом побывали в многочисленных и уютных кабинетах Министерства сельского хозяйства. Недостатки Чебаклинского совхоза и его соседей служили запевкой, географическим адресом к тем общим тревожным выводам, которые сделала редакция, сопроводив статью соответствующими комментариями. Особенное внимание было обращено на астрономические цифры убытков, как явных, показанных в балансах, так и умело затушеванных красочным, хвалебным многословием объяснительных записок. Вскрывалось и безобразное хранение, плохое использование мощной дорогостоящей техники, и безответственность в подборе руководящих кадров, и дутое, мало чем обоснованное планирование, очковтирательство и бесхозяйственное использование земель. Все это было в той или иной степени во многих совхозах. Да и в совхозах ли только? – спрашивала редакция.
Прочитав дважды статью, задал себе такой же вопрос и Антон Николаевич Константинов. О многих фактах он, разумеется, знал и принимал меры, но порой это было не в его силах. Слишком много было у него дел. Его глубоко возмущали пороки отдельных руководителей, которые при удобном случае пытались втереть очки и райкому партии. Он не раз разоблачал таких деятелей и строго наказывал, но… Они все-таки оставались на своих местах или перемещались и творили свою показуху в районном масштабе. Так, наверное, и в области и в республике…
Константинов позвонил помощнице и попросил вызвать машину. После такой статьи его присутствие в совхозе было необходимо. Константинов решил сделать обсуждение более широким. Он распорядился, чтобы в Дрожжевку, поскольку вопрос касался экономии государственных средств и использования техники, пригласили директоров близлежащих совхозов, секретарей парторганизаций, главных инженеров и главных бухгалтеров. Конечно, можно устроить забавное зрелище, дав возможность публично отхлестать на общем собрании директора совхоза и послать в редакцию выписку из протокола, что факты подтвердились. Но Антон Николаевич твердо решил, что обыватели не получат удовольствия, а, наоборот, увидят хороший урок, который всем пойдет на пользу. С такими мыслями секретарь райкома встал из-за стола и снова взглянул в окно. По серому асфальту густо брызгал дождик, лужи пузырились стекленевшими шариками, предвещая ненастье. Антон Николаевич почувствовал, что проголодался, и ему вдруг захотелось выпить стопку вина. Вспомнив, что в шкафу хранилась та самая бутылка с недопитым коньяком, он позвонил секретарше и попросил бутербродов. Пока Надюша ходила, он достал бутылку и поставил перед собой. Подавая на стол тарелку, она с удивлением покосилась на этикетку бутылки и облизнула губки. Коньяк был французский, купленный в Москве, когда он ездил на пленум. «Возьмет и по секрету расскажет своей подружке, – посмеиваясь в душе, думал Антон Николаевич, – а та еще кому-нибудь шепотком, и пойдет по всему району слава дыбом… Обыватели будут нашептывать, что секретарь хлещет у себя в кабинете заграничные вина, закусывает зернистой икрой, черпая прямо из, банки столовой ложкой, а в магазинах колбасы не хватает». Никому и в голову не придет, что утром, чтобы не будить жену-врача, он вышел потихонечку из дому и не позавтракал.
Антон Николаевич выпил на дорогу смешанный с чаем коньяк и заел кусочком сыра.
– Что с вами? – испуганно спросила Надя и покраснела.
– Хочу запить…
– Так и поверила!
– У вас еще есть ко мне вопросы?
– Пока ничего. Просто хотела спросить, когда поедете в Дрожжевку.
– Скоро. Видите, здесь начинаю запивать, а туда поеду догуливать.
– Это из-за статьи?
– Возможно. Кто-нибудь еще звонил?
– Все время звонят. Спрашивают…
– Ну, а вы как?
– Говорю, что читали.
– Надеюсь, вы в восторге?
– После такого разноса действительно можно запить…
– Так оно и случится. Автора помните?
– Еще бы! Такой парень и вдруг на косточках считает, а сам оказывается… Может, он какой-нибудь скрытый журналист?
– Я тоже так думаю, – тихо проговорил Константинов и улыбнулся.
Догадавшись, что она разговорилась и задержалась сверх меры, Надя вышла, удивляясь неуместно шутливым, с ее точки зрения, словам и поступкам партийного руководителя.
Минут десять спустя он тоже покинул кабинет и уехал. После того как «газик» профырчал у парадного и, разбрызгав лужи, скрылся, Надя вошла в кабинет, открыв шкаф, посмотрела на бутылку. Вино как будто и не убавилось. Выдернув пробку, она поднесла горлышко к носу. Запах ей понравился, и она решила отхлебнуть немножко, так как пить коньяк, да еще заграничной марки, ей никогда не приходилось. Чуть пригубив из горлышка, она опалила себе рот и выплюнула попавшие на язык капли, дав себе зарок, что никогда больше не притронется к этой жгучей жидкости.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
По своему характеру Иван Михайлович Молодцов не был беспечным человеком, поэтому появившаяся в «Известиях» статья «рубанула» его, как он сам выразился, под самый корень. Такого удара он совсем не ожидал. В свое время он редактировал районную газету и отлично знал, что за этим последует. Не раз сам писал разгромные передовицы, посвященные тому или другому деятелю, судьба которого была предрешена. Но сейчас Ивана Михайловича удручало то, что о нем говорилось в статье, как о человеке, который вроде и хочет, но не может, а порой может, но не хочет… Это в его совхозе пускали на ветер государственные средства, гробили драгоценнейшую технику и ни черта не заботились о людях, как будто нарочно заставляли чабанов жить в землянках, а доярок и птичниц – в бараках, чуть ли не рядом со свиньями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35