Трижды мне казалось, будто я напала на след. Но – увы. Не легче было найти и Нуссетту Марксон. Она знала, что я разыскиваю ее, но я получила лишь уведомление от ее адвоката, задиры с Кингз-Кросс по имени Боб Гамильтон: если я попытаюсь «рыться в прошлом» мисс Марксон, меня ждет расправа – судебная или попросту физическая, он не уточнил. Мисс Марксон, как он выразился, – общественная фигура, друг и доверенное лицо известных политиков и художников. Еще я выяснила, что ей принадлежал модный ресторан «Нуссетта», но за год до моего приезда в страну она его продала. Вот и вся информация. Псевдонаивные автопортреты владелицы все еще висели на стенах ресторана, сквозь корку бог знает скольких лет проступали огромные глаза и щедрый рот – мне претила откровенность, с какой эта женщина подчеркивала свою желанность.
Другая женщина в жизни Чабба, его мать, умерла в апреле 1960-го. Больше ничего о ней разузнать не удалось, так что через эту историю она пройдет, как давно угасший пожар, оставивший лишь следы на стволах обожженных деревьев.
Она вышвырнула мужа из дому – почему она так поступила, даже ее сын не знал. Миссис Чабб работала в перчаточном отделе «Дэвида Джонса» , и умерла, имея десять фунтов и пять шиллингов на банковском счете. Много лет спустя, в Куале-Лумпур, сын все еще кипел негодованием, вспоминая ее крохоборство, мисочки с остатками пищи в холодильнике на керосиновом движке. Он словно не замечал, как въелись в него самого ненавистные привычки: когда он живописал свое аскетическое прозябание в Четсвуде, единственный стул, единственный набор столовых приборов, дух захватывало – до какой же степени человек не осознает себя.
Нуссетта была ослепительно, потрясающе другой – экзотическая, беззаботная, бесстрашная, расточительная. Сколько бы Чабб ни твердил, что не был влюблен, он, конечно же, восхищался ею и теми ее опрометчивыми поступками, которые осудил бы в любом другом человеке. Нуссетта всегда лгала о себе, перекраивала прошлое по собственной прихоти. С 1945 года по 1952-й она пять раз меняла профессию и дважды – национальность. Обзаведясь рестораном, она заодно сделалась француженкой. Готовить она не умела, однако наняла повара-маори Биби и подавала гостям улиток, луковый суп и говядину аи poivre .
Чабб тем временем сочинял буклеты в своем затхлом рекламном агентстве. К 1952 году он перешел на полставки – двух вечеров работы в неделю, решил он, достаточно, чтобы обеспечить его потребности. Зато каждое утро он писал стихи. Придвигал стул к доске на козлах и творил сестины и вилланелли.
Нескладная пара – и все же, обнаружив свою беременность, Нуссетта поехала в скромный пригородный Четсвуд и положила руку Чабба на свой очаровательный животик. Означало ли это, что поэт был отцом ребенка? Наступит время, когда этот вопрос станет для него важнее всех прочих, но в ту пору Чабб трогательно уверил себя, что это не его дело.
Он явно не собирался воспитывать ребенка или помогать деньгами, да Нуссетта этого, похоже, и не требовала. К будущему материнству она готовилась с обычной веселой предприимчивостью. Убедившись, что в самом деле беременна, Нуссетта принялась обустраивать в своем коттедже детскую, намалевала на стенах автопортреты, изготовила вращающиеся фигурки-мобили и подвесила их к потолку. Заполнила шкафы и комоды пеленками и распашонками, подыскивала няню и попивала шампанское, празднуя очередную удачу.
Сидней – беспутный город, но шел всего лишь 1952 год, и даже завсегдатаи «Нуссетты» были ошеломлены, когда красавица-хозяйка превратила свою беременность (якобы без участия отца) в публичное мероприятие. По словам Чабба, каждому гостю дозволялось притронуться к животу, почувствовать, как шевелится малыш. Когда отошли воды, это было почти шоу. Весь ресторан аплодировал вслед машине, увозившей Нуссетту в больницу.
Однако, явившись с визитом, Чабб увидел, что Нуссетта мрачна и подавлена. Понадобилось кесарево сечение, идеальный животик был изуродован шрамом. Роженица утомилась, у нее все болело, а малышка выглядела сущим заморышем – шести фунтов весом, беспокойная, все время сучила ножками и никак не могла присосаться к набухшей материнской груди. Голодает, подумал Чабб. Ему стало страшно: померещилось, будто младенец судорожно, отчаянно бьется за жизнь.
А Нуссетта, всегда легкая и живая, сделалась жесткой, недоброй. Она вовсе не хотела ребенка, понял Чабб, и впервые рассердился на нее.
Однако днем позже атмосфера прояснилась: в палате толпились люди, открыли шампанское, Нуссетта вновь была щедра и беззаботна. Когда все ушли, Чабб еще посидел, глядя, как Нуссетта кормит ребенка. Видимо, шампанское сняло напряжение, она даже прижалась лицом к темноволосой головке – а потом Чабб пешком прошел девять миль из Пэддингтона обратно в Четсвуд, и ласковый северо-восточный ветерок дул ему в лицо.
На следующий день ветер задул с юга, но хотя в женском отделении дрожали стекла, сама палата была залита солнцем и заставлена цветами. Малышка спала в палате новорожденных. Молодую мать навестил Джо Кэхилл, премьер Нового Южного Уэльса, и принес еще шампанского, на подоконнике и ночном столике стояли пластиковые стаканы. Прибирая их, Чабб наткнулся на какие-то бумаги – больничные счета, подумал он, и сунул их в карман. Чуть позже, когда автобус до Варунги пролагал себе путь на север через мост, Чабб достал документы и прочел, что новорожденная дочь Нуссетты Марксон и неизвестного отца отдается приемным родителям.
Он вышел на ближайшей остановке и взял такси до Пэддингтона. Нуссетта выслушала его упреки равнодушно и неуступчиво.
– Не стоило рыться в моих бумагах, Кристофер, – только и сказала она.
– Я не рылся. Я думал, это квитанция.
– Даже если это квитанция, это мое дело. Верни мне бумаги.
Чабб впал в неистовство:
– Не смей ее отдавать!
– Дорогой, не могу же я сама ее воспитывать.
– Зачем же ты няню искала?
– Няня – не мать. Разве можно допустить, чтобы ребенка растила прислуга?
И тут, по словам Чабба, произошло нечто странное.
– Я вдруг возненавидел ее, и не спрашивайте, почему-ла. Я сказал ей, что возьму ребенка себе.
Любая женщина знает, как страшен становится в гневе такой вот крупный, всегда уравновешенный мужчина, а Чабб, широкоплечий, с крепкими ногами, в молодости, наверное, был достаточно грозен. Однако не в характере Нуссетты обнаруживать свой страх – она попросту расхохоталась.
– Кристофер, милый, каким образом ты собираешься воспитывать ребенка? Ты и себе-то на жизнь не зарабатываешь.
– Не знаю, как, – упрямо возразил он, – но я это сделаю.
– Ты думаешь, она от тебя, да?
– Мне плевать, кто ее отец.
– Ты же не знаешь, как кормить ребенка.
– Ну так выучусь, черт побери.
Наверное, в тот момент, запутавшись в чувствах, которые он не сумел бы ни признать, ни сформулировать, Чабб втайне от себя надеялся, что Нуссетта разделит с ним попечение о ребенке. Он еще не понимал, что его путь внезапно привел на край обрыва, и теперь остается только – с кручи вниз головой.
С этой минуты Нуссетта охладела к Чаббу, и его незаменимость, прежде неотразимая для нее, перестала возбуждать ее пыл. Нуссетта действовала быстро. За неделю до того, как усыновление официально вступило в силу, она уже принимала таблетки, чтобы избавиться от молока. Хотя Нуссетта заранее пригласила няню и могла хотя бы на неделю или две предоставить ее в распоряжение Чабба, она не предлагала ему помощь, как не стала делиться пеленками, распашонками, книгами с полезными советами. Через три дня после того, как он обнаружил в больнице бланки для усыновления, Чабб оказался в своем коттедже в Четсвуде с капризной малышкой на руках – и совершенно один.
Жизнь отнюдь не подготовила его к такой ситуации. У Чабба не было младших братьев или сестер, ни родных, ни двоюродных, не имелось даже головастика, а теперь он пытался накормить крикливого, своевольного младенца, который неистово запрокидывал голову, чуть не вырываясь из рук.
– Дикарка, мем, настоящая дикарка, – вздохнул Чабб. – Через какие мучения они проходят – это ужас, – продолжал он.
Странное он выбрал слово – «ужас». Конечно, такое чувство пробуждало в нем страдание, искажавшее маленькое личико, и вместе с тем воля малышки, ее энергичный протест, ее отчаяние покорили сердце Чабба. Беря ее на руки, он словно бы принимал на себя ответственность за саму Жизнь, и в холодные зимние ночи просыпался, прислушиваясь – дышит ли. Один вздох, второй, третий, и еще один. Он лишал себя сна, волей своей удерживая ее на этом свете.
Конечно, опыта ему недоставало, но у кого есть опыт обращения с первенцем? Из страха перед простудой он парил младенца в одеялах и включал обогреватель. У девочки высыпала потница, опрела попка, начались колики – каждый день ровно в четыре часа ее сводило и не отпускало до девяти.
Он кое-как справлялся, не понимая, как жить дальше. Каждое утро звонил в агентство и отговаривался плохим самочувствием – бессонные ночи, ежечасное кормление, срыгивание, купание, долгие прогулки по темным улицам, покуда не уймется колика, – все это изнуряло до смерти. Представьте себе, как перешептывались обитатели тихого квартала при виде чудаковатого, небритого и коротко стриженного холостяка, который таскал младенца по магазинам, разыскивая порошковое молоко. Ни коляски, ни рюкзачка в наличии не имелось, и он носил ребенка на руках, завернув в двуспальное одеяло, край которого свисал до земли и волочился следом.
Мистер Блэкхолл присмотрелся к своему жильцу с вечно красными глазами и, осудив втихомолку, все-таки пожалел. Как-то раз он помог Чаббу занести домой покупки и убедился, что его отродье спит в картонном ящике, словно щенок или котенок. Он сбегал к себе и принес нормальные пеленки.
– Так у вас есть дети, мистер Блэкхолл?
– Выросли давно. У самих уже дети.
– Как вы только не рехнулись, – пробормотал Чабб.
– Ха-ха, мистер Чабб, – откликнулся Блэкхолл, но потом ему пришлось вспомнить слова, которые загнанный поэт произнес на пороге своего жилья:
– Честно говоря, мистер Блэкхолл, не знаю, сколько я еще выдержу.
29
Чабб был молод и крепок. Он запросто мог отшагать тридцать миль бушем до Говеттс-Лип, причем полпути – по бездорожью, но эта крохотная девчушка с материнскими огромными глазами и цепкими розовыми ноготочками одолела его. С первого дня жизни у нее были прелестные, удивительно четко очерченные губки и маленький нежный подбородок. Когда она спала, Чабб порой садился рядом и молча любовался девочкой. Но чаще он попросту валился с ног и спал, словно солдат в окопе – всегда слишком мало, не проваливаясь глубоко в сон, вскакивая при первом же звуке из картонной коробки.
Однако слух у него был выборочный, и когда заднюю дверь дома кто-то вышиб с неистовой силой – как потом выяснилось, оба косяка треснули по всей длине, – Чабб не проснулся, и лишь когда этот кто-то заговорил с ним, Чабб приподнял голову и всмотрелся в темноту.
– Нуссетта? – спросил он радостно, вообразив, что она смягчилась, наконец. – Это ты?
– Подонок! – отозвался жесткий, обвиняющий голос, который он впервые услышал в мельбурнском судеи надеялся не слышать более никогда. – Мудак законченный, – продолжал так называемый Боб Маккоркл стоя у изножья кровати. – Вставай! – потребовал незваный гость и щелкнул старым бакелитовым выключателем. При свете голой стоваттной лампочки Чабб увидел свою малышку на руках у монстра. Маккоркл прижимал ее к груди, желтое одеяло свисало ниже колен чудовища.
– Отдай ребенка, – потребовал Чабб. – Ее пора кормить. – Лучше он ничего не придумал.
– Неси молоко, – распорядилось существо. Он снова заметно изменился, но висячие усы и старомодный крахмальный воротничок не скрывали резко выступающих скул, широкого нахмуренного лба, огромного носа и подбородка. По пятам за Чаббом, который неодетым вылез из постели, Маккоркл прошел на кухню.
– Бери молоко! – скомандовал он. – Налей в ту штуку. – Он защелкал толстыми пальцами. – И эту надень. Эту. Как ее. Эту.
– Что именно?
– Эту штуку, черт! – заорало чудовище, указывая на резиновую соску, плававшую в стерилизаторе. – Сиську.
– Соску?
– Я – поэт, которому неведомы названия вещей, а кто виноват? Сиська, соска, сушка, сучка. Курам на смех! Фи-фу-фе-фа.
Этот разговор Чабб в деталях припомнил позднее, а тогда весь его немалый интеллект изыскивал возможность спасти ребенка.
– Погоди минутку, – сказал он. Он уверенно прошел по кухне, как был, нагишом, приготовил молочную смесь, налил в бутылочку. – Подвинься! – попросил он,включая газ. Вскипятил воду, согрел в единственной кастрюльке молоко. Думал он об одном: надо спасти ребенка, – но мучитель его ростом достигал семи футов, да и как нанести удар, не задев малютку, которая мирно спала на груди у похитителя? Согрев смесь, Чабб волей-неволей передал бутылку врагу. Хотя девочка поела час назад, она вновь принялась жадно сосать. Существо смотрело на малютку с яростью:
– Ты лишил меня детства, – сказал он. Чабб поспешно натянул штаны.
– Ты хоть понимаешь, каково это: появиться на свет в двадцать четыре года?
Чабб не испытывал ни малейшего желания вступать в заведомо проигрышный спор со здоровенным злобным безумцем.
– Ты хоть понимаешь, как это жестоко? Отвечай же!
– Наверное, и впрямь нелегко, – признал Чабб.
– Ты создал меня шутки ради.
Не в последний раз чудовище вынудило Чабба заглянуть в бездну и с трепетом допустить кощунственную мысль, что он, Чабб, и впрямь сотворил своим пером и плоть, и кровь, и это бьющееся сердце.
– Клянусь вам, мистер Маккоркл, – заговорил он, – я сожалею о той минуте, когда впервые написал ваше имя.
– Ты еще и не так пожалеешь об этом. Извинениями не обойдешься, дело серьезное. Имеются последствия. Я требую воздаяния. Я давно уже думал об этом.
– И где вы об этом думали?
– Где? Так я тебе и сказал!
– Как хотите. Неважно.
– Думаешь, я скажу тебе, где я живу, и ты напустишь на меня легавых? Я полиции не боюсь – забыл, что ли?
Там, где я живу, дражайший мой папаша, – последнее слово он выговорил с такой ненавистью, что у Чабба волосы зашевелились от страха, – там, где я живу, надо мной не смеются. Там я – не шутка, не фальшивка. Я – Господь Бог. Я чужестранец, и никого не удивляет, что я не знаю имен разных вещей. Они и сами не все знают. Там, где я живу, я сплю с пауками и змеями и многих я нарек впервые. Syzygium McCorklus, – произнес он со смаком, а когда Чабб переспросил, с удовольствием произнес латинский термин по буквам. – Дерево такое, – пояснил он, и Чабб подметил в его усмешке гордость собой, а в глазах – вызов: мол, этого у меня никто не отнимет.
Чабб вдруг заподозрил, что безумец избрал для себя биографию какого-нибудь эксцентричного ботаника эдвардианской эпохи.
– Вы переселились в Африку, – предположил он.
– Где бы я ни был, я ушел из-под твоей власти. Я стал полноценным человеком. Почти полноценным. Только сейчас, когда я держу в руках ребенка, я понимаю, как много ты украл у меня. Этого я не ожидал, но теперь я знаю, что мне от тебя нужно.
– Что же?
– Вот это – детство, – сказал монстр.
– Это – дитя, – поправил его Чабб. – Неделя от роду.
– Его мозг уже растет. Когда он трогает меня за палец, он учится чему-то.
– Она, – поправил Чабб, оцепенело следя за тем, как белая ручка малышки обхватывает указательный палец существа.
– Верните ее мне, мистер Маккоркл.
– Разумеется, – ответил безумец, – но сперва я должен показать ей звезды.
– Она еще не умеет смотреть.
Тварь понадежнее укутала девочку в одеяло. Движения его были почти нежными. Он даже сделал нечто вроде капюшона из складки покрывала.
– Все равно, – повторил он, – я назову ей имена звезд.
Что мог Чабб поделать? Не говоря уж о страхе причинить вред малышке, он все равно бы не одолел гиганта в поединке.
– На улице холодно, – сказал он.
– Не холодно, – ответил безумец.
Придержав рукой дверь, Чабб шагнул за порог вслед за Маккорклом. Он помедлил всего мгновение, проверяя сломанный замок, но когда добрался до калитки, то увидел, что гигант уже несется бесшумными шагами посреди улицы, а одеяльце развевается за ним, как наполовину сброшенная кожа. Чабб припустился бегом. Похититель скрылся под тенью джакаранды, и ночная тьма поглотила его.
30
Мистер Блэкхолл еще не опаздывал на работу. Согласно протоколу суда, он стоял в коридоре, на принадлежавшем Чаббу стуле и проверял показания счетчика – и тут жилец внезапно ворвался в дом и сбил его с ног вместе со стулом. Последние дни Кристофер Чабб выглядел скверно, а когда он ухватил испуганного домохозяина за костлявые плечики, показался и вовсе безумным.
– Мистер Блэкхолл, у меня украдили ребенка! – Так Блэкхолл впоследствии передавал его слова. – Мою малютку украдили.
– Дайте мне шиллинг!
Чабб выгреб из карманов пригоршню медяков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
Другая женщина в жизни Чабба, его мать, умерла в апреле 1960-го. Больше ничего о ней разузнать не удалось, так что через эту историю она пройдет, как давно угасший пожар, оставивший лишь следы на стволах обожженных деревьев.
Она вышвырнула мужа из дому – почему она так поступила, даже ее сын не знал. Миссис Чабб работала в перчаточном отделе «Дэвида Джонса» , и умерла, имея десять фунтов и пять шиллингов на банковском счете. Много лет спустя, в Куале-Лумпур, сын все еще кипел негодованием, вспоминая ее крохоборство, мисочки с остатками пищи в холодильнике на керосиновом движке. Он словно не замечал, как въелись в него самого ненавистные привычки: когда он живописал свое аскетическое прозябание в Четсвуде, единственный стул, единственный набор столовых приборов, дух захватывало – до какой же степени человек не осознает себя.
Нуссетта была ослепительно, потрясающе другой – экзотическая, беззаботная, бесстрашная, расточительная. Сколько бы Чабб ни твердил, что не был влюблен, он, конечно же, восхищался ею и теми ее опрометчивыми поступками, которые осудил бы в любом другом человеке. Нуссетта всегда лгала о себе, перекраивала прошлое по собственной прихоти. С 1945 года по 1952-й она пять раз меняла профессию и дважды – национальность. Обзаведясь рестораном, она заодно сделалась француженкой. Готовить она не умела, однако наняла повара-маори Биби и подавала гостям улиток, луковый суп и говядину аи poivre .
Чабб тем временем сочинял буклеты в своем затхлом рекламном агентстве. К 1952 году он перешел на полставки – двух вечеров работы в неделю, решил он, достаточно, чтобы обеспечить его потребности. Зато каждое утро он писал стихи. Придвигал стул к доске на козлах и творил сестины и вилланелли.
Нескладная пара – и все же, обнаружив свою беременность, Нуссетта поехала в скромный пригородный Четсвуд и положила руку Чабба на свой очаровательный животик. Означало ли это, что поэт был отцом ребенка? Наступит время, когда этот вопрос станет для него важнее всех прочих, но в ту пору Чабб трогательно уверил себя, что это не его дело.
Он явно не собирался воспитывать ребенка или помогать деньгами, да Нуссетта этого, похоже, и не требовала. К будущему материнству она готовилась с обычной веселой предприимчивостью. Убедившись, что в самом деле беременна, Нуссетта принялась обустраивать в своем коттедже детскую, намалевала на стенах автопортреты, изготовила вращающиеся фигурки-мобили и подвесила их к потолку. Заполнила шкафы и комоды пеленками и распашонками, подыскивала няню и попивала шампанское, празднуя очередную удачу.
Сидней – беспутный город, но шел всего лишь 1952 год, и даже завсегдатаи «Нуссетты» были ошеломлены, когда красавица-хозяйка превратила свою беременность (якобы без участия отца) в публичное мероприятие. По словам Чабба, каждому гостю дозволялось притронуться к животу, почувствовать, как шевелится малыш. Когда отошли воды, это было почти шоу. Весь ресторан аплодировал вслед машине, увозившей Нуссетту в больницу.
Однако, явившись с визитом, Чабб увидел, что Нуссетта мрачна и подавлена. Понадобилось кесарево сечение, идеальный животик был изуродован шрамом. Роженица утомилась, у нее все болело, а малышка выглядела сущим заморышем – шести фунтов весом, беспокойная, все время сучила ножками и никак не могла присосаться к набухшей материнской груди. Голодает, подумал Чабб. Ему стало страшно: померещилось, будто младенец судорожно, отчаянно бьется за жизнь.
А Нуссетта, всегда легкая и живая, сделалась жесткой, недоброй. Она вовсе не хотела ребенка, понял Чабб, и впервые рассердился на нее.
Однако днем позже атмосфера прояснилась: в палате толпились люди, открыли шампанское, Нуссетта вновь была щедра и беззаботна. Когда все ушли, Чабб еще посидел, глядя, как Нуссетта кормит ребенка. Видимо, шампанское сняло напряжение, она даже прижалась лицом к темноволосой головке – а потом Чабб пешком прошел девять миль из Пэддингтона обратно в Четсвуд, и ласковый северо-восточный ветерок дул ему в лицо.
На следующий день ветер задул с юга, но хотя в женском отделении дрожали стекла, сама палата была залита солнцем и заставлена цветами. Малышка спала в палате новорожденных. Молодую мать навестил Джо Кэхилл, премьер Нового Южного Уэльса, и принес еще шампанского, на подоконнике и ночном столике стояли пластиковые стаканы. Прибирая их, Чабб наткнулся на какие-то бумаги – больничные счета, подумал он, и сунул их в карман. Чуть позже, когда автобус до Варунги пролагал себе путь на север через мост, Чабб достал документы и прочел, что новорожденная дочь Нуссетты Марксон и неизвестного отца отдается приемным родителям.
Он вышел на ближайшей остановке и взял такси до Пэддингтона. Нуссетта выслушала его упреки равнодушно и неуступчиво.
– Не стоило рыться в моих бумагах, Кристофер, – только и сказала она.
– Я не рылся. Я думал, это квитанция.
– Даже если это квитанция, это мое дело. Верни мне бумаги.
Чабб впал в неистовство:
– Не смей ее отдавать!
– Дорогой, не могу же я сама ее воспитывать.
– Зачем же ты няню искала?
– Няня – не мать. Разве можно допустить, чтобы ребенка растила прислуга?
И тут, по словам Чабба, произошло нечто странное.
– Я вдруг возненавидел ее, и не спрашивайте, почему-ла. Я сказал ей, что возьму ребенка себе.
Любая женщина знает, как страшен становится в гневе такой вот крупный, всегда уравновешенный мужчина, а Чабб, широкоплечий, с крепкими ногами, в молодости, наверное, был достаточно грозен. Однако не в характере Нуссетты обнаруживать свой страх – она попросту расхохоталась.
– Кристофер, милый, каким образом ты собираешься воспитывать ребенка? Ты и себе-то на жизнь не зарабатываешь.
– Не знаю, как, – упрямо возразил он, – но я это сделаю.
– Ты думаешь, она от тебя, да?
– Мне плевать, кто ее отец.
– Ты же не знаешь, как кормить ребенка.
– Ну так выучусь, черт побери.
Наверное, в тот момент, запутавшись в чувствах, которые он не сумел бы ни признать, ни сформулировать, Чабб втайне от себя надеялся, что Нуссетта разделит с ним попечение о ребенке. Он еще не понимал, что его путь внезапно привел на край обрыва, и теперь остается только – с кручи вниз головой.
С этой минуты Нуссетта охладела к Чаббу, и его незаменимость, прежде неотразимая для нее, перестала возбуждать ее пыл. Нуссетта действовала быстро. За неделю до того, как усыновление официально вступило в силу, она уже принимала таблетки, чтобы избавиться от молока. Хотя Нуссетта заранее пригласила няню и могла хотя бы на неделю или две предоставить ее в распоряжение Чабба, она не предлагала ему помощь, как не стала делиться пеленками, распашонками, книгами с полезными советами. Через три дня после того, как он обнаружил в больнице бланки для усыновления, Чабб оказался в своем коттедже в Четсвуде с капризной малышкой на руках – и совершенно один.
Жизнь отнюдь не подготовила его к такой ситуации. У Чабба не было младших братьев или сестер, ни родных, ни двоюродных, не имелось даже головастика, а теперь он пытался накормить крикливого, своевольного младенца, который неистово запрокидывал голову, чуть не вырываясь из рук.
– Дикарка, мем, настоящая дикарка, – вздохнул Чабб. – Через какие мучения они проходят – это ужас, – продолжал он.
Странное он выбрал слово – «ужас». Конечно, такое чувство пробуждало в нем страдание, искажавшее маленькое личико, и вместе с тем воля малышки, ее энергичный протест, ее отчаяние покорили сердце Чабба. Беря ее на руки, он словно бы принимал на себя ответственность за саму Жизнь, и в холодные зимние ночи просыпался, прислушиваясь – дышит ли. Один вздох, второй, третий, и еще один. Он лишал себя сна, волей своей удерживая ее на этом свете.
Конечно, опыта ему недоставало, но у кого есть опыт обращения с первенцем? Из страха перед простудой он парил младенца в одеялах и включал обогреватель. У девочки высыпала потница, опрела попка, начались колики – каждый день ровно в четыре часа ее сводило и не отпускало до девяти.
Он кое-как справлялся, не понимая, как жить дальше. Каждое утро звонил в агентство и отговаривался плохим самочувствием – бессонные ночи, ежечасное кормление, срыгивание, купание, долгие прогулки по темным улицам, покуда не уймется колика, – все это изнуряло до смерти. Представьте себе, как перешептывались обитатели тихого квартала при виде чудаковатого, небритого и коротко стриженного холостяка, который таскал младенца по магазинам, разыскивая порошковое молоко. Ни коляски, ни рюкзачка в наличии не имелось, и он носил ребенка на руках, завернув в двуспальное одеяло, край которого свисал до земли и волочился следом.
Мистер Блэкхолл присмотрелся к своему жильцу с вечно красными глазами и, осудив втихомолку, все-таки пожалел. Как-то раз он помог Чаббу занести домой покупки и убедился, что его отродье спит в картонном ящике, словно щенок или котенок. Он сбегал к себе и принес нормальные пеленки.
– Так у вас есть дети, мистер Блэкхолл?
– Выросли давно. У самих уже дети.
– Как вы только не рехнулись, – пробормотал Чабб.
– Ха-ха, мистер Чабб, – откликнулся Блэкхолл, но потом ему пришлось вспомнить слова, которые загнанный поэт произнес на пороге своего жилья:
– Честно говоря, мистер Блэкхолл, не знаю, сколько я еще выдержу.
29
Чабб был молод и крепок. Он запросто мог отшагать тридцать миль бушем до Говеттс-Лип, причем полпути – по бездорожью, но эта крохотная девчушка с материнскими огромными глазами и цепкими розовыми ноготочками одолела его. С первого дня жизни у нее были прелестные, удивительно четко очерченные губки и маленький нежный подбородок. Когда она спала, Чабб порой садился рядом и молча любовался девочкой. Но чаще он попросту валился с ног и спал, словно солдат в окопе – всегда слишком мало, не проваливаясь глубоко в сон, вскакивая при первом же звуке из картонной коробки.
Однако слух у него был выборочный, и когда заднюю дверь дома кто-то вышиб с неистовой силой – как потом выяснилось, оба косяка треснули по всей длине, – Чабб не проснулся, и лишь когда этот кто-то заговорил с ним, Чабб приподнял голову и всмотрелся в темноту.
– Нуссетта? – спросил он радостно, вообразив, что она смягчилась, наконец. – Это ты?
– Подонок! – отозвался жесткий, обвиняющий голос, который он впервые услышал в мельбурнском судеи надеялся не слышать более никогда. – Мудак законченный, – продолжал так называемый Боб Маккоркл стоя у изножья кровати. – Вставай! – потребовал незваный гость и щелкнул старым бакелитовым выключателем. При свете голой стоваттной лампочки Чабб увидел свою малышку на руках у монстра. Маккоркл прижимал ее к груди, желтое одеяло свисало ниже колен чудовища.
– Отдай ребенка, – потребовал Чабб. – Ее пора кормить. – Лучше он ничего не придумал.
– Неси молоко, – распорядилось существо. Он снова заметно изменился, но висячие усы и старомодный крахмальный воротничок не скрывали резко выступающих скул, широкого нахмуренного лба, огромного носа и подбородка. По пятам за Чаббом, который неодетым вылез из постели, Маккоркл прошел на кухню.
– Бери молоко! – скомандовал он. – Налей в ту штуку. – Он защелкал толстыми пальцами. – И эту надень. Эту. Как ее. Эту.
– Что именно?
– Эту штуку, черт! – заорало чудовище, указывая на резиновую соску, плававшую в стерилизаторе. – Сиську.
– Соску?
– Я – поэт, которому неведомы названия вещей, а кто виноват? Сиська, соска, сушка, сучка. Курам на смех! Фи-фу-фе-фа.
Этот разговор Чабб в деталях припомнил позднее, а тогда весь его немалый интеллект изыскивал возможность спасти ребенка.
– Погоди минутку, – сказал он. Он уверенно прошел по кухне, как был, нагишом, приготовил молочную смесь, налил в бутылочку. – Подвинься! – попросил он,включая газ. Вскипятил воду, согрел в единственной кастрюльке молоко. Думал он об одном: надо спасти ребенка, – но мучитель его ростом достигал семи футов, да и как нанести удар, не задев малютку, которая мирно спала на груди у похитителя? Согрев смесь, Чабб волей-неволей передал бутылку врагу. Хотя девочка поела час назад, она вновь принялась жадно сосать. Существо смотрело на малютку с яростью:
– Ты лишил меня детства, – сказал он. Чабб поспешно натянул штаны.
– Ты хоть понимаешь, каково это: появиться на свет в двадцать четыре года?
Чабб не испытывал ни малейшего желания вступать в заведомо проигрышный спор со здоровенным злобным безумцем.
– Ты хоть понимаешь, как это жестоко? Отвечай же!
– Наверное, и впрямь нелегко, – признал Чабб.
– Ты создал меня шутки ради.
Не в последний раз чудовище вынудило Чабба заглянуть в бездну и с трепетом допустить кощунственную мысль, что он, Чабб, и впрямь сотворил своим пером и плоть, и кровь, и это бьющееся сердце.
– Клянусь вам, мистер Маккоркл, – заговорил он, – я сожалею о той минуте, когда впервые написал ваше имя.
– Ты еще и не так пожалеешь об этом. Извинениями не обойдешься, дело серьезное. Имеются последствия. Я требую воздаяния. Я давно уже думал об этом.
– И где вы об этом думали?
– Где? Так я тебе и сказал!
– Как хотите. Неважно.
– Думаешь, я скажу тебе, где я живу, и ты напустишь на меня легавых? Я полиции не боюсь – забыл, что ли?
Там, где я живу, дражайший мой папаша, – последнее слово он выговорил с такой ненавистью, что у Чабба волосы зашевелились от страха, – там, где я живу, надо мной не смеются. Там я – не шутка, не фальшивка. Я – Господь Бог. Я чужестранец, и никого не удивляет, что я не знаю имен разных вещей. Они и сами не все знают. Там, где я живу, я сплю с пауками и змеями и многих я нарек впервые. Syzygium McCorklus, – произнес он со смаком, а когда Чабб переспросил, с удовольствием произнес латинский термин по буквам. – Дерево такое, – пояснил он, и Чабб подметил в его усмешке гордость собой, а в глазах – вызов: мол, этого у меня никто не отнимет.
Чабб вдруг заподозрил, что безумец избрал для себя биографию какого-нибудь эксцентричного ботаника эдвардианской эпохи.
– Вы переселились в Африку, – предположил он.
– Где бы я ни был, я ушел из-под твоей власти. Я стал полноценным человеком. Почти полноценным. Только сейчас, когда я держу в руках ребенка, я понимаю, как много ты украл у меня. Этого я не ожидал, но теперь я знаю, что мне от тебя нужно.
– Что же?
– Вот это – детство, – сказал монстр.
– Это – дитя, – поправил его Чабб. – Неделя от роду.
– Его мозг уже растет. Когда он трогает меня за палец, он учится чему-то.
– Она, – поправил Чабб, оцепенело следя за тем, как белая ручка малышки обхватывает указательный палец существа.
– Верните ее мне, мистер Маккоркл.
– Разумеется, – ответил безумец, – но сперва я должен показать ей звезды.
– Она еще не умеет смотреть.
Тварь понадежнее укутала девочку в одеяло. Движения его были почти нежными. Он даже сделал нечто вроде капюшона из складки покрывала.
– Все равно, – повторил он, – я назову ей имена звезд.
Что мог Чабб поделать? Не говоря уж о страхе причинить вред малышке, он все равно бы не одолел гиганта в поединке.
– На улице холодно, – сказал он.
– Не холодно, – ответил безумец.
Придержав рукой дверь, Чабб шагнул за порог вслед за Маккорклом. Он помедлил всего мгновение, проверяя сломанный замок, но когда добрался до калитки, то увидел, что гигант уже несется бесшумными шагами посреди улицы, а одеяльце развевается за ним, как наполовину сброшенная кожа. Чабб припустился бегом. Похититель скрылся под тенью джакаранды, и ночная тьма поглотила его.
30
Мистер Блэкхолл еще не опаздывал на работу. Согласно протоколу суда, он стоял в коридоре, на принадлежавшем Чаббу стуле и проверял показания счетчика – и тут жилец внезапно ворвался в дом и сбил его с ног вместе со стулом. Последние дни Кристофер Чабб выглядел скверно, а когда он ухватил испуганного домохозяина за костлявые плечики, показался и вовсе безумным.
– Мистер Блэкхолл, у меня украдили ребенка! – Так Блэкхолл впоследствии передавал его слова. – Мою малютку украдили.
– Дайте мне шиллинг!
Чабб выгреб из карманов пригоршню медяков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25