На скрип двери он поднял голову, уставился на меня близорукими глазами и недовольно буркнул:
- У нас принято стучаться, товарищ!
- Постараюсь учесть.
- Вот, вот, постарайтесь, - сказал он и осекся, поспешно схватив со стола пенсне, нацепил его на переносицу.
- Косачевский?!
Встреча приобретала несколько театральный характер.
- Живой?!
- Живой, - как можно убедительней подтвердил я, опасаясь взрыва эмоций: Зигмунд не был чужд сентиментальности.
Мои опасения подтвердились. Колобком выкатившись из-за стола, Зигмунд подскочил ко мне и вцепился обеими руками в отвороты шинели. Мы поцеловались.
- И впрямь живой, - удивленно сказал он, отстраняясь и заглядывая снизу вверх в мое лицо. - Никак не думал, что еще раз тебя увижу.
- Почему?
- Да тут у меня один сукин сын был... Рассказывал, как тебя расстреляли...
"Сукин сын" было единственным сильным выражением, которое Зигмунд взял себе на вооружение из богатейшего арсенала русских ругательств. И тут, на мой взгляд, сказывалось некоторое пренебрежение к многовековой истории Руси, где этот арсенал трудолюбиво и любовно пополнялся еще со времен татаро-монгольского ига.
- Так что же тебе рассказал этот "сукин сын"?
По старой тюремной привычке Зигмунд ходил по комнате, заложив руки за спину, а я, удобно расположившись в кресле, слушал рассказ о последних часах своей жизни.
Моим убийцей, как выяснилось, был один из участников восстания в Москве левых эсеров, бывший командир отряда ВЧК Дмитрий Попов, который после разгрома восстания нашел себе прибежище у Махно. Узнав о моем приезде в Екатеринослав, Попов якобы посоветовал батьке убрать меня, или, как выражались махновцы, "украсть". Но тот заупрямился. Ему не хотелось из-за какого-то Косачевского осложнять и без того неважные отношения с большевиками, дивизии которых в хвост и в гриву гнали деникинцев. Тогда Попов решил обойтись без батьки. Когда Косачевский возвращался в Киев, в его вагон ворвалось несколько махновцев...
Расстреляли меня на каком-то полустанке, недалеко от насыпи железной дороги.
За исключением того, что перед смертью я запел "Интернационал", все выглядело довольно достоверно, тем более, что на совести Попова было немало подобных дел. Но "Интернационал" - это уж слишком.
- Ты же знаешь, что у меня никогда не было ни слуха, ни голоса.
- Что? - Зигмунд остановился, недоумевающе посмотрел на меня. - Ну, знаешь... в такой ситуации иногда появляются и слух и голос. - Он снял пенсне, протер стекла. - Никак не ожидал, что увижу тебя. А ты вот... Даже пощупать можно. Чудеса!
- Еще поцелуемся? - поинтересовался я.
- Иди к чертовой матери!
"К чертовой матери"... Прогрессом не назовешь, но все-таки некоторый сдвиг.
- А ты, оказывается, время зря не терял. Еще что-нибудь освоил?
Он засмеялся:
- О тебе на прошлой неделе Ермаш справлялся. Я ему сказал, что тебя уже давно нет в живых.
Фамилия ничего мне не говорила.
- Кто такой?
- Начальник Центророзыска.
- Ермаш... - После сыпного тифа, который свалил меня в Новозыбкове, память мне порой отказывала, но фамилии я все-таки запоминал неплохо. - Где он раньше работал?
- В ВЧК. А еще раньше - где-то в Сибири или на Урале. Кажется, тоже в ЧК.
- Не помню такого.
- Откуда же он тебя знает?
- Представления не имею.
Липовецкий, отличавшийся дотошностью, наморщил лоб и задумался. Он не выносил, когда что-либо оставалось не выясненным до конца.
- Постой, постой, - сказал он. - Ты же когда-то работал в Совете милиции. Верно?
- Верно.
- И занимался розысками ценностей "Алмазного фонда".
- Собирался заниматься, - уточнил я.
- Ну собирался. Вот потому-то Ермаш о тебе и спрашивал, - подвел он черту. - Центророзыск интересуемся "Фондом".
- Но ведь дело прекращено в восемнадцатом.
- Значит, возобновили.
- В связи с чем?
- Вот чего не знаю, того не знаю, - безразлично сказал он.
Зигмунд, занимавшийся с небольшими перерывами подпольной работой уже добрый десяток лет, считал ее единственным стоящим делом, которым должен заниматься профессиональный революционер. Все остальное в его представлении было второстепенным, не имеющим существенного значения. И, конечно же, меньше всего Липовецкого могла интересовать судьба каких-то там ценностей. Центр всего в всея находился здесь, на Варварке, все остальное - обочина.
Он поинтересовался моими планами. Они были крайне неопределенны. В связи с наступлением Красной Армии сеть подпольных центров на Украине и в Сибири неуклонно уменьшалась. Похоже было на то, что гражданская война долго не продлится. Поэтому на Варварке делать мне было нечего. Рычалов предлагал работу в Московском Совдепе, но окончательного ответа я ему не дал.
- Недельку передохну, а там видно будет.
Зигмунд неодобрительно хмыкнул: неделю отдыха он считал непозволительной роскошью.
- Остановиться у тебя есть где?
- Нет, конечно. Я же перекати-поле.
- Тогда будешь жить у меня. Я здесь рядом обитаю - во 2-м Доме Советов, бывший "Метрополь".
- У тебя же жена и дочка?
Зигмунд помолчал, а затем неохотно сказал:
- Ида в Ревеле. С месяц, как туда направили. И Машка при ней. Вот так...
- Какие-нибудь известия получал?
- Получал. Недавно товарищ оттуда приезжал. Пока как будто все в порядке.
Зигмунд тщательно протирал стекла пенсне, и я понял, что на эту тему больше говорить не следует.
- Ну так как?
Никаких возражений против 2-го Дома Советов у меня не было.
II
Если Липовецкий считал, что центр земли находится в двухэтажном особняке на Варварке, то Борин был убежден в том, что весь мир всего лишь филиал сыскной полиции, а в душе каждого скрывается сыщик.
"Не следует забывать, Леонид Борисович, что человек создан по образу и подобию божьему, - как-то в шутку сказал он, - а всевышний - великий мастер сыска".
В высказывании Борина имелась доля истины. Видимо, действительно в душе некоторых представителей рода человеческого живет сыщик, который терпеливо дожидается своего часа.
К этим "некоторым", судя по всему, принадлежал и я. Сказанные Липовецким мимоходом слова о том, что Центророзыск вновь заинтересовался "Фондом", не только не пролетели мимо моих ушей, но гвоздем засели в памяти.
Я мысленно перелистывал немногочисленные страницы этого дела, в котором основное место занимал допрос Галицкого.
Галицкого доставили ко мне сразу же после разоружения черной гвардии. Он был взвинчен и раздражен.
"Как вы думаете, Косачевский, - спросил меня после очной ставки с Ритусом бывший командир бывшего партизанского отряда, - чего бы мне сейчас больше всего хотелось?"
Отгадывать желания этого милого молодого человека в мои обязанности не входило. Но Галицкий на это и не рассчитывал.
"Больше всего мне бы хотелось поставить вас к стенке, - любезно объяснил он. - Ведь вы, большевики, разоружили не нас - вы разоружили революцию. - А затем мечтательно добавил: - Может быть, вы сами пустите себе пулю в лоб, Косачевский?"
Я вынужден был его разочаровать: так далеко мои симпатии к нему не заходили.
Естественно, что начавшаяся подобным образом беседа ничем путным закончиться не могла.
Разговорить его не удалось. Он неохотно и односложно отвечал на вопросы. У меня создалось впечатление, что, рассказывая об Эгерт, он чего-то не договаривает, а говоря о ценностях "Фонда", и просто лжет.
Впрочем, на успех первого допроса я и ее рассчитывал. Галицкому надо было дать возможность остыть, трезво взглянуть на происшедшие события, которые не имели никакого отношения к разоружению революции. Но в те суматошные дни, когда я уже приступил к работе на Варварке, я не мог уделить ему достаточно времени. Поэтому результатами нашей встречи были лишь впечатления и изъятая у Галицкого при обыске фотография Елены Эгерт, волоокой женщины с неправдоподобно красивым лицом.
Больше Галицкого никто не допрашивал. А в мае тысяча девятьсот восемнадцатого ему, по ходатайству анархиста Муратова, известного под кличкой Отец, дали возможность беспрепятственно покинуть Москву.
Где теперь этот юноша - бог весть.
Не были "разработаны" ни брат покойного Василия Мессмера, монах Валаамского монастыря Афанасий, ни любовница Галицкого очаровательная Елена Эгерт, ни ее соседи по дому.
Даже частично не проверялась версия о том, что Галицкий солгал и чемодан с ценностями отдал на сохранение не Эгерт, а где-то спрятал. (Никто из соседей не видал среди вещей Эгерт желтого кожаного чемодана с металлическими бляхами.) Повисло в воздухе и предположение Борина о том, что Афанасий, поспешно покинувший в марте восемнадцатого Валаам, имел отношение к исчезновению ценностей "Фонда" и был каким-то образом связан с Эгерт. Между тем это предположение основывалось на показаниях дворника. По его словам, Эгерт в марте дважды навещал человек средних лет в монашеской одежде. Первый раз он приходил один, а вторично с каким-то господином.
И еще одно очень любопытное обстоятельство, о котором я узнал много месяцев спустя в Брянске от сотрудника Зафронтового бюро ЦК КП(б)У Яши Черняка. Он мне рассказывал, что в мае восемнадцатого, когда в Екатеринбурге находилась привезенная из Тобольска царская семья, вокруг которой вертелись всяческие монархисты и плелись нити заговоров, Уралсовет принял некоторые предупредительные меры по очистке города. Одной из них была высылка из Екатеринбурга в Алапаевск членов царской фамилии: великого князя Сергея Михайловича, бывшей сербской королевы Елены, сыновей великого князя Константина Константиновича, князя Владимира Палея и сестры царицы Елизаветы Федоровны.
Их привезли в Алапаевск и разместили в школе 20 мая. А в начале июня в городе появился некий монах, который снял квартиру рядом со школой. Звали этого монаха Афанасий, и по описаниям Черняка он очень походил на брата Василия Мессмера.
Черняк, командовавший тогда в Алапаевске интернациональным красногвардейским отрядом, которому впоследствии была поручена охрана школы (вначале члены царской фамилии находились на вольном положении), говорил мне, что Афанасий доставил ему немало хлопот. Монах несколько раз встречался с сестрой царицы и великим князем Сергеем Михайловичем, передавал им деньги, письма. Не чуждался он и благотворительности, которая носила слишком односторонний характер: монах помогал только семьям красногвардейцев, охранявших школу...
Афанасием, разумеется, заинтересовались, но арестовать его не удалось: он успел скрыться.
В ночь с 17 на 18 июля в связи с наступлением белых все члены царской фамилии были расстреляны.
А когда в город вошли белые, здесь вновь объявился вездесущий Афанасий.
Черняк, оставшийся тогда в Алапаевске для подпольной работы, рассказывал, что Афанасий организовал розыск расстрелянных. Тому, кто их найдет, было обещано пять тысяч рублей золотом. А затем он вместе с игуменом Серафимом организовал пышные похороны.
Черняк утверждал, что "благотворительность" и похороны обошлись Афанасию в пятнадцать - двадцать тысяч рублей золотом.
Откуда такие деньги у скромного монаха из Валаамского монастыря?
Семья Мессмеров богатством не отличалась. Их родовое имение в Серпуховском уезде давало более чем скромный доход. Следовательно, Афанасий тратил в Алапаевске не собственные деньги.
А чьи, не "Алмазного ли фонда"? Похоже было на то, что Борин не ошибся и Афанасий действительно навещал Эгерт. К нему, возможно, и перешли ценности, полученные ею от Галицкого.
Но если это так, кто тогда Елена Эгерт, любовница командира партизанского отряда "Смерть мировому капиталу!", и какие нити ее связывали с братом казначея "Алмазного фонда"?
Куда девалась Эгерт и где теперь обитает Афанасий?
Видимо, на все эти вопросы можно было бы найти ответы. Но, к сожалению, после того как я ушел из Совета милиции, ценностями "Фонда" никто практически не занимался. Специальная группа, созданная для расследования ограбления патриаршей ризницы, была расформирована, а у Московской уголовно-розыскной милиции, преобразованной к тому времени в уголовно-розыскной подотдел административного отдела Совдепа, забот и без того хватало. Достаточно сказать, что в Москве в 1918 году было зарегистрировано около четырнадцати тысяч преступлений, а вопрос о борьбе с вооруженными грабежами рассматривался под председательством Ленина на заседании Совнаркома.
Но как бы то ни было, а прекращать дело о розыске ценностей "Алмазного фонда", конечно, не следовало.
И вот теперь оно возобновлено Центророзыском.
Любопытно. Весьма любопытно.
- А чего, собственно, любопытного? - пожал плечами Рычалов, которого я навестил в день своего приезда. - Тогда нам было не до жиру, а теперь пришло время ликвидировать прежние огрехи. Все закономерно.
Детерминист по натуре, Рычалов во всем ухитрялся отыскивать закономерности. Случайности он исключал или относился к ним с настороженной подозрительностью человека, который понимает, что его хотят обмануть. В том, что слух о моей смерти не подтвердился, он тоже, кажется, усматривал закономерность. Во всяком случае, мое появление его не удивило и почти не нарушило привычный распорядок дня начальника отдела фронта Московского Совдепа. Рычалов отнюдь не собирался меня целовать - не уверен, что он когда-либо целовался даже с собственной женой. Не прервал он в беседу с командиром, который пытался получить для своей части партию керосиновых ламп.
- Заходи, Косачевский. Значит, живой? - сказал он и, подумав, добавил: - Это хорошо, что живой.
Я не мог не согласиться с ним.
- Садись. Через пять минут мы кончим.
Действительно, ровно через пять минут он проводил посетителя до дверей кабинета. Затем подошел ко мне и с таким видом, будто мы расстались только вчера, спросил:
- Как в Киеве идет сбор сапог для армии?
Второй вопрос касался нательного белья, а третий - портянок. Затем он посмотрел на часы - мое появление распорядком дня не предусматривалось - и предложил работу в отделе фронта.
Работа была не по мне.
- Очень важный участок, - сказал Рычалов, который любую работу рассматривал только с этой точки зрения.
- Липовецкий мне говорил, что Центророзыск занялся "Фондом"?
- Да, - подтвердил он, - постановление о прекращении дела отменено.
Рычалов уделил мне полчаса. И это убедительней любых слов свидетельствовало о том, как он меня любит, ценит и счастлив видеть живым и невредимым. Таким отношением к себе начальника отдела фронта мог похвастаться не каждый.
- Кстати, Ермаш тоже живет во 2-м Доме Советов, - сказал на прощание Рычалов. - Заглянешь к нему?
- Через недельку.
Но встретились мы значительно раньше. Во время обеда в громадной столовой 2-го Дома Советов, где из изящных серебряных мисок разливали в не менее изящные фарфоровые тарелки жидкий чечевичный суп, к нашему столу подошел бритоголовый плотный человек, одетый в кожаную куртку "Правь, Британия!", или, как ее еще именовали в Москве, "Подарочек английского короля" - иронический намек на поспешную эвакуацию английских войск из Мурманска, где на вещевых складах интервентов осталось много обмундирования, в том числе и кожаные куртки.
Это и был начальник Центророзыска республики Фома Васильевич Ермаш.
Архимандриту Димитрию Ермаш бы не понравился. От всего облика этого человека - от его походки, жестов, манеры говорить, слушать - исходила уверенность. А Александр Викентьевич не любил людей, которые слишком уверенно шагают по жизни. В этом, как, впрочем, и во многом другом, мы с ним расходились.
- Косачевский? - спросил Ермаш у Липовецкого и кивнул в мою сторону.
- Косачевский, - буркнул Зигмунд, не отрывая глаз от тарелки. Он терпеть не мог во время еды никаких разговоров. - Ты же небось уже все знаешь.
- Знаю, - подтвердил Ермаш, - мне Рычалов говорил. Ну, будем знакомы.
Он протянул мне руку.
- А ты вовремя воскрес из мертвых. Хочу с тобой поговорить об "Алмазном фонде". Не возражаете, если переберусь к вам?
Не дожидаясь ответа - кажется, Ермаш исходил из того, что его присутствию всегда и все должны быть рады, - он перенес свою тарелку с супом на наш столик.
Во время еды я несколько раз ловил на себе его изучающий взгляд.
После обеда он пригласил меня к себе.
- Если не возражаешь, давай потолкуем. - И точно так же, не дожидаясь ответа, поднялся из-за стола.
Мы отдали свои пустые тарелки судомойке, которая тут же опустила их в серебряную лохань с горячей водой, и поднялись к Ермашу.
Он жил двумя этажами выше. Через всю его комнату была протянута веревка. На ней сушилось выстиранное белье.
- Холостой?
- Как видишь. Только верней будет сказать - вдовец. С восемнадцатого вдовствую. Когда Пермь сдавали, жена брюхатой была... Ну и осталась по недомыслию бабьему... Вот так.
Как я имел возможность убедиться, Ермаш досконально изучил все материалы дознания не только по "Алмазному фонду", но и по патриаршей ризнице.
1 2 3 4 5