– Но жертвовать собой надо так, чтобы у врага по телу прошли мурашки. Надо погибать, обрекая на смерть и твоих врагов. И чем больше их погибнет, тем возвышеннее будет апофеоз твоей борьбы. Нет, мой час еще не настал!»
Он задумался. Перед глазами сумятицей отрывочных воспоминаний пробежали эти последние месяцы. Вернер Хольц! Едва ли можно представить себе более тонкого и умного, но и изощренного в своей жестокости врага. У него на учете не только каждое твое слово, но и каждый взгляд. Федор вспомнил первое свое искушение. Отлежав два месяца в смоленском госпитале для офицеров гитлеровской армии, он уже спокойно передвигался по земле с помощью костылика, когда пришел Хольц и объявил: «Завтра уезжаем». – «Куда, если не секрет?» – поинтересовался Федор. «В Берлин, – последовал краткий ответ. – Там будете долечиваться, а остальное потом». В специальном поезде, отходившем из Смоленска в Берлин, все купе мягкого вагона были заняты военными, и только они с Хольцем, одетые в штатское, ощущали на себе вопросительные взгляды. Поезд подолгу простаивал на промежуточных станциях, а под Оршей раздались нестройные винтовочные выстрелы, истошные крики: «Аларм!» Оказалось, что горсточка партизан, сделав завал, обстреляла состав. Перед обедом, захватив полотенце, Федор прошел в уборную умыться и с замиранием сердца остановился у окна за которым проплывали поля и перелески Белоруссии. «Вот бы раскрыть его и на счастье спрыгнуть под откос. Поезд промчится, а я смогу бежать на восток, в надежде пересечь линию фронта, вернуться к своим». Он несколько раз попытался сдернуть вниз окно, окно оказалось закрытым намертво. В ярости он ударил кулаком по стеклу, но оно не дало ни малейшей трещины, осталось безразличным к сильному удару, как надежная каменная стена. Пуленепробиваемое – понял Федор. Он слишком долго пробыл в тесном туалете, а когда вышел в коридор, у самой двери, весь напружинившись, стоял полковник Хольц и укоризненно качал лысеющей головой, не сводя с летчика холодных глаз.
– Господин майор, ах, господин майор. Как же вы забыли о том, что в вагоне-ресторане нас уже давно ждут бифштексы. – Помедлил и добавил как бы между прочим: – К тому же я вас очень прошу, не повторяйте больше этих безнадежных экспериментов.
И тогда Федор окончательно понял, что путь у него только один: отрешившись от необдуманных попыток бежать из плена, зарабатывать доверие Хольца и ждать удобного случая. Он стал чаще ему поддакивать в их длительных беседах, с удовольствием принял его предложение изучить немецкий язык в тех пределах, в каких он мог потребоваться для переучивания на новый для него истребитель «Мессершмитт-109». Ежедневно в двенадцать дня к нему приходил облезлый субъект в древнем пенсне, поношенном пальто с рыжим воротником из искусственного меха, некогда живший в России, но вывезенный сердобольными родителями в Берлин сразу же, как только грянула революция. Ровно час, минута в минуту, занимались они грамматикой и переводом, а потом Федор отводил его в ресторан и угощал сосисками и чашкой суррогатного кофе. Немец пил кофе мелкими глотками и с увлечением вспоминал, какие были в трактире у Тестова блины с икрой и расстегаи, каким ароматным был шустовский коньяк и как на масленицу залихватски скакали по Тверской на тройках.
– А теперь у вас очень плохо, – говорил пожилой немец, – кушать нечего, а Сталин – тиран, гонит вашу молодежь под немецкие пушки и танки.
– Да, плохо, – подтверждал Федор, – да, Сталин тиран.
Хольц приносил ему газеты и пестрые иллюстрированные журналы, рассказывающие о том, как армия фюрера громит советские войска. У майора Нырко радостно билось сердце, когда читал он скудные сообщения о том, что большевики предприняли под Москвой фанатическое контрнаступление, потеряли при этом много людей и боевой техники, а немецкие войска с целью выпрямления фронта отошли лишь на небольшое расстояние и прочно удерживают те рубежи, на которых высшее командование приказало им остановиться для перегруппировки. Однажды за этим занятием его застал внезапно вошедший Хольц и, сдвинув брови, сухим голосом спросил:
– Радуетесь?
– Да какое вы имеете основание так думать! – возмущенно выкрикнул в ответ Нырко. – Мне дорога туда отрезана.
– Это верно, – протянул полковник, не сводя с него пытливых глаз. – Одевайтесь побыстрее, господин Нырко. Машина у входа в гостиницу. Нам с вами надо посетить еще одно медицинское светило и договориться о процедурах. Я тешу себя надеждой, что в конце марта вы уже сможете танцевать.
«Черт с ним, если это даже был и сам Геринг, – подумал Федор, возвращаясь к действительности. – Нет ничего бездарнее глупой, неосмысленной гибели, Она никогда не была моей целью».
* * *
Федор и предполагать не мог, что он так быстро станет летать на «Мессершмитте-109». Его инструктор, невысокий, но крепко сбитый, удивительно рыжий обер-лейтенант Золлинг, после третьего тренировочного полета на двухместной машине выбрался из кабины, прихрамывая (он был ранен в декабре сорок первого над Клином, когда еле-еле ушел от преследующих МИГ-3 и после этого направлен в учебный центр), подошел к Нырко и протянул ладонь с короткими, будто обрубленными пальцами.
– Зер гут, русский! – улыбнулся он всем своим обветренным лицом, покрытым мириадами рыжинок. – Последний полет ты весь от начала и до конца проделал самостоятельно. И взлет, и набор высоты, и заход на посадку! – все зер гут!
– А вы бы после двух провозных на нашем «ишаке» самостоятельно по кругу слетали бы? – насмешливо спросил Нырко.
Золлинг схватился за живот и оглушительно захохотал:
– Да ты лучше любого конферансье, Федор! Я – и на «ишаке», на этой рус фанера! Шалишь, приятель. А кто потом будет мою дочь Ренату воспитывать? И за десять тысяч марок не согласился бы. – И он горделиво махнул рукой в сторону самолета, из которого они только что вылезли на стоянке. – Разве можно сравнить «ишак» и наш «мессер», как вы его называете!
«А ведь он в сущности прав, – подумал про себя Нырко, – действительно, летать на нашем И-шестнадцать гораздо сложнее и мастерства требуется значительно больше. А тут на третьем полете я уже самостоятельно производил весь пилотаж. Немец только был наготове исправить возможную ошибку».
– Немецкий «мессершмитт» зер гут! – сказал Федор и заулыбался.
Золлинг одобрительно поглядел на него.
– Полагаю, первый самостоятельный полет на «мессершмитте» вы должны сегодня отметить в нашем офицерском казино. Имею ли я, инструктор, право рассчитывать на пару рюмок коньяку?
– За чем же остановка, Вилли? – дружелюбно рассмеялся Нырко. – Я же честный и благородный ученик. Так что рассчитывайте на целый русский стакан, а не на две рюмки.
Поздно вечером они поднялись на второй этаж офицерского казино, построенного, как здесь говорили, перед самым наступлением на Советский Союз на окраине авиационного городка. Большие окна были плотно завешены маскировочными шторами. В огромном зале ярко блистали люстры, над стойкой бара поднимались сизые облака папиросного дыма, официанты бегали с подносами, на которых стояли тяжелые кружки с пивом, отчаянно бубнил джаз. Перед возвышением, предназначенным для музыкантов, топтались несколько пар. Подвыпившие черноволосые парни в летной форме танцевали какое-то стремительное танго, самым бесцеремонным образом прижимая к себе густо накрашенных партнерш. Золлинг презрительно передернул широкими плечами.
– Румыны везде остаются румынами, без баб не могут, – сказал он завистливо. – Ну и союзнички! Одно слово – дерьмо. Впрочем, итальянцы не лучше, – покосился он на окутанный табачным чадом угловой столик, облепленный дюжиной офицеров в незнакомой Федору форме. – Только пьют и жрут за наш счет, а в первом же бою норовят показать большевикам свои зады.
Когда на их маленьком столике появилась целая бутылка коньяку, а вместо маленьких, таких обычных для немецких кафе и ресторанов миниатюрных рюмочек, стаканы, соседи завистливо присвистнули.
– За твой успех, русский! – призвал Золлинг.
Они выпили по полстакана густую коричневую жидкость, не смакуя, а сразу, залпом. Нырко в последнее время почти не курил. Но на этот раз он вытащил свою любимую трубку с Мефистофелем, набил эрзац-табаком. Бросив курить перед самым началом войны, он никогда не расставался с трубкой и даже брал ее на все боевые вылеты, вплоть до последнего, в шутку именуя своим талисманом. Но сегодня, после вновь испытанного ощущения скорости и высоты, пусть даже на этом бесконечно чужом ему фашистском «мессершмитте», он был очень доволен. Летчик всегда жил в майоре Нырко и мог умереть только с ним вместе. Федор вспомнил о том, как в первые дни этой огромной страшной войны, заслышав пронзительно нарастающий вой «мессершмиттовского»
мотора где-нибудь под Смоленском или Вязьмой, беженцы в панике бросались прочь от дороги. «Ничего, – зло подумал Федор о „мессершмитте“, – скоро ты сослужишь мне службу! Да еще какую!» Золлинг, всем окружающим на зависть, налил еще по полстакана, и в бутылке осталось уже меньше трети. Высоко подняв свой стакан, он почти выкрикнул «форвертс» и залпом опорожнил его.
– Русские должны учиться– у немцев воевать, а немцы у русских – пить шнапс и коньяк! – воскликнул он.
Федор, знавший, что Золлинг на Восточном фронте провел всего два воздушных боя и после второго навсегда выбыл из фронтовой авиации, про себя яростно подумал: «Попался бы ты мне над Могилевом или Вязьмой, здесь бы тебе острить не пришлось!» Очевидно, Иырко не смог притушить как следует этой ярости в своих глазах, потому что его инструктор вдруг сказал:
– Почему стал такой мрачный, русский? Надо веселиться. Пилот должен иногда расслаблять нервы.
У входной двери возник какой-то шум, и они оба обернулись. По ярко начищенным паркетным плитам отяжелевшей пьяной походкой шел высокий захмелевший полковник, которого почтительно поддерживали с обеих сторон два майора. Около их столика все трое остановились. На форменном кителе полковника темнели Железные кресты. Федор увидел покрасневшее от алкоголя лицо, высокую шапку светлых волос над обветренным лбом, голубые глаза, в которых еще не померкла способность воспринимать окружающее.
– Это и есть тот самый русский? – спросил полковник, указывая пальцем на Федора. – Терпеть не могу подобных ублюдков. Предатели одинаково опасны как для тех, от кого они сбежали, так и для тех, кому собираются услужить. Он сейчас должен быть не здесь, а в одном из воздушных квадратов над Подмосковьем или Ростовом-на-Дону, где сражаются мои асы, и драться с ними. Если он был в одинаковом со мной звании, я бы его завтра же вызвал на дуэль и застрелил бы. Хоть на земле, хоть в воздухе! – Пьяно покачнувшись, полковник угрожающе поднял кулак, но в эту минуту откуда-то появился Хольц, которого уже несколько дней майор Нырко не видел, и сделал повелительный жест майорам, поддерживавшим пьяного. Они немедленно поволокли его назад, к выходу.
К Хольцу из-за другого столика подбежал какой-то капитан в форме люфтваффе, которого Федор ни разу еще не видел, и почтительно вытянулся.
– Усилить наблюдение, он становится невыносимым, – торопливо произнес Хольц и, обернувшись, сказал одному только Федору по-русски: – Не обращайте на него внимания, господин Нырко. Алкоголь часто подводит даже самых умных людей. Продолжайте свой дружеский ужин, у вас есть для него повод. Все-таки первый самостоятельный полет на «мессершмитте»!
Когда они вновь остались одни, Нырко спросил у своего инструктора, кивнув на дверь, к которой вели заупрямившегося полковника:
– Кто это такой, Вилли?
Инструктор поднял вверх толстый, как сосиска, большой палец. Лицо его обрело восторженное выражение.
– О-ля-ля! Разве ты не знаешь, русский? Это же Хельдерс. Полковник Хельдерс. Командир нашей самой лучшей эскадры.
Федор постарался сделать веселое лицо:
– Не стоит дальше пояснять, Вилли. У него отличные пилоты. Их огонь над Смоленском и Вязьмой я на своей шкуре испытал.
14
Сжимая зубами трубку, Федор задумчиво смотрел в распахнутое окно своей небольшой комнаты. Борода Мефистофеля была окутана синими облаками табачного дыма. Федор курил не затягиваясь. Просто было приятно посидеть перед сном в одиночестве, когда весь город уже спал, а в тех квартирах, где семьи фашистских летчиков еще бодрствовали, окна были безукоризненно затянуты шторами и ни одна полоска света не пробивалась из них. Где-то неподалеку, очевидно над Магдебургом, стояло зарево прожекторов и глухо били крупнокалиберные зенитки по невидимым отсюда самолетам, скорее всего, английским. В последнее время бомбежки усилились, Федор этому радовался и тосковал, оттого что он не там, не под прожекторами и зенитками, на той высоте, с какой можно сбрасывать бомбы по этим ненавистным городам и аэродромам. «Хотя бы этот аэродром когда-нибудь зацепили, – со злостью думал он. – Посмотрел бы я, как забегали бы все эти золлинги и хельдерсы, да и румыны в придачу, которые в свободное время норовят не вылезать из казино!» Было тоскливо от сознания, что обстоятельства его существования мало изменились, а роль пленного, решившего служить третьему рейху, дается все труднее и труднее. Еще одна надежда вырваться из плена померкла навсегда. Он рассчитывал, что не сразу, а со временем удастся овладеть двухмоторным бомбардировщиком, тайком проникнув в его пилотскую кабину, взлететь поперек старта и взять курс на восток, к своим. Но в этом учебном центре будущих фашистских пилотов учили летать исключительно на «мессершмиттах», радиус действия которых позволил бы долететь только до бывшей немецко-польской границы, не дальше. К тому же контроль за каждым его шагом все усиливался.
Правда, теперь ему разрешали в качестве инструктора летать на двухместном самолете с очень лаконичным объемом задания: взлет, зона, посадка. В передней кабине всегда сидел курсант, которого надо было готовить к самостоятельному пилотированию, обычно румын или итальянец, реже – немец. Лишь изредка разрешали ему полет на одиночном боевом «мессершмитте», но всякий раз как бы случайно горючего заливали в баки лишь на тридцать минут, не больше. «Вот и выходит, что я своими руками обучаю всю эту сволочь, которая потом проследует на Восточный фронт, – мрачно думал Федор. – Может, взять в очередном полете да и врезаться в землю с одним из таких пассажиров?» Но, задавая такой вопрос, он тотчас же себя пресекал: «Невелика честь отдать свою жизнь за какого-нибудь воспитанного Муссолини, пропахшего макаронами сопляка. Уж чего бы проще было тогда руками задушить самого Хольца. Все-таки полковник». Прикрывая широкой ладонью трубку, чтобы при очередной затяжке ни одна искра не нарушила светомаскировки, Нырко выпускал за окно в звездное небо одно облако за другим, продолжая свои размышления. «Нет, бездарное самоубийство – удел слабых. Самопожертвование – акт совершенно иной. Но оно должно быть таким, чтобы гибелью своей ты ошеломил врага, содрогнул его и, если можно, уничтожил как можно больше людей, одетых в фашистскую форму. Нет, мой час еще не настал, и я дождусь своего часа!»
Вынув изо рта догоревшую трубку, Нырко на ощупь отыскал на столе пепельницу, пододвинул к себе. Он вдруг вспомнил, что когда-то, уже давно, увидев эту трубку в его руках, Лина оживленно воскликнула: «Какая красивая! И чертик что надо. Дай посмотреть, – Она нежно погладила трубку и улыбнулась. – Федя, а можно я оставлю ее себе. Ты летчик, и тебе вредно курить».
Тогда он застенчиво улыбнулся и неуверенно возразил: «Бери, конечно. Только эта трубка, она, знаешь… она со мной всегда и на земле, и в воздухе. А курить я не курю, только понарошку дым пускаю». – «Она у тебя как талисман, – догадалась Лина, – Тогда ты мне ее не давай, пускай у тебя остается».
Потом эту трубку в обломках его разбившегося истребителя нашел Сережа Плотников и вернул уже в госпитале во время своего единственного, первого и последнего визита. Брал ее в руки и веселый интендант Птицын и, возвращая, сказал: «Хороша, едят тебя мухи с комарами». Федор заботливо обернул ее носовым платком и спрятал в карман грубошерстных брюк немецкого покроя. «Нет, дорогие друзья, погибшие и сражающиеся, – прошептал он грустно, – никто из вас не имеет права сказать, что майор Нырко когда-нибудь может дрогнуть перед врагом. Никто!»
15
Рано утром неожиданно появился полковник Хольц. В последнее время он всегда появлялся неожиданно. Потолкается в учебном центре несколько часов, забежит в ресторанчик чего-нибудь наскоро перехватить и так же внезапно, как я появился, исчезнет. Сейчас он был в новом парадном мундире с ярко начищенными пуговицами, и на обычно худощавом лице сияла откровенная радость.
– О, дорогой господин Нырко, пока вы безмятежно спали, солдаты вашего гарнизона за одну ночь построили трибуну на целых двести персон.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10
Он задумался. Перед глазами сумятицей отрывочных воспоминаний пробежали эти последние месяцы. Вернер Хольц! Едва ли можно представить себе более тонкого и умного, но и изощренного в своей жестокости врага. У него на учете не только каждое твое слово, но и каждый взгляд. Федор вспомнил первое свое искушение. Отлежав два месяца в смоленском госпитале для офицеров гитлеровской армии, он уже спокойно передвигался по земле с помощью костылика, когда пришел Хольц и объявил: «Завтра уезжаем». – «Куда, если не секрет?» – поинтересовался Федор. «В Берлин, – последовал краткий ответ. – Там будете долечиваться, а остальное потом». В специальном поезде, отходившем из Смоленска в Берлин, все купе мягкого вагона были заняты военными, и только они с Хольцем, одетые в штатское, ощущали на себе вопросительные взгляды. Поезд подолгу простаивал на промежуточных станциях, а под Оршей раздались нестройные винтовочные выстрелы, истошные крики: «Аларм!» Оказалось, что горсточка партизан, сделав завал, обстреляла состав. Перед обедом, захватив полотенце, Федор прошел в уборную умыться и с замиранием сердца остановился у окна за которым проплывали поля и перелески Белоруссии. «Вот бы раскрыть его и на счастье спрыгнуть под откос. Поезд промчится, а я смогу бежать на восток, в надежде пересечь линию фронта, вернуться к своим». Он несколько раз попытался сдернуть вниз окно, окно оказалось закрытым намертво. В ярости он ударил кулаком по стеклу, но оно не дало ни малейшей трещины, осталось безразличным к сильному удару, как надежная каменная стена. Пуленепробиваемое – понял Федор. Он слишком долго пробыл в тесном туалете, а когда вышел в коридор, у самой двери, весь напружинившись, стоял полковник Хольц и укоризненно качал лысеющей головой, не сводя с летчика холодных глаз.
– Господин майор, ах, господин майор. Как же вы забыли о том, что в вагоне-ресторане нас уже давно ждут бифштексы. – Помедлил и добавил как бы между прочим: – К тому же я вас очень прошу, не повторяйте больше этих безнадежных экспериментов.
И тогда Федор окончательно понял, что путь у него только один: отрешившись от необдуманных попыток бежать из плена, зарабатывать доверие Хольца и ждать удобного случая. Он стал чаще ему поддакивать в их длительных беседах, с удовольствием принял его предложение изучить немецкий язык в тех пределах, в каких он мог потребоваться для переучивания на новый для него истребитель «Мессершмитт-109». Ежедневно в двенадцать дня к нему приходил облезлый субъект в древнем пенсне, поношенном пальто с рыжим воротником из искусственного меха, некогда живший в России, но вывезенный сердобольными родителями в Берлин сразу же, как только грянула революция. Ровно час, минута в минуту, занимались они грамматикой и переводом, а потом Федор отводил его в ресторан и угощал сосисками и чашкой суррогатного кофе. Немец пил кофе мелкими глотками и с увлечением вспоминал, какие были в трактире у Тестова блины с икрой и расстегаи, каким ароматным был шустовский коньяк и как на масленицу залихватски скакали по Тверской на тройках.
– А теперь у вас очень плохо, – говорил пожилой немец, – кушать нечего, а Сталин – тиран, гонит вашу молодежь под немецкие пушки и танки.
– Да, плохо, – подтверждал Федор, – да, Сталин тиран.
Хольц приносил ему газеты и пестрые иллюстрированные журналы, рассказывающие о том, как армия фюрера громит советские войска. У майора Нырко радостно билось сердце, когда читал он скудные сообщения о том, что большевики предприняли под Москвой фанатическое контрнаступление, потеряли при этом много людей и боевой техники, а немецкие войска с целью выпрямления фронта отошли лишь на небольшое расстояние и прочно удерживают те рубежи, на которых высшее командование приказало им остановиться для перегруппировки. Однажды за этим занятием его застал внезапно вошедший Хольц и, сдвинув брови, сухим голосом спросил:
– Радуетесь?
– Да какое вы имеете основание так думать! – возмущенно выкрикнул в ответ Нырко. – Мне дорога туда отрезана.
– Это верно, – протянул полковник, не сводя с него пытливых глаз. – Одевайтесь побыстрее, господин Нырко. Машина у входа в гостиницу. Нам с вами надо посетить еще одно медицинское светило и договориться о процедурах. Я тешу себя надеждой, что в конце марта вы уже сможете танцевать.
«Черт с ним, если это даже был и сам Геринг, – подумал Федор, возвращаясь к действительности. – Нет ничего бездарнее глупой, неосмысленной гибели, Она никогда не была моей целью».
* * *
Федор и предполагать не мог, что он так быстро станет летать на «Мессершмитте-109». Его инструктор, невысокий, но крепко сбитый, удивительно рыжий обер-лейтенант Золлинг, после третьего тренировочного полета на двухместной машине выбрался из кабины, прихрамывая (он был ранен в декабре сорок первого над Клином, когда еле-еле ушел от преследующих МИГ-3 и после этого направлен в учебный центр), подошел к Нырко и протянул ладонь с короткими, будто обрубленными пальцами.
– Зер гут, русский! – улыбнулся он всем своим обветренным лицом, покрытым мириадами рыжинок. – Последний полет ты весь от начала и до конца проделал самостоятельно. И взлет, и набор высоты, и заход на посадку! – все зер гут!
– А вы бы после двух провозных на нашем «ишаке» самостоятельно по кругу слетали бы? – насмешливо спросил Нырко.
Золлинг схватился за живот и оглушительно захохотал:
– Да ты лучше любого конферансье, Федор! Я – и на «ишаке», на этой рус фанера! Шалишь, приятель. А кто потом будет мою дочь Ренату воспитывать? И за десять тысяч марок не согласился бы. – И он горделиво махнул рукой в сторону самолета, из которого они только что вылезли на стоянке. – Разве можно сравнить «ишак» и наш «мессер», как вы его называете!
«А ведь он в сущности прав, – подумал про себя Нырко, – действительно, летать на нашем И-шестнадцать гораздо сложнее и мастерства требуется значительно больше. А тут на третьем полете я уже самостоятельно производил весь пилотаж. Немец только был наготове исправить возможную ошибку».
– Немецкий «мессершмитт» зер гут! – сказал Федор и заулыбался.
Золлинг одобрительно поглядел на него.
– Полагаю, первый самостоятельный полет на «мессершмитте» вы должны сегодня отметить в нашем офицерском казино. Имею ли я, инструктор, право рассчитывать на пару рюмок коньяку?
– За чем же остановка, Вилли? – дружелюбно рассмеялся Нырко. – Я же честный и благородный ученик. Так что рассчитывайте на целый русский стакан, а не на две рюмки.
Поздно вечером они поднялись на второй этаж офицерского казино, построенного, как здесь говорили, перед самым наступлением на Советский Союз на окраине авиационного городка. Большие окна были плотно завешены маскировочными шторами. В огромном зале ярко блистали люстры, над стойкой бара поднимались сизые облака папиросного дыма, официанты бегали с подносами, на которых стояли тяжелые кружки с пивом, отчаянно бубнил джаз. Перед возвышением, предназначенным для музыкантов, топтались несколько пар. Подвыпившие черноволосые парни в летной форме танцевали какое-то стремительное танго, самым бесцеремонным образом прижимая к себе густо накрашенных партнерш. Золлинг презрительно передернул широкими плечами.
– Румыны везде остаются румынами, без баб не могут, – сказал он завистливо. – Ну и союзнички! Одно слово – дерьмо. Впрочем, итальянцы не лучше, – покосился он на окутанный табачным чадом угловой столик, облепленный дюжиной офицеров в незнакомой Федору форме. – Только пьют и жрут за наш счет, а в первом же бою норовят показать большевикам свои зады.
Когда на их маленьком столике появилась целая бутылка коньяку, а вместо маленьких, таких обычных для немецких кафе и ресторанов миниатюрных рюмочек, стаканы, соседи завистливо присвистнули.
– За твой успех, русский! – призвал Золлинг.
Они выпили по полстакана густую коричневую жидкость, не смакуя, а сразу, залпом. Нырко в последнее время почти не курил. Но на этот раз он вытащил свою любимую трубку с Мефистофелем, набил эрзац-табаком. Бросив курить перед самым началом войны, он никогда не расставался с трубкой и даже брал ее на все боевые вылеты, вплоть до последнего, в шутку именуя своим талисманом. Но сегодня, после вновь испытанного ощущения скорости и высоты, пусть даже на этом бесконечно чужом ему фашистском «мессершмитте», он был очень доволен. Летчик всегда жил в майоре Нырко и мог умереть только с ним вместе. Федор вспомнил о том, как в первые дни этой огромной страшной войны, заслышав пронзительно нарастающий вой «мессершмиттовского»
мотора где-нибудь под Смоленском или Вязьмой, беженцы в панике бросались прочь от дороги. «Ничего, – зло подумал Федор о „мессершмитте“, – скоро ты сослужишь мне службу! Да еще какую!» Золлинг, всем окружающим на зависть, налил еще по полстакана, и в бутылке осталось уже меньше трети. Высоко подняв свой стакан, он почти выкрикнул «форвертс» и залпом опорожнил его.
– Русские должны учиться– у немцев воевать, а немцы у русских – пить шнапс и коньяк! – воскликнул он.
Федор, знавший, что Золлинг на Восточном фронте провел всего два воздушных боя и после второго навсегда выбыл из фронтовой авиации, про себя яростно подумал: «Попался бы ты мне над Могилевом или Вязьмой, здесь бы тебе острить не пришлось!» Очевидно, Иырко не смог притушить как следует этой ярости в своих глазах, потому что его инструктор вдруг сказал:
– Почему стал такой мрачный, русский? Надо веселиться. Пилот должен иногда расслаблять нервы.
У входной двери возник какой-то шум, и они оба обернулись. По ярко начищенным паркетным плитам отяжелевшей пьяной походкой шел высокий захмелевший полковник, которого почтительно поддерживали с обеих сторон два майора. Около их столика все трое остановились. На форменном кителе полковника темнели Железные кресты. Федор увидел покрасневшее от алкоголя лицо, высокую шапку светлых волос над обветренным лбом, голубые глаза, в которых еще не померкла способность воспринимать окружающее.
– Это и есть тот самый русский? – спросил полковник, указывая пальцем на Федора. – Терпеть не могу подобных ублюдков. Предатели одинаково опасны как для тех, от кого они сбежали, так и для тех, кому собираются услужить. Он сейчас должен быть не здесь, а в одном из воздушных квадратов над Подмосковьем или Ростовом-на-Дону, где сражаются мои асы, и драться с ними. Если он был в одинаковом со мной звании, я бы его завтра же вызвал на дуэль и застрелил бы. Хоть на земле, хоть в воздухе! – Пьяно покачнувшись, полковник угрожающе поднял кулак, но в эту минуту откуда-то появился Хольц, которого уже несколько дней майор Нырко не видел, и сделал повелительный жест майорам, поддерживавшим пьяного. Они немедленно поволокли его назад, к выходу.
К Хольцу из-за другого столика подбежал какой-то капитан в форме люфтваффе, которого Федор ни разу еще не видел, и почтительно вытянулся.
– Усилить наблюдение, он становится невыносимым, – торопливо произнес Хольц и, обернувшись, сказал одному только Федору по-русски: – Не обращайте на него внимания, господин Нырко. Алкоголь часто подводит даже самых умных людей. Продолжайте свой дружеский ужин, у вас есть для него повод. Все-таки первый самостоятельный полет на «мессершмитте»!
Когда они вновь остались одни, Нырко спросил у своего инструктора, кивнув на дверь, к которой вели заупрямившегося полковника:
– Кто это такой, Вилли?
Инструктор поднял вверх толстый, как сосиска, большой палец. Лицо его обрело восторженное выражение.
– О-ля-ля! Разве ты не знаешь, русский? Это же Хельдерс. Полковник Хельдерс. Командир нашей самой лучшей эскадры.
Федор постарался сделать веселое лицо:
– Не стоит дальше пояснять, Вилли. У него отличные пилоты. Их огонь над Смоленском и Вязьмой я на своей шкуре испытал.
14
Сжимая зубами трубку, Федор задумчиво смотрел в распахнутое окно своей небольшой комнаты. Борода Мефистофеля была окутана синими облаками табачного дыма. Федор курил не затягиваясь. Просто было приятно посидеть перед сном в одиночестве, когда весь город уже спал, а в тех квартирах, где семьи фашистских летчиков еще бодрствовали, окна были безукоризненно затянуты шторами и ни одна полоска света не пробивалась из них. Где-то неподалеку, очевидно над Магдебургом, стояло зарево прожекторов и глухо били крупнокалиберные зенитки по невидимым отсюда самолетам, скорее всего, английским. В последнее время бомбежки усилились, Федор этому радовался и тосковал, оттого что он не там, не под прожекторами и зенитками, на той высоте, с какой можно сбрасывать бомбы по этим ненавистным городам и аэродромам. «Хотя бы этот аэродром когда-нибудь зацепили, – со злостью думал он. – Посмотрел бы я, как забегали бы все эти золлинги и хельдерсы, да и румыны в придачу, которые в свободное время норовят не вылезать из казино!» Было тоскливо от сознания, что обстоятельства его существования мало изменились, а роль пленного, решившего служить третьему рейху, дается все труднее и труднее. Еще одна надежда вырваться из плена померкла навсегда. Он рассчитывал, что не сразу, а со временем удастся овладеть двухмоторным бомбардировщиком, тайком проникнув в его пилотскую кабину, взлететь поперек старта и взять курс на восток, к своим. Но в этом учебном центре будущих фашистских пилотов учили летать исключительно на «мессершмиттах», радиус действия которых позволил бы долететь только до бывшей немецко-польской границы, не дальше. К тому же контроль за каждым его шагом все усиливался.
Правда, теперь ему разрешали в качестве инструктора летать на двухместном самолете с очень лаконичным объемом задания: взлет, зона, посадка. В передней кабине всегда сидел курсант, которого надо было готовить к самостоятельному пилотированию, обычно румын или итальянец, реже – немец. Лишь изредка разрешали ему полет на одиночном боевом «мессершмитте», но всякий раз как бы случайно горючего заливали в баки лишь на тридцать минут, не больше. «Вот и выходит, что я своими руками обучаю всю эту сволочь, которая потом проследует на Восточный фронт, – мрачно думал Федор. – Может, взять в очередном полете да и врезаться в землю с одним из таких пассажиров?» Но, задавая такой вопрос, он тотчас же себя пресекал: «Невелика честь отдать свою жизнь за какого-нибудь воспитанного Муссолини, пропахшего макаронами сопляка. Уж чего бы проще было тогда руками задушить самого Хольца. Все-таки полковник». Прикрывая широкой ладонью трубку, чтобы при очередной затяжке ни одна искра не нарушила светомаскировки, Нырко выпускал за окно в звездное небо одно облако за другим, продолжая свои размышления. «Нет, бездарное самоубийство – удел слабых. Самопожертвование – акт совершенно иной. Но оно должно быть таким, чтобы гибелью своей ты ошеломил врага, содрогнул его и, если можно, уничтожил как можно больше людей, одетых в фашистскую форму. Нет, мой час еще не настал, и я дождусь своего часа!»
Вынув изо рта догоревшую трубку, Нырко на ощупь отыскал на столе пепельницу, пододвинул к себе. Он вдруг вспомнил, что когда-то, уже давно, увидев эту трубку в его руках, Лина оживленно воскликнула: «Какая красивая! И чертик что надо. Дай посмотреть, – Она нежно погладила трубку и улыбнулась. – Федя, а можно я оставлю ее себе. Ты летчик, и тебе вредно курить».
Тогда он застенчиво улыбнулся и неуверенно возразил: «Бери, конечно. Только эта трубка, она, знаешь… она со мной всегда и на земле, и в воздухе. А курить я не курю, только понарошку дым пускаю». – «Она у тебя как талисман, – догадалась Лина, – Тогда ты мне ее не давай, пускай у тебя остается».
Потом эту трубку в обломках его разбившегося истребителя нашел Сережа Плотников и вернул уже в госпитале во время своего единственного, первого и последнего визита. Брал ее в руки и веселый интендант Птицын и, возвращая, сказал: «Хороша, едят тебя мухи с комарами». Федор заботливо обернул ее носовым платком и спрятал в карман грубошерстных брюк немецкого покроя. «Нет, дорогие друзья, погибшие и сражающиеся, – прошептал он грустно, – никто из вас не имеет права сказать, что майор Нырко когда-нибудь может дрогнуть перед врагом. Никто!»
15
Рано утром неожиданно появился полковник Хольц. В последнее время он всегда появлялся неожиданно. Потолкается в учебном центре несколько часов, забежит в ресторанчик чего-нибудь наскоро перехватить и так же внезапно, как я появился, исчезнет. Сейчас он был в новом парадном мундире с ярко начищенными пуговицами, и на обычно худощавом лице сияла откровенная радость.
– О, дорогой господин Нырко, пока вы безмятежно спали, солдаты вашего гарнизона за одну ночь построили трибуну на целых двести персон.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10