Острый нос его «Яковлева» то и дело поднимался и опускался, а крылья машины кренились то в одну, то в другую сторону. Спокойные зоркие глаза с острыми зрачками непрерывно обозревали небо. Опытный летчик, он редко взглядывал на доску приборов. Каждым твердым от напряжения мускулом, каждым нервом ощущал он машину. Ухо уловило бы малейшую неточную ноту в работе мотора.
Около десяти минут «Яковлевы» находились в полете. Внизу смутными контурами расплескивалась земля. С высоты она казалась огромной топографической картой, на которую крупными условными знаками нанесли города, села, ленты дорог, озера и лесные массивы. Эти десять минут показались Демидову невыносимо долгими, и он обрадовался, когда услышал в наушниках знакомый голос Султан-хана, находившегося километрах в двадцати пяти от него:
– Командир! Атакую «юнкерса»! Прошла минута, не больше, и радиостанция донесла отчаянные ругательства:
– Алешка, добивай его, дьявола, в хвост и гриву. Еще бэй! Дымит! Оч-чень порядок!
Но в тот же миг послышался полный тревоги голос Жернакова:
– Камаев, горишь, выпрыгивай. Камаев, выпрыгивай!
Демидов облизал пересохшие губы.
– Жернаков, что случилось? – запросил он требовательно.
Голос майора, уже уравновешенный и отчетливый, ответил:
– Сбили лейтенанта Камаева. Идем во вторую атаку.
И все смолкло. Демидов все так же напряженно осматривался. Он не 1вздрогнул и не заволновался, когда заметил наплывающие с юго-запада силуэты «юнкерсов», столько раз виденных им в воздухе. Три девятки шли одна за другой в кильватере, плотным парадным строем. Четвертая группа была растрепана. Демидов насчитал в ней только семь «юнкерсов». Последний самолет сильно отстал, и за ним по пятам неслась шестерка маленьких тупоголовых «ишачков» Султан-хана. Демидов моментально принял решение:
– Атакуем первую девятку!
Ведомые им «яки» вразброд стали переваливаться с крыла на крыло, подтверждая, что поняли приказ командира. Демидов точно рассчитал атаку. «Юнкерсы» шли не выше трех с половиной тысяч метров. У него был огромный запас высоты. И с этой высоты, сделав крутой вираж, «яки» все вместе, тремя группами обрушились вниз. Вплетаясь в тугой уверенный бас мотора, завыл ветер за светлым плексигласом кабины. Демидов взял в прицел флагманский самолет и коротко приказал ведомому:
– Тоже бей по флагману.
Росла, увеличивалась в тонком перекрестии цель. Под серебряным от солнца силуэтом «юнкерса» темнел лес, тот самый лес, где был расквартирован штаб фронта, откуда в сражающиеся дивизии и полки шли провода связи. Флагман уже стал на боевой курс. Его экипаж переживал те мгновения, когда, забыв о возможных опасностях, все свое внимание он должен сосредоточить на одном – как можно точнее поразить бомбами цель. Флагман не маневрировал, не менял высоты. Словно раз и навсегда привязанный к заданному курсу, шел он вперед, оставляя за собой взвихренный след инверсии.
На пути у Демидова вспыхнула трасса, выпущенная штурманом. Подполковник легонько качнул ручкой управления, удаляясь от нее, потом большим пальцем нажал на кнопку спуска. Весела» застучала пушка. Снаряды впились в правую плоскость немецкого бомбардировщика. Выводя свой «як» из пикирования, Демидов успел заметить, как правый мотор «юнкерса» выбросил в октябрьское небо густой сноп огня. Срываясь с огромной высоты, дымом пятная воздух, флагман рушился вниз. Когда Демидов, набрав с полтысячи метров, посмотрел на землю, ему стало радостно и легко. Четырьмя кострами горели фашистские самолеты. От первой девятки уцелело только пять машин. Сбрасывая бомбы куда попало, не дойдя до цели, «юнкерсы» поспешно разворачивались на запад…
День прошел в томительном напряжении. Еще один раз всеми исправными самолетами летчики демидовского полка совершили вылет к линии фронта. Группы истребителей повели комиссар Румянцев, капитан Боркун и майор Жернаков. Едва успели растаять силуэты самолетов, как на скрытые в лесу блиндажи штаба фронта и замаскированные узлы связи обрушились новые группы «юнкерсов». На этот раз они пришли под усиленным прикрытием «Мессершмиттов-109». Часть вражеских истребителей несколько раз атаковала аэродром и всадила с полсотни очередей в пустые самолетные стоянки.
Двадцать минут висели «юнкерсы» над лесом, где располагался штаб фронта, и молотили землю тяжелыми фугасными бомбами. Когда они отошли от цели, над лесом стоял густой черный дым.
Из второго полета летчики демидовского полка возвратились без потерь. Они разогнали над переправой три группы одномоторных пикировщиков Ю-87 и сбили один из них таким плотным групповым огнем, что никто не хотел приписывать эту победу себе. Так и донесли в штаб фронта: «Группа старшего политрука Румянцева сбила один Ю-87», и все этой формулировкой остались довольны.
Косые вечерние тени уже легли на стоянки и на летное поле, когда лейтенант Ипатьев принял по телефону новое сообщение об изменениях в наземной обстановке. Положив на колени отговорившую телефонную трубку, он, сникший и потускневший, сказал Демидову:
– Немцы прорвались, товарищ командир.
– Где? – отрывисто спросил подполковник.
– Везде, – вяло доложил лейтенант. – Линия фронта приблизилась к нам еще на десять километров со стороны юга. С севера – на восемь.
– А на западе?
– Отрезали наш отступающий корпус.
– Тихо, – сурово остановил его Демидов, – пока об этом никому ни слова.
К (вечеру он приказал выставить на границах аэродрома посты, вооруженные ручными пулеметами и гранатами, а всех летчиков собрать на КП. Сердцем чуя недоброе, Боркун, улучив минуту, прямо из столовой зашел на квартиру. Он принес ребятам две пачки печенья, две банки мясных консервов и каравай белого хлеба. Заложил в планшетку Валину фотографию. Алена Семеновна с порога наблюдала за каждым его движением. Ее худенькие плечи зябко вздрагивали под старым ватником.
– Уходите, Василий Николаевич? – спросила она приглушенно.
Боркун порывисто обернулся, опустил бессильно руки.
Борька-погорельский доверчивыми светло-голубымVI глазами смотрел на него, и ямочки вздрагивали на щеках.
– Куда уходишь, дядя Боркун? Фашиста бить? А завтра придешь? Ты смотри приходи, не обманывай, я тебя буду ждать.
Это было хуже пытки. Капитан взял его на руки, прижал к себе, долго целовал теплые, пахнущие парным молоком щеки.
– Приду, Борька, обязательно приду. Я тебя никогда не забуду!
Он стоял посередине комнаты, широко расставив ноги в пропыленных сапогах, и вдруг почувствовал, как по выбритой щеке поползла непрошеная солоноватая капля. Он, никогда не ронявший слез, ни в дни гибели лучших друзей, ни в дни больших радостей, едва не расплакался от одной мысли, что может не увидеть больше сиротского сына Борьку-погорельского.
– Не знаю, Алена Семеновна, – ответил он честно, – приказа еще нет. Но немцы близко. Не ночуйте сегодня в доме. Завтра, если мы улетим, – можно. Они не будут тогда бомбить аэродром и село. Адреса я вашего не забуду. Обратно вернемся, Борьку заберу. А пока прощайте.
Женщина подошла к летчику, грустно положила руки ему на плечи.
– Прощайте, Василий Николаевич, дай бог вам здоровья. Наведывайтесь на обратном пути.
Она поцеловала его в лоб холодными сухими губами и отвернулась. Боркун поправил на плече ремешок планшетки.
– Спасибо, Алена Семеновна, что верите в наше возвращение.
– А как же иначе, – вздохнула она, – зачем же тогда жить, если не верить.
Он поцеловал Борьку-нашего и Борьку-погорельского и, не оглядываясь, боясь, что навернется новая ненужная слеза, пошел к калитке, чувствуя, как сверлят его спину три пары глаз.
Глухо и коротко лязгнула захлопнувшаяся калитка. У разбитого бомбой дома Боркун заметил темную фигуру.
– Ты чего? – спросил он удивленно, узнав Султан-хана.
– С пепелищем пришел проститься, – печально промолвил горец, – о жизни и смерти подумать. Вон видишь, – указал он на тонкие, скрюченные огнем прутья железной кровати, валявшейся среди почернелых бревен, – моя. По ножке узнал – проволокой была опутана. Если бы не уехал в ту ночь на аэродром, хоронил бы ты сейчас, Васька, своего кунака. Ты бы хороший гроб мне сделал, Вася? А?
– Да отстань ты! – зло бормотнул Боркун. – И без того кошки на сердце скребут.
– А ты залей малость, а? – ловким движением Султан-хан вытащил из кармана четвертинку, заткнутую пробкой. – Был у нашей Дуси, прощался. Поцелуй получил и четвертинку первача. Все, что полагается рыцарю. Совсем как коньяк. Пей.
– А вдруг «батя» заметит? Он приказал через час на КП быть.
– Не заметит, – убежденно возразил Султан-хан, – такому богатырю, как ты, эта доза что слону дробинка.
– А закусить дашь?
– Два черных сухаря и одна луковица. Закуска совсем как у лорда Черчилля, нашего союзника.
– Ну давай, что ли.
Боркун взболтнул бутылку и без всякого удовольствия вылил в себя половину ее содержимого.
На командный пункт они пришли, когда все уже были в сборе. Летчики, точно пчелы улей, облепили большой радиоприемник с батарейным питанием. Султан-хан, протиснувшись в дверь, тихонько толкнул Алешу Стрельцова:
– Что там за сенсация, ведомый?
– Сводку Совинформбюро сейчас передадут, товарищ капитан.
– Ну, будем слушать.
Султан-хан присел в темном углу на нары, покосился на широкую спину стоявшего впереди Боркуна. Чистый сильный голос диктора объявил:
– От Советского информбюро. Сегодня, второго октября, наши войска…
Сводка была короткой, тревожной. Несколько отданных врагу городов и ни одной победы. А что значат захваченные трофеи, если на всех фронтах никакого продвижения! Уже хлынула к выходу темная масса комбинезонов, как вдруг звонкий голос красноармейца Челнокова покрыл возникший от этого движения шум:
– Постойте, товарищи! Про нас говорят. Диктор все так же громко чеканил каждую фразу, каждое слово:
– За два дня упорных боев с противником на дальних подступах к Москве летчики подполковника Демидова сбили двадцать вражеских бомбардировщиков, потеряв при этом четыре своих самолета. Смело сражался в неравных воздушных боях командир эскадрильи капитан Султан-хан, имеющий теперь на своем боевом счету шестнадцать сбитых самолетов противника. Мужество и отвагу проявили в воздухе старший политрук Румянцев, майор Жернаков, капитан Боркун, лейтенанты Воронов, Стрельцов и Барыбин. Только в одном бою старший лейтенант Красильников сбил два бомбардировщика «Юнкерс-88».
Диктор передавал уже вести с других фронтов, а летчики все не расходились, стояли в молчании, и каждый по-своему думал об услышанном. Спокойный и от этого немножко торжественный голос комиссара Румянцева взлетел над ними:
– Что же вы молчите, товарищи! Выше головы! По этому поводу и порадоваться можно. Митинга устраивать, разумеется, не будем, парадных речей не надо, а вот за то, что всему народу имена наши сообщили, – спасибо надо сказать. И в черные дни нашлось доброе слово для простых защитников.
– Правильно, комиссар! – подал голос майор Жернаков. – Пусть знают наш девяносто пятый!
В дверь просунулось лицо лейтенанта Ипатьева. Он предостерегающе замахал руками:
– Тише, товарищи, подполковник с командующим ВВС говорит.
Дверь, ведущая в штабную половину землянки, плотно затворилась, Посеревший от усталости Демидов вдавливал в ухо телефонную трубку, словно от этого было лучше слышно. Сквозь доносившуюся откуда-то песенку Паганеля «Капитан, капитан, улыбнитесь» прорывался голос командующего, медленный и нетвердый, будто и его подточила смертельная усталость.
– Демидов? – едва слышный, спрашивал Комаров. – Как самочувствие? Устали небось как черти? Понимаю! – Генерала заглушили бодрые слова о том, что Паганель тонул, погибал среди акул, но ни разу даже глазом не моргнул. «Эка не вовремя привязался этот веселый капитан», – усмехнулся Демидов. А в трубке послышалось: – Так вот что я говорю. Трудную задачу ситуация нам подкинула. Решать надо!
– Когда, товарищ генерал? Завтра?
– Нет, сегодня.
– Я вас слушаю.
– Головные немецкие танки в восемнадцати километрах от вашего аэродрома. Нами брошен в бой свежий полк. Но и противник ввел дополнительные силы. Короче говоря, нет уверенности, что гитлеровцев удастся задержать до рассвета. Танки могут прорваться на аэродром. Штаб и весь личный состав надо без паники немедленно уводить на новую точку.
– А самолеты? – тихо спросил Демидов.
Генерал молчал несколько томительных секунд. Тощий Паганель успел за это время влюбиться, как простой мальчуган, и закончить свою бесхитростную исповедь. Наконец генерал спросил:
– В ночных условиях на истребителях, конечно, никто у вас не летал?
– Я летал, Султан-хан, Боркун.
– Вы не в счет. Я о массе спрашиваю.
– Масса ночным полетам не обучена.
– Значит, остальные самолеты надо сжечь и отходить, – жестко закончил командующий.
– Сжечь? – трудно выдавил из себя Демидов, и брови накрыли его гневные глаза. – Сжечь три десятка совершенно исправных советских самолетов?
– А ты что же, хочешь отдать их в таком состоянии противнику? – зло спросил Комаров. – Выходит, ты за Советскую власть, а твой командующий нет?
Демидов бессильно опустился на скамью. Холодный пот вязкой струйкой пополз по седому виску. Командир полка положил ладонь на лысеющую голову.
– Товарищ генерал, а если я сожгу самолеты, а утром фашисты не займут аэродром? Что тогда?
– Тогда, – невесело рассмеялся Комаров, – тогда и тебя и меня будет судить трибунал.
– Ясно, – ответил Демидов. – Позвольте сообщить решение через час.
– Не позднее, – предупредил Комаров, – в такой обстановке время работает не на нас, а на противника.
Подполковник отошел от телефона. В чертах его лица резко и неожиданно проглянула старческая расслабленность. Если бы видели летчики в это мгновение глаза своего командира, возможно, не раз потом усомнились бы они в его твердости. Но человек почти всегда старается победить свою слабость. Чувствуя полное изнеможение, Демидов спиной повернулся к Ипатьеву – единственному, кто мог видеть его в эти секунды. Высокий бугристый лоб Демидова покрылся глубокими морщинами. Он думал, боролся и с собой, и с решением, которое кто-то навязал Комарову, а Комаров, вероятно, в такой же, как и Демидов, неуверенности не смог передать это решение в форме приказа, не требующего ни обсуждения, ни одобрения со стороны того, кому он предназначен.
– Вызовите старшего политрука, – сказал Демидов Ипатьеву.
Комиссар вошел и настороженно вгляделся в лицо Демидова:
– Что случилось?
– Выйдем наверх. Посоветоваться надо, – ответил командир полка.
На аэродром опускалась ночь. Остывшие металлические тела остроносых «яков» чернели на стоянках. Неожиданно совсем близко от летного поля вспыхнула зарница, вторая, третья, а потом устойчивый мертвенно-желтый свет пролился на землю, выхватив из мрака бугор и могилу майора Хатнянского. Яростная стрельба вспорола тишину. Нет, это были не солидно погромыхивающие раскаты тяжелых орудий. Перестрелка велась длинными, тонко грохочущими очередями. В них вплетались выстрелы, короткие, скрежещущие.
– Что это такое? – обеспокоенно спросил Румянцев.
– Немцы.
– Но это очень близко.
– Танки в восемнадцати километрах от аэродрома, – тихо проговорил Демидов, – думаю, уже ближе.
– А мы?
– Получен приказ немедленно перебазироваться.
– Сейчас, ночью? А с самолетами как?
– Командующий предлагает сжечь.
– Сжечь столько исправных машин, когда на фронте на вес золота каждая?
Демидов рассказал ему о только что происшедшем разговоре. Румянцев достал из кармана портсигар, торопливым нервным движением сунул папиросу в рот, но вдруг вспомнил, что курить нельзя – нарушение светомаскировки, и выплюнул ее под ноги.
– Стало быть, Комаров ждет вашего решения. А что думаете вы, Сергей Мартынович?
Подполковник сердито спрятал руки в наброшенный на плечи реглан. Он постепенно успокаивался. Кровь уже не билась в висках сильными толчками, речь стала спокойной, даже медлительной.
– Думаю, Борис. Упорно думаю и никак не могу смириться с тем, что мы должны уничтожить столько человеческого труда. Стыдно взрывать машину, способную подняться с земли и долететь до места перебазирования. Сожгу только оставшееся горючее.
– А самолеты? – запальчиво спросил Румянцев, словно в этом разговоре он наступал, а подполковник оборонялся.
Демидов, будто ему стало зябко, рукой стянул под шершавым подбородком воротник реглана.
– Дерзкая мысль у меня шевелится, Борис. Устроить ночной перелет. Летчики не умеют летать ночью – есть риск, что два или три человека могут разбиться. Но я предложу: этот ночной перелет добровольный. А ты что посоветуешь?
Румянцев носком ковырнул сухую, охолонувшую в сумерках землю.
– Сергей Мартынович, – сказал он негромко.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41
Около десяти минут «Яковлевы» находились в полете. Внизу смутными контурами расплескивалась земля. С высоты она казалась огромной топографической картой, на которую крупными условными знаками нанесли города, села, ленты дорог, озера и лесные массивы. Эти десять минут показались Демидову невыносимо долгими, и он обрадовался, когда услышал в наушниках знакомый голос Султан-хана, находившегося километрах в двадцати пяти от него:
– Командир! Атакую «юнкерса»! Прошла минута, не больше, и радиостанция донесла отчаянные ругательства:
– Алешка, добивай его, дьявола, в хвост и гриву. Еще бэй! Дымит! Оч-чень порядок!
Но в тот же миг послышался полный тревоги голос Жернакова:
– Камаев, горишь, выпрыгивай. Камаев, выпрыгивай!
Демидов облизал пересохшие губы.
– Жернаков, что случилось? – запросил он требовательно.
Голос майора, уже уравновешенный и отчетливый, ответил:
– Сбили лейтенанта Камаева. Идем во вторую атаку.
И все смолкло. Демидов все так же напряженно осматривался. Он не 1вздрогнул и не заволновался, когда заметил наплывающие с юго-запада силуэты «юнкерсов», столько раз виденных им в воздухе. Три девятки шли одна за другой в кильватере, плотным парадным строем. Четвертая группа была растрепана. Демидов насчитал в ней только семь «юнкерсов». Последний самолет сильно отстал, и за ним по пятам неслась шестерка маленьких тупоголовых «ишачков» Султан-хана. Демидов моментально принял решение:
– Атакуем первую девятку!
Ведомые им «яки» вразброд стали переваливаться с крыла на крыло, подтверждая, что поняли приказ командира. Демидов точно рассчитал атаку. «Юнкерсы» шли не выше трех с половиной тысяч метров. У него был огромный запас высоты. И с этой высоты, сделав крутой вираж, «яки» все вместе, тремя группами обрушились вниз. Вплетаясь в тугой уверенный бас мотора, завыл ветер за светлым плексигласом кабины. Демидов взял в прицел флагманский самолет и коротко приказал ведомому:
– Тоже бей по флагману.
Росла, увеличивалась в тонком перекрестии цель. Под серебряным от солнца силуэтом «юнкерса» темнел лес, тот самый лес, где был расквартирован штаб фронта, откуда в сражающиеся дивизии и полки шли провода связи. Флагман уже стал на боевой курс. Его экипаж переживал те мгновения, когда, забыв о возможных опасностях, все свое внимание он должен сосредоточить на одном – как можно точнее поразить бомбами цель. Флагман не маневрировал, не менял высоты. Словно раз и навсегда привязанный к заданному курсу, шел он вперед, оставляя за собой взвихренный след инверсии.
На пути у Демидова вспыхнула трасса, выпущенная штурманом. Подполковник легонько качнул ручкой управления, удаляясь от нее, потом большим пальцем нажал на кнопку спуска. Весела» застучала пушка. Снаряды впились в правую плоскость немецкого бомбардировщика. Выводя свой «як» из пикирования, Демидов успел заметить, как правый мотор «юнкерса» выбросил в октябрьское небо густой сноп огня. Срываясь с огромной высоты, дымом пятная воздух, флагман рушился вниз. Когда Демидов, набрав с полтысячи метров, посмотрел на землю, ему стало радостно и легко. Четырьмя кострами горели фашистские самолеты. От первой девятки уцелело только пять машин. Сбрасывая бомбы куда попало, не дойдя до цели, «юнкерсы» поспешно разворачивались на запад…
День прошел в томительном напряжении. Еще один раз всеми исправными самолетами летчики демидовского полка совершили вылет к линии фронта. Группы истребителей повели комиссар Румянцев, капитан Боркун и майор Жернаков. Едва успели растаять силуэты самолетов, как на скрытые в лесу блиндажи штаба фронта и замаскированные узлы связи обрушились новые группы «юнкерсов». На этот раз они пришли под усиленным прикрытием «Мессершмиттов-109». Часть вражеских истребителей несколько раз атаковала аэродром и всадила с полсотни очередей в пустые самолетные стоянки.
Двадцать минут висели «юнкерсы» над лесом, где располагался штаб фронта, и молотили землю тяжелыми фугасными бомбами. Когда они отошли от цели, над лесом стоял густой черный дым.
Из второго полета летчики демидовского полка возвратились без потерь. Они разогнали над переправой три группы одномоторных пикировщиков Ю-87 и сбили один из них таким плотным групповым огнем, что никто не хотел приписывать эту победу себе. Так и донесли в штаб фронта: «Группа старшего политрука Румянцева сбила один Ю-87», и все этой формулировкой остались довольны.
Косые вечерние тени уже легли на стоянки и на летное поле, когда лейтенант Ипатьев принял по телефону новое сообщение об изменениях в наземной обстановке. Положив на колени отговорившую телефонную трубку, он, сникший и потускневший, сказал Демидову:
– Немцы прорвались, товарищ командир.
– Где? – отрывисто спросил подполковник.
– Везде, – вяло доложил лейтенант. – Линия фронта приблизилась к нам еще на десять километров со стороны юга. С севера – на восемь.
– А на западе?
– Отрезали наш отступающий корпус.
– Тихо, – сурово остановил его Демидов, – пока об этом никому ни слова.
К (вечеру он приказал выставить на границах аэродрома посты, вооруженные ручными пулеметами и гранатами, а всех летчиков собрать на КП. Сердцем чуя недоброе, Боркун, улучив минуту, прямо из столовой зашел на квартиру. Он принес ребятам две пачки печенья, две банки мясных консервов и каравай белого хлеба. Заложил в планшетку Валину фотографию. Алена Семеновна с порога наблюдала за каждым его движением. Ее худенькие плечи зябко вздрагивали под старым ватником.
– Уходите, Василий Николаевич? – спросила она приглушенно.
Боркун порывисто обернулся, опустил бессильно руки.
Борька-погорельский доверчивыми светло-голубымVI глазами смотрел на него, и ямочки вздрагивали на щеках.
– Куда уходишь, дядя Боркун? Фашиста бить? А завтра придешь? Ты смотри приходи, не обманывай, я тебя буду ждать.
Это было хуже пытки. Капитан взял его на руки, прижал к себе, долго целовал теплые, пахнущие парным молоком щеки.
– Приду, Борька, обязательно приду. Я тебя никогда не забуду!
Он стоял посередине комнаты, широко расставив ноги в пропыленных сапогах, и вдруг почувствовал, как по выбритой щеке поползла непрошеная солоноватая капля. Он, никогда не ронявший слез, ни в дни гибели лучших друзей, ни в дни больших радостей, едва не расплакался от одной мысли, что может не увидеть больше сиротского сына Борьку-погорельского.
– Не знаю, Алена Семеновна, – ответил он честно, – приказа еще нет. Но немцы близко. Не ночуйте сегодня в доме. Завтра, если мы улетим, – можно. Они не будут тогда бомбить аэродром и село. Адреса я вашего не забуду. Обратно вернемся, Борьку заберу. А пока прощайте.
Женщина подошла к летчику, грустно положила руки ему на плечи.
– Прощайте, Василий Николаевич, дай бог вам здоровья. Наведывайтесь на обратном пути.
Она поцеловала его в лоб холодными сухими губами и отвернулась. Боркун поправил на плече ремешок планшетки.
– Спасибо, Алена Семеновна, что верите в наше возвращение.
– А как же иначе, – вздохнула она, – зачем же тогда жить, если не верить.
Он поцеловал Борьку-нашего и Борьку-погорельского и, не оглядываясь, боясь, что навернется новая ненужная слеза, пошел к калитке, чувствуя, как сверлят его спину три пары глаз.
Глухо и коротко лязгнула захлопнувшаяся калитка. У разбитого бомбой дома Боркун заметил темную фигуру.
– Ты чего? – спросил он удивленно, узнав Султан-хана.
– С пепелищем пришел проститься, – печально промолвил горец, – о жизни и смерти подумать. Вон видишь, – указал он на тонкие, скрюченные огнем прутья железной кровати, валявшейся среди почернелых бревен, – моя. По ножке узнал – проволокой была опутана. Если бы не уехал в ту ночь на аэродром, хоронил бы ты сейчас, Васька, своего кунака. Ты бы хороший гроб мне сделал, Вася? А?
– Да отстань ты! – зло бормотнул Боркун. – И без того кошки на сердце скребут.
– А ты залей малость, а? – ловким движением Султан-хан вытащил из кармана четвертинку, заткнутую пробкой. – Был у нашей Дуси, прощался. Поцелуй получил и четвертинку первача. Все, что полагается рыцарю. Совсем как коньяк. Пей.
– А вдруг «батя» заметит? Он приказал через час на КП быть.
– Не заметит, – убежденно возразил Султан-хан, – такому богатырю, как ты, эта доза что слону дробинка.
– А закусить дашь?
– Два черных сухаря и одна луковица. Закуска совсем как у лорда Черчилля, нашего союзника.
– Ну давай, что ли.
Боркун взболтнул бутылку и без всякого удовольствия вылил в себя половину ее содержимого.
На командный пункт они пришли, когда все уже были в сборе. Летчики, точно пчелы улей, облепили большой радиоприемник с батарейным питанием. Султан-хан, протиснувшись в дверь, тихонько толкнул Алешу Стрельцова:
– Что там за сенсация, ведомый?
– Сводку Совинформбюро сейчас передадут, товарищ капитан.
– Ну, будем слушать.
Султан-хан присел в темном углу на нары, покосился на широкую спину стоявшего впереди Боркуна. Чистый сильный голос диктора объявил:
– От Советского информбюро. Сегодня, второго октября, наши войска…
Сводка была короткой, тревожной. Несколько отданных врагу городов и ни одной победы. А что значат захваченные трофеи, если на всех фронтах никакого продвижения! Уже хлынула к выходу темная масса комбинезонов, как вдруг звонкий голос красноармейца Челнокова покрыл возникший от этого движения шум:
– Постойте, товарищи! Про нас говорят. Диктор все так же громко чеканил каждую фразу, каждое слово:
– За два дня упорных боев с противником на дальних подступах к Москве летчики подполковника Демидова сбили двадцать вражеских бомбардировщиков, потеряв при этом четыре своих самолета. Смело сражался в неравных воздушных боях командир эскадрильи капитан Султан-хан, имеющий теперь на своем боевом счету шестнадцать сбитых самолетов противника. Мужество и отвагу проявили в воздухе старший политрук Румянцев, майор Жернаков, капитан Боркун, лейтенанты Воронов, Стрельцов и Барыбин. Только в одном бою старший лейтенант Красильников сбил два бомбардировщика «Юнкерс-88».
Диктор передавал уже вести с других фронтов, а летчики все не расходились, стояли в молчании, и каждый по-своему думал об услышанном. Спокойный и от этого немножко торжественный голос комиссара Румянцева взлетел над ними:
– Что же вы молчите, товарищи! Выше головы! По этому поводу и порадоваться можно. Митинга устраивать, разумеется, не будем, парадных речей не надо, а вот за то, что всему народу имена наши сообщили, – спасибо надо сказать. И в черные дни нашлось доброе слово для простых защитников.
– Правильно, комиссар! – подал голос майор Жернаков. – Пусть знают наш девяносто пятый!
В дверь просунулось лицо лейтенанта Ипатьева. Он предостерегающе замахал руками:
– Тише, товарищи, подполковник с командующим ВВС говорит.
Дверь, ведущая в штабную половину землянки, плотно затворилась, Посеревший от усталости Демидов вдавливал в ухо телефонную трубку, словно от этого было лучше слышно. Сквозь доносившуюся откуда-то песенку Паганеля «Капитан, капитан, улыбнитесь» прорывался голос командующего, медленный и нетвердый, будто и его подточила смертельная усталость.
– Демидов? – едва слышный, спрашивал Комаров. – Как самочувствие? Устали небось как черти? Понимаю! – Генерала заглушили бодрые слова о том, что Паганель тонул, погибал среди акул, но ни разу даже глазом не моргнул. «Эка не вовремя привязался этот веселый капитан», – усмехнулся Демидов. А в трубке послышалось: – Так вот что я говорю. Трудную задачу ситуация нам подкинула. Решать надо!
– Когда, товарищ генерал? Завтра?
– Нет, сегодня.
– Я вас слушаю.
– Головные немецкие танки в восемнадцати километрах от вашего аэродрома. Нами брошен в бой свежий полк. Но и противник ввел дополнительные силы. Короче говоря, нет уверенности, что гитлеровцев удастся задержать до рассвета. Танки могут прорваться на аэродром. Штаб и весь личный состав надо без паники немедленно уводить на новую точку.
– А самолеты? – тихо спросил Демидов.
Генерал молчал несколько томительных секунд. Тощий Паганель успел за это время влюбиться, как простой мальчуган, и закончить свою бесхитростную исповедь. Наконец генерал спросил:
– В ночных условиях на истребителях, конечно, никто у вас не летал?
– Я летал, Султан-хан, Боркун.
– Вы не в счет. Я о массе спрашиваю.
– Масса ночным полетам не обучена.
– Значит, остальные самолеты надо сжечь и отходить, – жестко закончил командующий.
– Сжечь? – трудно выдавил из себя Демидов, и брови накрыли его гневные глаза. – Сжечь три десятка совершенно исправных советских самолетов?
– А ты что же, хочешь отдать их в таком состоянии противнику? – зло спросил Комаров. – Выходит, ты за Советскую власть, а твой командующий нет?
Демидов бессильно опустился на скамью. Холодный пот вязкой струйкой пополз по седому виску. Командир полка положил ладонь на лысеющую голову.
– Товарищ генерал, а если я сожгу самолеты, а утром фашисты не займут аэродром? Что тогда?
– Тогда, – невесело рассмеялся Комаров, – тогда и тебя и меня будет судить трибунал.
– Ясно, – ответил Демидов. – Позвольте сообщить решение через час.
– Не позднее, – предупредил Комаров, – в такой обстановке время работает не на нас, а на противника.
Подполковник отошел от телефона. В чертах его лица резко и неожиданно проглянула старческая расслабленность. Если бы видели летчики в это мгновение глаза своего командира, возможно, не раз потом усомнились бы они в его твердости. Но человек почти всегда старается победить свою слабость. Чувствуя полное изнеможение, Демидов спиной повернулся к Ипатьеву – единственному, кто мог видеть его в эти секунды. Высокий бугристый лоб Демидова покрылся глубокими морщинами. Он думал, боролся и с собой, и с решением, которое кто-то навязал Комарову, а Комаров, вероятно, в такой же, как и Демидов, неуверенности не смог передать это решение в форме приказа, не требующего ни обсуждения, ни одобрения со стороны того, кому он предназначен.
– Вызовите старшего политрука, – сказал Демидов Ипатьеву.
Комиссар вошел и настороженно вгляделся в лицо Демидова:
– Что случилось?
– Выйдем наверх. Посоветоваться надо, – ответил командир полка.
На аэродром опускалась ночь. Остывшие металлические тела остроносых «яков» чернели на стоянках. Неожиданно совсем близко от летного поля вспыхнула зарница, вторая, третья, а потом устойчивый мертвенно-желтый свет пролился на землю, выхватив из мрака бугор и могилу майора Хатнянского. Яростная стрельба вспорола тишину. Нет, это были не солидно погромыхивающие раскаты тяжелых орудий. Перестрелка велась длинными, тонко грохочущими очередями. В них вплетались выстрелы, короткие, скрежещущие.
– Что это такое? – обеспокоенно спросил Румянцев.
– Немцы.
– Но это очень близко.
– Танки в восемнадцати километрах от аэродрома, – тихо проговорил Демидов, – думаю, уже ближе.
– А мы?
– Получен приказ немедленно перебазироваться.
– Сейчас, ночью? А с самолетами как?
– Командующий предлагает сжечь.
– Сжечь столько исправных машин, когда на фронте на вес золота каждая?
Демидов рассказал ему о только что происшедшем разговоре. Румянцев достал из кармана портсигар, торопливым нервным движением сунул папиросу в рот, но вдруг вспомнил, что курить нельзя – нарушение светомаскировки, и выплюнул ее под ноги.
– Стало быть, Комаров ждет вашего решения. А что думаете вы, Сергей Мартынович?
Подполковник сердито спрятал руки в наброшенный на плечи реглан. Он постепенно успокаивался. Кровь уже не билась в висках сильными толчками, речь стала спокойной, даже медлительной.
– Думаю, Борис. Упорно думаю и никак не могу смириться с тем, что мы должны уничтожить столько человеческого труда. Стыдно взрывать машину, способную подняться с земли и долететь до места перебазирования. Сожгу только оставшееся горючее.
– А самолеты? – запальчиво спросил Румянцев, словно в этом разговоре он наступал, а подполковник оборонялся.
Демидов, будто ему стало зябко, рукой стянул под шершавым подбородком воротник реглана.
– Дерзкая мысль у меня шевелится, Борис. Устроить ночной перелет. Летчики не умеют летать ночью – есть риск, что два или три человека могут разбиться. Но я предложу: этот ночной перелет добровольный. А ты что посоветуешь?
Румянцев носком ковырнул сухую, охолонувшую в сумерках землю.
– Сергей Мартынович, – сказал он негромко.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41