А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

Одоевский Владимир

Необойденный дом


 

Здесь выложена электронная книга Необойденный дом автора по имени Одоевский Владимир. На этой вкладке сайта web-lit.net вы можете скачать бесплатно или прочитать онлайн электронную книгу Одоевский Владимир - Необойденный дом.

Размер архива с книгой Необойденный дом равняется 7.96 KB

Необойденный дом - Одоевский Владимир => скачать бесплатную электронную книгу


Владимир Федорович Одоевский
Необойдённыи дом
Древнее сказание о калике перехожей и о некоем старце

Посв. В.А.Жуковскому
Давным-давно, в те годы, которых и деды не запомнят, на заре ранней, утренней шла путем-дорогою калика перехожая[1]; спешила она в Заринский монастырь на богомолье, родителей помянуть, чудотворным иконам поклониться. Недолог был путь – всего-то вёрст десять, да старушка-то уж не та, что бывало в молодые лета; идёт-идёт да приостановится: то дух занимает, то колени подгибаются. Вот слышит она, в монастыре звонят уж к заутрене. «Ахти, – сказала она, – замешкалась я, окаянная; не поспеть мне к заутрене, хоть бы Бог привёл часов-то не пропустить». Смотрит – а к лесу идёт тропинка прямо на монастырь. «Постой-ка, – подумала старушка, – дай Бог память; я, кажись, в молоды лета по той тропинке хаживала, ведь ею вдвое ближе, чем обходом идти». И старушка своротила в лес на хожалую тропинку. Так и обдало нашу калику смолистым запахом сосен, и силы её подкрепилися.
Красное солнышко на восходе играет по прогалинам, птицы очнулись и кормят детёнышей, медвяная роса каплет с ветвей; старушка идёт да идёт; благовест ближе да ближе, а лес всё гуще да гуще. Идёт она час, идёт и другой, а всё не видать конца леса; вот и благовест перестал, и тени от деревьев сделались короче – а всё не может старушка выйти из леса; оглядывается: спереди тропинка, сзади тропинка, а кругом лишь темень лесная; ни жилья, ни былья, ни голоса человеческого; а у старушки уже ноги едва двигаются и в горле пересохло; жажда томит, в глазах темнеет; но всё идёт она, едва шаг за шагом переступает; вдруг пахнуло на неё живым дымом, а вот невдалеке и лес проредел; старушка перекрестилась, закусила стебелёк щавеля, и с того у калики словно силы прибавилось. Прошла с десяток шагов – перед нею поляна; посреди поляны дубовый дом с закрытыми ставнями, тесовые ворота на запоре – не видать ни души христианской; у ворот скамеечка; калика присела и пригорюнилась. Вот залаяла в подворотне цепная собака, калитка отворилась, и вышел малой лет пятнадцати, подстрижен в кружок, в красной рубахе, ремнём подпоясан; он искоса посмотрел на старуху, отряхнул волоса, подпёр боки руками и молвил:
– А кого тебе здесь надобно, старушонка?
– Ах, родимый; никого мне не надобно; шла я на богомолье в монастырь да заблудилась и из сил выбилась; не дай умереть без покаяния, дай водицы испить.
Молодой малый поглядел в раздумье на старуху, ещё раз встряхнул головою, вошел в калитку и чрез минуту возвратился; в одной руке нёс он ковш с ячным квасом, в другой – краюху свежего хлеба с бузою[2].
Старушка кваску прихлебнула, хлебцем закусила и стала как встрёпанная.
– Спасибо тебе, добрый человек, – сказала она, – душеньку отвёл. Бог тебя наградит, что старуху призрел.
– Ты, однако же, не долго здесь калякай, – промолвил малой в красной рубахе. – Отдохнула и ступай своею дорогою; а то неравно хозяева наедут – несдобровать тебе, старушонка.
– Да кто же они такие, родимой?
– Да у нас здесь, бабушка, – отвечал малой улыбаючись, – весёлые люди живут; зелено вино пьют, в зернь[3] играют, красных девок целуют, людей режут.
– Ах, родимый, родимый! Никола тебе навстречу – как же ты с такими людьми живёшь?
– Э, бабушка, не твоё дело. Ступай отсюда, пока жива; говорят тебе, наедут сюда хозяева, увидят, что чужие очи наш притон обозрили, – не спустят тебе, И я-то уж так сжалился над тобою оттого, что покойницу бабушку напомнила, которая, бывало, меня малого на руках носила да пряником кормила… Ну, ступай же… вот этой тропинкой прямо, уткнёшься на монастырь.
– Иду, иду, родимый, кто бы ты ни был, спасибо тебе… награди тебя Бог, вразуми тебя Господь.
И опять пошла старушка путём-дорогою, идёт час, идёт и другой. «Не успела к заутрене, – думает, – не поспела и к ранней обедне; авось-либо Бог приведёт хоть у поздней помолиться».
Вот и солнце поднялось выше, роса обсохла, по лесу поднимается душистый пар донника и Божьей зари, рой мошек жужжит и кружится по прогалинам. А старушка идёт и идёт. Благовест всё ближе да ближе, а лес всё гуще да гуще.
Идёт она час, идёт другой; уже почти нет теней от деревьев, и нет конца леса. Оглядывается: спереди тропинка, сзади тропинка, а кругом лишь темень лесная; ни жилья, ни былья, ни голоса человеческого. А старушка идёт да идёт, – вот впереди прояснилось, и лес проредел. «Слава Богу, – думает, – насилу дотащилась!» Собрала последние силы… смотрит, – а пред ней опять та же поляна, а на поляне тот же дубовый дом с закрытыми ставнями, тесовы ворота на запоре – и не видать ни души христианской.
– Ах я, окаянная, опять заблудилась, опять к тому же месту пришла.
Делать нечего; старушка присела в тени и пригорюнилась; цепная собака залаяла в подворотню; калитка отворилась, и вышел парень лет тридцати пяти, в красной рубахе, ремнем подпоясан.
– А, здорово, старушонка, подобру ли, поздорову поживаешь; сколько лет, сколько зим с тобой не видались, а всё я тебя тотчас узнал, ты ни на волос не переменилась… как была, так и есть!
– Не запомню, родимый, Никола тебе навстречу; а, кажись, я тебя сроду не видывала.
– Эх, старушка, ты верно уж из памяти начала выживать; помнишь, лет двадцать тому назад, ты к заутрене шла да заблудилась, а я ещё тебя хлебом кормил да дорогу тебе показывал; я так теперь на тебя смотрю.
– Что ты, родимый, Никола тебе навстречу; была я здесь, знаю, выходил ко мне малой лет пятнадцати и, спасибо ему, хлебом накормил.
– Да то ведь я-то и был, старушонка.
– И, что ты, родимой! Это было сегодня поутру, и выходил ко мне малый лет пятнадцати, а ты, Бог тебя помилуй, уже в возрасте.
– И, старушка, ты уж из ума начала выживать; какое поутру, говорят тебе, уж лет двадцать тому ты сюда приходила, вот на этой скамеечке сидела; помнишь?
– Как не помнить, родимой, только вишь ты, было это сегодня поутру, а дотолева здесь я никогда не бывала.
– Ну, я вижу, с тобой до бела света не сговоришь, совсем из памяти выжила… Посмотрю я на тебя, измучилась ты, старушонка, пот с тебя так градом и катит, дай вынесу тебе рушник отереться.
Так промолвил парень в красной рубахе, вошёл в калитку и скоро возвратился оттуда с полотенцем, вышитым красною белью.
Едва старушонка взяла его в руки, как вскрикнула:
– А откуда, родимой, у тебя это полотенце?
– Откуда бы ни было, – отвечал парень сердито, – знай утирайся.
– Да ведь это полотенце-то я шила сынишке на дорогу.
– Сынишке, – повторил парень. – А какой он из себя был?
– Ах, мой сынишка славный малой… да разве ты знаешь его?
– Говорят тебе: каков он из себя был?
– Малой лет пятнадцати, светло-русый, волосы в кудряшках, в синем зипуне, в поярковой шляпе.
– Светло-русый, волосы в кудряшках? – повторил мрачно парень в красной рубахе. – Ну, жаль, старуха, что не знал.
– Да что ж с ним сталось, родимый? – сказала старушка испугавшись.
– Да так, ничего, – отвечал парень. – Запиши его в поминанье… его в живых больше нет.
Наша калика перехожая так и ударилась об землю и зарыдала.
– Ну, полно рюмиться-то, мёртвого не воротишь.
Старушка очнулась.
– Как же ты знаешь, родимой, что его в живых не стало, полно, правда ли это?
– Ещё правда ли? Ещё знаешь ли? Вольно тебе было его на святость воспитать: заманили его сюда; видим, малой славной, думали, будет из него путь; говорим ему: будь нашего сукна епанча[4], а он руками и ногами, заартачился…
– Ну, так что ж, батюшка?
– Ну, что ж? Вестимо дело, карачун[5] ему дали, да и пустили на Волгу окуней ловить.
Старушка снова зарыдала.
– Скажи, родимый, хоть с покаянием ли он Богу душу отдал?
– Ну, вестимо нам было к нему не попа приводить, а молиться-то он молился, сердечной. Ну и полно рюмить, убирайся отсюда, не то наши наедут, и тебе то же будет, что и сынишке твоему.
– Божья воля, отец мой; покажи только дорогу, куда до пустыни дойти; сына помянуть, за тебя Богу помолиться.
– За меня? Полно обманывать, я чай, проклинать меня будешь.
– Нет, родимый! Что проклинать! Буду молиться о спасении грешной души твоей.
Парень задумался.
– Странна ты, старуха, – сказал он после некоторого молчания. – Сколько я душ погубил, молодых и старых, всякого пола и возраста, и рука не дрогла, а вот каждое твоё слово как ножом душу режет, и рука на тебя не поднимается… ну, убирайся отсюда, пока не осерчал, ступай этой тропинкой, так прямо и уткнёшься на монастырь.
И старушка опять идёт путём-дорогою, рукавом слезинки утирает.
– Наказал меня Бог, – говорит, – не поспела, окаянная, ни к заутрене, ни к обедне, авось-либо Бог приведёт за вечерней помолиться.
Вот идёт она, идёт час, идёт и другой; а в полях стада убрались, посередь леса птицы прикорнули, выходила туча грозовая со частым дождичком; и опять всё очнулось; стада голос дали, птицы вспорхнули; вот послышался в пустыни и благовест к вечерне. Благовест всё ближе да ближе, а лес всё гуще да гуще.
Идёт старушка час, идёт и другой; вот и благовест перестал, солнце ниже опустилось, и далеко, далеко потянулась тень от деревьев, а всё не видать конца лесу. Оглядывается калика: спереди тропинка, сзади тропинка, а кругом лишь темень лесная; ни жилья, ни былья, ни голоса человеческого. А калика идёт да идёт, – вот впереди прояснилось, и лес проредел. «Слава Богу, – говорит калика перехожая, – насилу-то дотащилась!» Собрала последние силы, смотрит, – пред ней опять та же поляна, а на поляне тот же дубовый дом с закрытыми ставнями, тесовы ворота на запоре – и не видать ни души христианской.
– Ах, прости, Господи, – сказала старушка, – опять я на то же место пришла, окаянная, а уж и сил нет больше идти; не пускает Бог до пустыни дойти; буди твоя святая воля.
Старушка села под дерево и пригорюнилась.
Собака залаяла в подворотне, калитка отворилась, выходит старик лет шестидесяти, седой как лунь, на клюку опирается.
– А, старушонка, – сказал он, – подобру ли, поздорову ли ты живёшь? Сколько лет, сколько зим с тобой не виделись. Да ты, видно, века не изживаешь, какая была, такая и есть, нисколько не переменилась; а ведь мы лет двадцать с тобой не видались.
– Кажись, я тебя, родимый, сроду не видывала, – отвечала старуха. – Была я здесь, и не один раз, да только сегодня поутру, да в полдень; выходил ко мне парень в красной рубахе и сказал мне горькую весточку.
– Да это я самый и был; помнишь, рушник тебе подавал; только будет тому лет десятка два и более; правда, я с той поры много переменился; кажись, и не стар я летами, а уж куда похирел; буйная молодецкая жизнь загубила; да как же ты-то нисколько не переменилась, вот как теперь на тебя смотрю?
– Ну уж я и ума не приложу, родимой; из памяти, что ли, я в самом деле выжила; знаю только то, что была я здесь поутру, а тебя сроду не видывала.
– Подлинно так, – сказал старик, – и я ничего не понимаю; что-то тут чудное деется; вот уж двадцать лет тому ты мне то же говорила; много с той поры воды утекло, много грехов я на душу свою положил! Однако нечего здесь долго толковать; наши наедут, несдобровать тебе, убирайся отсюда, покуда жива.
– Нет, родимой, уже как хочешь, не пойду я отсюда, ноги не держут.
– Что ты, неразумная; да ведь наедут товарищи – убьют тебя.
– Да будет воля Божия.
– Что ж ты, небось, смерти не боишься?
– Да чего ж её бояться? Придёт час и воля Божия.
– Так ты смерти не боишься, – повторил старик и задумался. – Ну, – прибавил он помолчавши, – я так смерти боюсь.
– Молись Богу, родимой, Никола тебе навстречу, – так и не будешь смерти бояться.
– Мне молиться? Да неужли Бог услышит мою молитву?
– Вестимо, что услышит, когда помолишься с покаянием.
– Да ты знаешь ли, старушонка, с кем ты говоришь; если б ты знала да ведала – сколько я душ погубил неповинных; нет беззакония, которого бы я не сделал; нет греха, в котором бы не окунулся, – и ты думаешь, что меня Бог помилует?..
– Покайся, Бог помилует.
– Поздно, старушка! Уж и сна у меня нет, только заведу глаза, как и вижу – ко мне тянутся кровавые руки; вижу, как теперь тебя вижу, посинелые лица, помертвелые очи; а в ушах-то и крик, и визг, и стон, и проклятия; мне ли молиться, старушка! У Господа столько и милости не достанет.
– Молись, говорю тебе, у Бога милости много, и не перечесть, родимой.
Старик задумался.
– Знаешь ли, что тебе скажу? – проговорил он. – Скажу тебе правду истинную: я часто о тебе вспоминал; приходили мне на память твои речи; помнишь, как ты о младом обо мне молилась, чтобы Бог вразумил меня; помнишь, как обещала молиться, когда я сына твоего убил; я ничего не запамятовал, и всё мне хотелось потолковать с тобой о душе моей; ах, черна она, родимая, как смоль чёрная, и горюча она, как кровь тёплая; ну, слушай – здесь тебе сидеть не годится, наедут, увидят; пойдём в избу, там я тебе найду укромное место.
Он подал руку старушке, она оперлась на его клюку и потащилась в дом; в сенях старик поднял половицу.
– Ступай вниз, – сказал он, – да держись за верёвку, не то споткнёшься.
Старушка сошла в подполицу, тёмную, тёмную; свет проходил только сверху в отдушины; по стенам стояли ларцы, сундуки, скрынки, баулы разного рода, всякая посуда; по стенам развешаны ножи, ружья и всякого платья несметное множество.
– Это наша кладовая, – сказал старик, – не даром она нам досталась.
Старушка творила молитву и шла далее. Прошла одну горницу, другую, третью; видит, всё по порядку: в одной скарб домашний, в другой мужское платье, в третьей женское, камни самоцветные, жемчуг, серьги и ожерелья.
– Душно здесь что-то, дедушка, – сказала она.
– И мне душно, – вскричал старик. – Как подумаешь да погадаешь, что под этими платьями всё были живые люди и что ни один из них своею смертью не умер, то так мороз по жилам и пробегает; всё кажется, что под платьями люди шевелятся; ну да нечего делать, прошлого не воротишь; садись-ка вон там в уголку на сундук; там из отдушины ветерок подувает.
Старушка села, едва переводя дыхание; смотрит – над головою у ней платье камковое цареградское, сарафаны золотые, парчовые и под ними, прямо против её глаз, жемчужные, янтарные ожерелья, монисты, а между ними на бисерной нитке крест с ладанкою.
Старушка не взвидела света, схватилась за ладанку и горько заплакала.
– Скажи, дедушка, не обманывай, откуда ты взял это ожерелье?
– А что оно, знакомо тебе, что ли? – спросил старик, задрожав.
– Как не знакомо, – сказала старушка, – это ожерелье моего ненаглядного сокровища, моей дочери.
Старик повалился ей в ноги.
– Ах, мать родная, – завопил он, – кляни меня, – нету в живых твоей дочери; не пожалел я её красы девической; замучил я её вот этой рукою; билась она, сердечная, как горлица; молила меня, чтоб позволил ей хоть перекреститься, – и до того я её не допустил.
Старушка пуще заплакала.
– Ну, отпусти тебе Бог, – сказала она, – много греха ты принял на свою душу.
– Где Богу мне отпустить, – вопил старик в забытьи, – нету прощения грехам моим; нет мне спасения ни в сём, ни в будущем мире.
– Не бери ещё нового греха на свою душу, родимый, не мертви душу отчаянием: уныние – первый грех, покайся да молись, у Бога милости много!
– Что ты говоришь, мать родная, – вопил старик, – где Богу простить меня – да ведь и ты не простишь меня…
– Нет, не говори этого, родимой, Никола тебе навстречу, – как не простить; много ты согрешил, последнее моё утешение отнял, – но да простит тебе Бог, как я тебя прощаю… только покайся…
– И в молитвах помянешь грешного раба Фёдора?..
– И в молитвах помяну…
Старик пуще зарыдал.
– Нет, мать родная, уж не покину я тебя теперь, – жутко мне здесь оставаться; веди меня куда хочешь, где бы я мог тебе на свободе свою душу раскрыть, все грехи мои исповедать, наказанье принять.
– Не моё то дело, родимой; а если Бог твою мысль просветил, то иди в пустынь, спроси настоятеля, он тебе укажет, что делать.
Они вышли из дома, солнце заходило, лёгкий ветерок повевал с востока; в пустыни слышался благовест ко всенощной[6]. Недолго шли старик со старухою – пустынь была в полверсте, не больше, – и дорога из леса шла к ней прямая.
Божий храм сиял во всём благолепии; тысячи свеч блистали у золочёных икон; невидимый хор тихо пел славу Божию; дым из кадильниц подымался ввысь светлым облаком; на паперти, в притворе[7] стояла толпа народа; едва старушка могла пробраться в церковь. В толпе кто-то сказал ей на ухо: «Помолися о грешном рабе Фёдоре». Старушка перекрестилась, стала к сторонке и горячо молилась сперва о грешном рабе Фёдоре, потом и об убиенных им, а потом и о себе грешной, – молилася не без слез, но с верою и надеждой.
Всенощная отошла;

Необойденный дом - Одоевский Владимир => читать онлайн электронную книгу дальше


Было бы хорошо, чтобы книга Необойденный дом автора Одоевский Владимир дала бы вам то, что вы хотите!
Отзывы и коментарии к книге Необойденный дом у нас на сайте не предусмотрены. Если так и окажется, тогда вы можете порекомендовать эту книгу Необойденный дом своим друзьям, проставив гиперссылку на данную страницу с книгой: Одоевский Владимир - Необойденный дом.
Если после завершения чтения книги Необойденный дом вы захотите почитать и другие книги Одоевский Владимир, тогда зайдите на страницу писателя Одоевский Владимир - возможно там есть книги, которые вас заинтересуют. Если вы хотите узнать больше о книге Необойденный дом, то воспользуйтесь поисковой системой или же зайдите в Википедию.
Биографии автора Одоевский Владимир, написавшего книгу Необойденный дом, к сожалению, на данном сайте нет. Ключевые слова страницы: Необойденный дом; Одоевский Владимир, скачать, бесплатно, читать, книга, электронная, онлайн