Когда мы проезжали через ворота, собака оскалилась и убежала прочь.
Ворота захлопнулись за нами, хотя по-прежнему не было видно ни души. Между замком и нами была еще одна стена, которая, казалось, выступала из самой горы, столь отвесно возвышались над утесом ее зубцы. Тропинка, по которой мы ехали, была единственным путем в замок… и единственным выходом из него, подумалось мне, когда вторая пара ворот захлопнулась за нашими спинами. Но теперь хотя бы я видел свет факелов, беспокойно метавшийся по стенам. Я был рад увидеть эти признаки жизни — у меня возникли мысли о еде, мягкой постели и всех тех удовольствиях, о которых, как о награде, мечтает настоящий путешественник. Проезжая через последние, третьи, ворота, я посмотрел назад и обнаружил, что теперь вся дорога освещена факелами. И вот третьи ворота закрылись за нами, и мы снова остались одни в безлюдном полумраке. Наши лошади в страхе оскалили зубы, и стук копыт эхом отдавался среди каменных стен. Мы находились во дворе замка, у подножия небольшой лестницы, ведущей к открытой двери, очень древней и украшенной изображениями чудовищ; над нами возвышалась стена замка. Все вокруг было залито серебряным светом луны. Я спешился и направился к открытой двери.
— Добро пожаловать в мой дом, — сказал Вахель-паша.
Я не заметил его приближения, но вот он уже стоит передо мной на площадке перед дверью. Он протянул мне руку и обнял меня.
— Мой дорогой лорд Байрон, — прошептал он мне в ухо. — Я так рад вашему приезду.
Он крепко поцеловал меня в губы, затем отстранился и посмотрел мне в глаза. Его собственные глаза светились, как никогда раньше; лунным серебром сияло его лицо, чьи размытые очертания были подобны кристаллу, мерцающему в темноте. Он взял меня за руку и повел внутрь.
— Вы, наверное, устали с дороги, — заметил он. — Вас ждет угощение и отдых, которые вы заслужили.
Я следовал за ним через дворы, по лестницам, мимо бесчисленных дверей. Я чувствовал, что никогда в жизни так не уставал; архитектура замка была похожа на то, что я видел во сне, интерьеры расширялись и сужались, полные всевозможных нагромождений и смешения стилей.
— Вот мы и пришли, — сказал наконец паша, отодвигая золотые занавеси и увлекая меня за собой.
Я осмотрелся вокруг: колонны, как в древнем храме, обрамляли комнату, а надо мной в сверкающей
мозаике, переливающейся золотыми, зелеными и синими цветами, комнату венчал купол, такой воздушный и прозрачный, что, казалось, он был сделан из стекла. Две свечи в форме извивающихся змей были здесь единственным источником света, но даже в этом полумраке мне удалось различить арабскую надпись, окаймлявшую купол.
— «И сотворил Аллах человека, — прошептал мне хозяин замка, — из запекшейся крови». — Он лениво улыбнулся. — Это слова из Корана.
Он взял мою руку и жестом предложил сесть. Вокруг столика с едой были разбросаны подушки и шелковые подстилки. Заняв место перед столиком, я не заставил себя долго упрашивать и принялся за яства. Старая прислужница наполняла наши с пашой бокалы вином, хотя, как мне показалось, вкус напитка не доставлял ему особого удовольствия. Он спросил, не удивлен ли я, видя его пьющим вино, а когда я признался, что так оно и есть, он, смеясь, сказал, что никакие божьи заповеди для него не указ.
— А вы, — глаза его засверкали, — чем бы вы пожертвовали ради удовольствия? Я пожал плечами.
— Ну, какие еще есть удовольствия, — спросил я, — кроме как пить вино и есть свинину? Я приверженец весьма разумной религии, которая позволяет мне наслаждаться и тем и другим. — Я поднял свой бокал и осушил его. — Поэтому мне нечего опасаться проклятия.
Паша мягко улыбнулся.
— Но вы так молоды, милорд, и к тому же красивы. — Он наклонился над столом и взял меня за руку. — Неужели вы хотите убедить меня в том, что, кроме поглощения свинины, вас ничего не интересует?
Я мельком взглянул на руку паши, а затем снова встретился с ним глазами.
— Возможно, я и молод, ваше превосходительство, но уже успел познать на собственном примере, что за каждое удовольствие нужно платить сторицей.
— Что ж, думаю, вы правы, — сказал паша спокойным голосом.
Глаза его, казалось, подернулись пленкой безразличия.
— Вынужден признаться, — продолжил он после небольшой паузы, — что я уже и не помню, что такое наслаждение. За все эти годы я столько всего перепробовал, что мои чувства совсем притупились.
Я ошеломленно взглянул на него.
— Но позвольте, ваше превосходительство, — воскликнул я. — Разве вы были большим сластолюбцем?
— А что, не похоже? — спросил он.
Он выпустил мою руку. Поначалу мне показалось, что я разозлил его, но, посмотрев на его лицо, я узрел лишь ужасающую меланхолию, страсть, застывшую, подобно волнам замерзшего пруда.
— В мире есть такие удовольствия, — медленно произнес он, — о которых вы, милорд, даже и не мечтали. Я говорю о разуме и о крови.
Он посмотрел на меня, и взгляд его сверкнул черной бездной.
— Ведь именно их вы ищете здесь, милорд? Именно такого рода удовольствия?
Его взгляд гипнотизировал меня.
— Должен признать, — сказал я, не в силах оторвать от него глаз, — что я, хотя и знаю вас совсем мало, но совершенно уверен в том, что вы — человек самый неординарный из тех, с кем меня когда-либо сводила судьба. Вы будете смеяться, ваше превосходительство, но в Тапалине вы мне снились. Мне приснилось, что вы показывали мне странные вещи и намекали на какую-то скрытую истину. — Меня внезапно одолел приступ смеха. — Что же вы можете подумать обо мне, узнав, что я приехал сюда, движимый какими-то сновидениями? Вам, должно быть, обидно это слышать.
— Отнюдь нет, милорд. Я вовсе не обижен. — Паша встал, взял мою руку и обнял меня. — Вы устали с дороги и заслужили крепкий сон без сновидений — сон святого.
Он поцеловал меня, и губы его обожгли холодом. Это показалось мне странным, так как снаружи, при лунном свете, я ощутил их тепло.
— Утро вечера мудренее, милорд, — нежно прошептал паша.
Он хлопнул в ладони, и рабыня в парандже выплыла из-за занавесок. Паша повернулся к ней:
— Гайдэ, проводи моего гостя в опочивальню. Удивление, должно быть, слишком явно проступило на моем лице.
— Да, — сказал паша, наблюдая за мной. — Это та самая, которую я привез из Тапалина, моя прекрасная беглянка. Гайдэ, — он взмахнул рукой, — сними паранджу.
Девушка с изяществом повиновалась, и ее длинные волосы рассыпались по плечам. Она была даже прекраснее, чем я помнил ее, и мысль о том, что она наложница Вахель-паши, внезапно вызвала во мне отвращение. Я взглянул на уставившегося на свою рабыню пашу и узрел в его взгляде такое голодное желание, что чуть было не содрогнулся: рот его был раскрыт, а ноздри раздувались, как будто он впитывал в себя запах девушки, но его похоть, казалось, граничит с невыносимым отчаянием. Он повернулся и увидел, что я наблюдаю за ним, и по его лицу опять скользнуло голодное выражение, а затем оно опять стало безучастным, как прежде.
— Поспите, — сказал он наконец и махнул рукой. — Вам нужен отдых, вам еще многое предстоит в эти дни. А теперь, спокойной ночи, милорд.
Я поклонился, поблагодарил его и последовал за Гайдэ. Мы пошли к лестнице, и, когда мы поднялись на самый верх, она вдруг обернулась и поцеловала меня крепко и страстно, и я, не заставив себя упрашивать, обхватил ее и впился в ее губы изо всех сил.
— Вы пришли за мной, мой дорогой, милый лорд Байрон. — Она снова поцеловала меня. — Вы пришли за мной!
Затем она высвободилась из моих объятий и взяла меня за руку.
— Сюда, — сказала она, ведя меня к следующему пролету лестницы.
Теперь она совсем не была похожа на рабыню; напротив, она вся светилась страстью и возбуждением; красивая как никогда, она излучала неистовую радость, которая обдавала жаром мое тело, отчею у меня захватило дух. Мы добрались до комнаты, которая, к моему удивлению, напомнила мне мою старую добрую спальню в Ньюстеде — широкие колонны и массивные арки, венецианские свечи и прочий готический хлам. Я как будто снова оказался в Англии — и, конечно, Гайдэ являла собой полную противоположность духу этой комнаты, настолько она была естественной, страстной — истинной гречанкой. Я обнял ее, она снова прильнула ко мне губами, и поцелуй ее на этот раз был таким же горячим, как тот, первый, в гостинице, когда она еще смела надеяться на свободу.
Но теперь-то она рабыня, вспомнил вдруг я и медленно оторвался от нее.
— Почему паша позволил нам остаться наедине? — спросил я.
Гайдэ посмотрела на меня широко открытыми глазами.
— Потому что он ждет, что вы лишите меня девственности, — сказала она просто.
— Лишу девственности? — Я потерял дар речи. — Ждет?
— Ну да. — Она вдруг нахмурила брови. — Видите, меня даже «отперли» сегодня,
— Откуда отперли?
— Ниоткуда.
Гайдэ рассмеялась. Она целомудренно скрестила руки перед собой.
— Вот это, — сказала она, — это все принадлежит моему хозяину, а не мне. Он делает все то, что ему угодно.
Она взметнула руки, затем подняла свои юбки — на ее кистях и голенях я увидел небольшие стальные кольца оков, которые я сперва принял за браслеты.
— Между ног у меня тоже запирают.
— Понимаю, — произнес я не сразу.
Она посмотрела на меня широко раскрытыми немигающими глазами, а потом с силой прижала меня к себе.
— Ничего вы не понимаете, — сказала она, лаская мои волосы, — я не могу и не буду рабой, мой господин, его рабой, нет, только не его. — Она нежно поцеловала меня. — Байрон, дорогой, спасите меня, прошу вас, помогите мне. — В глазах ее внезапно вспыхнула ярость и униженная гордость. — Я должна быть свободной, — прошептала она на одном дыхании, — я должна.
— Знаю, — я прижал ее к себе. — Я знаю.
— Вы клянетесь? — Я чувствовал, как дрожит ее тело. — Вы клянетесь помочь мне?
Я кивнул. Эта страсть тигрицы вкупе с красотой богини — мог ли я остаться равнодушным? Мог ли? Я посмотрел на кровать. Все же что-то не давало мне покоя — почему нам позволили остаться одним? Паша не был похож на человека, который бы с такой легкостью предоставил гостю на ночь свою любимую наложницу. А я здесь, высоко в горах, в чужой стране, был совершенно одинок и беззащитен.
Мне вспомнились слова Гайдэ, сказанные раньше.
— Паша, — медленно проговорил я, — он и в самом деле никогда не занимался с тобой любовью? Она взглянула на меня и сразу отвернулась.
— Нет, никогда. — В ее голосе прозвучало отвращение, но еще я безошибочно распознал в нем страх. — Он никогда не использовал меня в… этих целях.
— Тогда в каких же?
Она нежно покачала головой и закрыла глаза.
Я повернул ее лицо к себе.
— Но почему, Гайдэ? Я не могу никак понять, зачем он отпер твои оковы и оставил тебя со мной?
— Вы что же, и впрямь не видите? — В ее глазах внезапно появилось сомнение. — Это ясно как божий день! Рабам нельзя любить. Рабыни — шлюхи, мой Байрон. И вы хотите, чтобы и я была вашей шлюхой, мой Байрон, мой милый лорд Байрон, неужели это то, чего вы от меня хотите?
Господи, я подумал, что она вот-вот заплачет, а я уже было довел ее до ложа, но нет, у нее оказались сила и гнев горного смерча, и я не мог сделать этого. Была бы она потаскушкой, какой-нибудь лондонской шлюхой, меня бы не остановили ее слезы — обычный прием женщины, я бы настоял на своем. Но Гайдэ, она обладала всей прелестью своей страны, и, кроме этого, в ней было нечто большее — что-то от духа Древней Греции, с которым я так долго жаждал соприкоснуться. В этой юной рабыне я нашел лучи того света, что влек за собой аргонавтов и вдохновлял ее предков в Фермопилах. Столь прекрасно, столь дико было это создание гор, гибнущее в своей клетке…
— Да, — прошептал я в ее ухо, — ты будешь свободна, я обещаю, — дыхание мое замерло в груди, — и я не стану принуждать тебя к любви, если ты сама не захочешь этого.
Она подвела меня к балкону.
— Так, значит, мы договорились? — спросила она. — Мы бежим вместе из этого места?
Я кивнул.
Гайдэ улыбнулась счастливой улыбкой и указала на небо.
— Еще не время, — сказала она, — мы не можем бежать при полной луне.
Я с удивлением взглянул на нее.
— Отчего же нет, черт возьми!
— Это небезопасно.
— Да? Ну и что!
Ее палец оказался на моих губах.
— Доверься мне, Байрон. — Несмотря на жару, она дрожала. — Я знаю, что делать.
Она снова вздрогнула и оглянулась через плечо.
Я посмотрел в ту же сторону и увидел зубчатую башню, выделяющуюся в свете луны. На самом верху башни горел красный свет. Я подошел к краю балкона и увидел, что башня поднимается почти отвесно от конца мыса. Далеко внизу протекал Ахерон, неся свои густые, не отражающие лунный свет воды. Я перегнулся через перила и заметил, что наша стена спускается в бездну столь же отвесно, как и остальные. Гайдэ обняла меня и снова указала на башню.
— Мне пора, — сказала она.
В этот момент в дверь постучали. Гайдэ встала на колени, чтобы развязать мне сапоги.
— Да, — крикнул я.
Дверь отворилась, и в комнату вошло существо. Я называю его так потому, что, хотя оно и имело облик мужчины, лицо его не отражало и тени интеллекта, а глаза были мертвы, как у лунатика. Его кожа казалась жесткой и была покрыта клочьями шерсти, нос у него прогнил, а кончики пальцев завивались длинными, как когти, ногтями. Тут я вспомнил, что мне уже приходилось с ним встречаться, это было то самое существо, что грохотало веслами в лодке паши. И одето оно было все в те же засаленные черные одежды, но в руках у него теперь был чан с водой.
— Вода, хозяин, — сказала Гайдэ, не поднимая головы, — умойтесь.
— Но где же мой слуга?
— О нем позаботятся, хозяин.
Гайдэ обернулась к существу и жестом велела ему поставить умывальницу. Я успел заметить выражение ужаса и отвращения, промелькнувшее на ее лице. Она склонилась над моими сапогами, сняла их и встала, не поднимая головы.
— Я могу идти, хозяин? — спросила она.
Я кивнул. Гайдэ снова бросила взгляд отвращения на существо, прошла по комнате, и существо двинулось вслед, а затем, перегнав ее, поскакало вниз по ступенькам. Гайдэ задержалась на мгновение.
— Сходите к моему отцу, — прошептала она, — скажите ему, что я жива.
Ее палец коснулся моей руки, и вот ее уже нет, и я стою один.
Я пребывал в страшном волнении, а желание и сомнение привели мой дух в состояние такого смятения, что о том, чтобы заснуть в эту ночь, нечего было и думать, как мне казалось. Но я, должно быть, был столь утомлен путешествием, что стоило мне только прилечь, как тяжелая дрема овладела мной. Ни кошмары, ни какие-либо другие видения не тревожили меня; напротив, я спал беспробудно и встал лишь тогда, когда солнце было высоко в небе. Я вышел на балкон: где-то в самом низу протекал извечно черный Ахерон, но все Другие цвета, оттенки земли и неба, наполняли все вокруг такой райской красотой, что я невольно подумал, как это несправедливо, что эта страна богов теперь отдана власти человека-тирана. Я взглянул на башню, которая и в эти утренние часы сохраняла свои рваные очертания, как ночью при луне, и, сравнивая ее с прелестью пейзажа, уподобил эту башню демону, повергшему ангельское войско и водрузившему свой трон на небе, чтобы править им как адом. И все-таки, думал я, все-таки, что же в Вахель-паше внушило мне такой страх, что я уже сравниваю его с дьяволом, и для меня это отнюдь не метафора? Мне казалось, что ответ заключался в страхе людей перед ним, в сплетнях, которые мне довелось слышать о нем, в самом его образе жизни, отшельническом и покрытом тайной. Кроме того, ко всему этому примешивались зверские методы, которыми он поддерживал свое господство. Но, в конце концов, ведь общепринято считать, что дьявол — аристократ!
Я боялся и в то же время предвкушал встречу с ним. Тем не менее, когда я спустился в комнату с куполом, где был вчера, я обнаружил там лишь ждавшую меня прислужницу. Она протянула мне записку, в которой говорилось: «Мой дорогой лорд Байрон, вы должны простить меня, но сегодня я не смогу составить вам компанию. Прошу вас, примите мои искренние извинения, неотложные дела требуют моего вмешательства. Мой замок — в вашем распоряжении. Надеюсь увидеться с вами вечером». Подписана записка была на арабском.
Я поинтересовался у служанки, куда отправился паша, но она задрожала так сильно, что, должно быть, потеряла дар речи. Тогда я спросил о Гайдэ, а потом о Флетчере и Висцилии, однако она была столь напугана, что даже не поняла меня, так что все мои расспросы оказались тщетными. Чтобы не мучить ее, я махнул рукой и послал ее накрывать на стол, а когда позавтракал, то и вовсе отпустил ее, оставшись в одиночестве.
Я подумал о том, чем бы мне заняться или, скорее, чем мне здесь позволено заниматься. Меня все больше и больше беспокоило исчезновение моих спутников, отсутствие же Гайдэ порождало во мне еще более мрачные мысли. Я решил обследовать замок, который показался мне столь огромным прошлой ночью, думая, что, может быть, мне удастся обнаружить какие-либо следы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35
Ворота захлопнулись за нами, хотя по-прежнему не было видно ни души. Между замком и нами была еще одна стена, которая, казалось, выступала из самой горы, столь отвесно возвышались над утесом ее зубцы. Тропинка, по которой мы ехали, была единственным путем в замок… и единственным выходом из него, подумалось мне, когда вторая пара ворот захлопнулась за нашими спинами. Но теперь хотя бы я видел свет факелов, беспокойно метавшийся по стенам. Я был рад увидеть эти признаки жизни — у меня возникли мысли о еде, мягкой постели и всех тех удовольствиях, о которых, как о награде, мечтает настоящий путешественник. Проезжая через последние, третьи, ворота, я посмотрел назад и обнаружил, что теперь вся дорога освещена факелами. И вот третьи ворота закрылись за нами, и мы снова остались одни в безлюдном полумраке. Наши лошади в страхе оскалили зубы, и стук копыт эхом отдавался среди каменных стен. Мы находились во дворе замка, у подножия небольшой лестницы, ведущей к открытой двери, очень древней и украшенной изображениями чудовищ; над нами возвышалась стена замка. Все вокруг было залито серебряным светом луны. Я спешился и направился к открытой двери.
— Добро пожаловать в мой дом, — сказал Вахель-паша.
Я не заметил его приближения, но вот он уже стоит передо мной на площадке перед дверью. Он протянул мне руку и обнял меня.
— Мой дорогой лорд Байрон, — прошептал он мне в ухо. — Я так рад вашему приезду.
Он крепко поцеловал меня в губы, затем отстранился и посмотрел мне в глаза. Его собственные глаза светились, как никогда раньше; лунным серебром сияло его лицо, чьи размытые очертания были подобны кристаллу, мерцающему в темноте. Он взял меня за руку и повел внутрь.
— Вы, наверное, устали с дороги, — заметил он. — Вас ждет угощение и отдых, которые вы заслужили.
Я следовал за ним через дворы, по лестницам, мимо бесчисленных дверей. Я чувствовал, что никогда в жизни так не уставал; архитектура замка была похожа на то, что я видел во сне, интерьеры расширялись и сужались, полные всевозможных нагромождений и смешения стилей.
— Вот мы и пришли, — сказал наконец паша, отодвигая золотые занавеси и увлекая меня за собой.
Я осмотрелся вокруг: колонны, как в древнем храме, обрамляли комнату, а надо мной в сверкающей
мозаике, переливающейся золотыми, зелеными и синими цветами, комнату венчал купол, такой воздушный и прозрачный, что, казалось, он был сделан из стекла. Две свечи в форме извивающихся змей были здесь единственным источником света, но даже в этом полумраке мне удалось различить арабскую надпись, окаймлявшую купол.
— «И сотворил Аллах человека, — прошептал мне хозяин замка, — из запекшейся крови». — Он лениво улыбнулся. — Это слова из Корана.
Он взял мою руку и жестом предложил сесть. Вокруг столика с едой были разбросаны подушки и шелковые подстилки. Заняв место перед столиком, я не заставил себя долго упрашивать и принялся за яства. Старая прислужница наполняла наши с пашой бокалы вином, хотя, как мне показалось, вкус напитка не доставлял ему особого удовольствия. Он спросил, не удивлен ли я, видя его пьющим вино, а когда я признался, что так оно и есть, он, смеясь, сказал, что никакие божьи заповеди для него не указ.
— А вы, — глаза его засверкали, — чем бы вы пожертвовали ради удовольствия? Я пожал плечами.
— Ну, какие еще есть удовольствия, — спросил я, — кроме как пить вино и есть свинину? Я приверженец весьма разумной религии, которая позволяет мне наслаждаться и тем и другим. — Я поднял свой бокал и осушил его. — Поэтому мне нечего опасаться проклятия.
Паша мягко улыбнулся.
— Но вы так молоды, милорд, и к тому же красивы. — Он наклонился над столом и взял меня за руку. — Неужели вы хотите убедить меня в том, что, кроме поглощения свинины, вас ничего не интересует?
Я мельком взглянул на руку паши, а затем снова встретился с ним глазами.
— Возможно, я и молод, ваше превосходительство, но уже успел познать на собственном примере, что за каждое удовольствие нужно платить сторицей.
— Что ж, думаю, вы правы, — сказал паша спокойным голосом.
Глаза его, казалось, подернулись пленкой безразличия.
— Вынужден признаться, — продолжил он после небольшой паузы, — что я уже и не помню, что такое наслаждение. За все эти годы я столько всего перепробовал, что мои чувства совсем притупились.
Я ошеломленно взглянул на него.
— Но позвольте, ваше превосходительство, — воскликнул я. — Разве вы были большим сластолюбцем?
— А что, не похоже? — спросил он.
Он выпустил мою руку. Поначалу мне показалось, что я разозлил его, но, посмотрев на его лицо, я узрел лишь ужасающую меланхолию, страсть, застывшую, подобно волнам замерзшего пруда.
— В мире есть такие удовольствия, — медленно произнес он, — о которых вы, милорд, даже и не мечтали. Я говорю о разуме и о крови.
Он посмотрел на меня, и взгляд его сверкнул черной бездной.
— Ведь именно их вы ищете здесь, милорд? Именно такого рода удовольствия?
Его взгляд гипнотизировал меня.
— Должен признать, — сказал я, не в силах оторвать от него глаз, — что я, хотя и знаю вас совсем мало, но совершенно уверен в том, что вы — человек самый неординарный из тех, с кем меня когда-либо сводила судьба. Вы будете смеяться, ваше превосходительство, но в Тапалине вы мне снились. Мне приснилось, что вы показывали мне странные вещи и намекали на какую-то скрытую истину. — Меня внезапно одолел приступ смеха. — Что же вы можете подумать обо мне, узнав, что я приехал сюда, движимый какими-то сновидениями? Вам, должно быть, обидно это слышать.
— Отнюдь нет, милорд. Я вовсе не обижен. — Паша встал, взял мою руку и обнял меня. — Вы устали с дороги и заслужили крепкий сон без сновидений — сон святого.
Он поцеловал меня, и губы его обожгли холодом. Это показалось мне странным, так как снаружи, при лунном свете, я ощутил их тепло.
— Утро вечера мудренее, милорд, — нежно прошептал паша.
Он хлопнул в ладони, и рабыня в парандже выплыла из-за занавесок. Паша повернулся к ней:
— Гайдэ, проводи моего гостя в опочивальню. Удивление, должно быть, слишком явно проступило на моем лице.
— Да, — сказал паша, наблюдая за мной. — Это та самая, которую я привез из Тапалина, моя прекрасная беглянка. Гайдэ, — он взмахнул рукой, — сними паранджу.
Девушка с изяществом повиновалась, и ее длинные волосы рассыпались по плечам. Она была даже прекраснее, чем я помнил ее, и мысль о том, что она наложница Вахель-паши, внезапно вызвала во мне отвращение. Я взглянул на уставившегося на свою рабыню пашу и узрел в его взгляде такое голодное желание, что чуть было не содрогнулся: рот его был раскрыт, а ноздри раздувались, как будто он впитывал в себя запах девушки, но его похоть, казалось, граничит с невыносимым отчаянием. Он повернулся и увидел, что я наблюдаю за ним, и по его лицу опять скользнуло голодное выражение, а затем оно опять стало безучастным, как прежде.
— Поспите, — сказал он наконец и махнул рукой. — Вам нужен отдых, вам еще многое предстоит в эти дни. А теперь, спокойной ночи, милорд.
Я поклонился, поблагодарил его и последовал за Гайдэ. Мы пошли к лестнице, и, когда мы поднялись на самый верх, она вдруг обернулась и поцеловала меня крепко и страстно, и я, не заставив себя упрашивать, обхватил ее и впился в ее губы изо всех сил.
— Вы пришли за мной, мой дорогой, милый лорд Байрон. — Она снова поцеловала меня. — Вы пришли за мной!
Затем она высвободилась из моих объятий и взяла меня за руку.
— Сюда, — сказала она, ведя меня к следующему пролету лестницы.
Теперь она совсем не была похожа на рабыню; напротив, она вся светилась страстью и возбуждением; красивая как никогда, она излучала неистовую радость, которая обдавала жаром мое тело, отчею у меня захватило дух. Мы добрались до комнаты, которая, к моему удивлению, напомнила мне мою старую добрую спальню в Ньюстеде — широкие колонны и массивные арки, венецианские свечи и прочий готический хлам. Я как будто снова оказался в Англии — и, конечно, Гайдэ являла собой полную противоположность духу этой комнаты, настолько она была естественной, страстной — истинной гречанкой. Я обнял ее, она снова прильнула ко мне губами, и поцелуй ее на этот раз был таким же горячим, как тот, первый, в гостинице, когда она еще смела надеяться на свободу.
Но теперь-то она рабыня, вспомнил вдруг я и медленно оторвался от нее.
— Почему паша позволил нам остаться наедине? — спросил я.
Гайдэ посмотрела на меня широко открытыми глазами.
— Потому что он ждет, что вы лишите меня девственности, — сказала она просто.
— Лишу девственности? — Я потерял дар речи. — Ждет?
— Ну да. — Она вдруг нахмурила брови. — Видите, меня даже «отперли» сегодня,
— Откуда отперли?
— Ниоткуда.
Гайдэ рассмеялась. Она целомудренно скрестила руки перед собой.
— Вот это, — сказала она, — это все принадлежит моему хозяину, а не мне. Он делает все то, что ему угодно.
Она взметнула руки, затем подняла свои юбки — на ее кистях и голенях я увидел небольшие стальные кольца оков, которые я сперва принял за браслеты.
— Между ног у меня тоже запирают.
— Понимаю, — произнес я не сразу.
Она посмотрела на меня широко раскрытыми немигающими глазами, а потом с силой прижала меня к себе.
— Ничего вы не понимаете, — сказала она, лаская мои волосы, — я не могу и не буду рабой, мой господин, его рабой, нет, только не его. — Она нежно поцеловала меня. — Байрон, дорогой, спасите меня, прошу вас, помогите мне. — В глазах ее внезапно вспыхнула ярость и униженная гордость. — Я должна быть свободной, — прошептала она на одном дыхании, — я должна.
— Знаю, — я прижал ее к себе. — Я знаю.
— Вы клянетесь? — Я чувствовал, как дрожит ее тело. — Вы клянетесь помочь мне?
Я кивнул. Эта страсть тигрицы вкупе с красотой богини — мог ли я остаться равнодушным? Мог ли? Я посмотрел на кровать. Все же что-то не давало мне покоя — почему нам позволили остаться одним? Паша не был похож на человека, который бы с такой легкостью предоставил гостю на ночь свою любимую наложницу. А я здесь, высоко в горах, в чужой стране, был совершенно одинок и беззащитен.
Мне вспомнились слова Гайдэ, сказанные раньше.
— Паша, — медленно проговорил я, — он и в самом деле никогда не занимался с тобой любовью? Она взглянула на меня и сразу отвернулась.
— Нет, никогда. — В ее голосе прозвучало отвращение, но еще я безошибочно распознал в нем страх. — Он никогда не использовал меня в… этих целях.
— Тогда в каких же?
Она нежно покачала головой и закрыла глаза.
Я повернул ее лицо к себе.
— Но почему, Гайдэ? Я не могу никак понять, зачем он отпер твои оковы и оставил тебя со мной?
— Вы что же, и впрямь не видите? — В ее глазах внезапно появилось сомнение. — Это ясно как божий день! Рабам нельзя любить. Рабыни — шлюхи, мой Байрон. И вы хотите, чтобы и я была вашей шлюхой, мой Байрон, мой милый лорд Байрон, неужели это то, чего вы от меня хотите?
Господи, я подумал, что она вот-вот заплачет, а я уже было довел ее до ложа, но нет, у нее оказались сила и гнев горного смерча, и я не мог сделать этого. Была бы она потаскушкой, какой-нибудь лондонской шлюхой, меня бы не остановили ее слезы — обычный прием женщины, я бы настоял на своем. Но Гайдэ, она обладала всей прелестью своей страны, и, кроме этого, в ней было нечто большее — что-то от духа Древней Греции, с которым я так долго жаждал соприкоснуться. В этой юной рабыне я нашел лучи того света, что влек за собой аргонавтов и вдохновлял ее предков в Фермопилах. Столь прекрасно, столь дико было это создание гор, гибнущее в своей клетке…
— Да, — прошептал я в ее ухо, — ты будешь свободна, я обещаю, — дыхание мое замерло в груди, — и я не стану принуждать тебя к любви, если ты сама не захочешь этого.
Она подвела меня к балкону.
— Так, значит, мы договорились? — спросила она. — Мы бежим вместе из этого места?
Я кивнул.
Гайдэ улыбнулась счастливой улыбкой и указала на небо.
— Еще не время, — сказала она, — мы не можем бежать при полной луне.
Я с удивлением взглянул на нее.
— Отчего же нет, черт возьми!
— Это небезопасно.
— Да? Ну и что!
Ее палец оказался на моих губах.
— Доверься мне, Байрон. — Несмотря на жару, она дрожала. — Я знаю, что делать.
Она снова вздрогнула и оглянулась через плечо.
Я посмотрел в ту же сторону и увидел зубчатую башню, выделяющуюся в свете луны. На самом верху башни горел красный свет. Я подошел к краю балкона и увидел, что башня поднимается почти отвесно от конца мыса. Далеко внизу протекал Ахерон, неся свои густые, не отражающие лунный свет воды. Я перегнулся через перила и заметил, что наша стена спускается в бездну столь же отвесно, как и остальные. Гайдэ обняла меня и снова указала на башню.
— Мне пора, — сказала она.
В этот момент в дверь постучали. Гайдэ встала на колени, чтобы развязать мне сапоги.
— Да, — крикнул я.
Дверь отворилась, и в комнату вошло существо. Я называю его так потому, что, хотя оно и имело облик мужчины, лицо его не отражало и тени интеллекта, а глаза были мертвы, как у лунатика. Его кожа казалась жесткой и была покрыта клочьями шерсти, нос у него прогнил, а кончики пальцев завивались длинными, как когти, ногтями. Тут я вспомнил, что мне уже приходилось с ним встречаться, это было то самое существо, что грохотало веслами в лодке паши. И одето оно было все в те же засаленные черные одежды, но в руках у него теперь был чан с водой.
— Вода, хозяин, — сказала Гайдэ, не поднимая головы, — умойтесь.
— Но где же мой слуга?
— О нем позаботятся, хозяин.
Гайдэ обернулась к существу и жестом велела ему поставить умывальницу. Я успел заметить выражение ужаса и отвращения, промелькнувшее на ее лице. Она склонилась над моими сапогами, сняла их и встала, не поднимая головы.
— Я могу идти, хозяин? — спросила она.
Я кивнул. Гайдэ снова бросила взгляд отвращения на существо, прошла по комнате, и существо двинулось вслед, а затем, перегнав ее, поскакало вниз по ступенькам. Гайдэ задержалась на мгновение.
— Сходите к моему отцу, — прошептала она, — скажите ему, что я жива.
Ее палец коснулся моей руки, и вот ее уже нет, и я стою один.
Я пребывал в страшном волнении, а желание и сомнение привели мой дух в состояние такого смятения, что о том, чтобы заснуть в эту ночь, нечего было и думать, как мне казалось. Но я, должно быть, был столь утомлен путешествием, что стоило мне только прилечь, как тяжелая дрема овладела мной. Ни кошмары, ни какие-либо другие видения не тревожили меня; напротив, я спал беспробудно и встал лишь тогда, когда солнце было высоко в небе. Я вышел на балкон: где-то в самом низу протекал извечно черный Ахерон, но все Другие цвета, оттенки земли и неба, наполняли все вокруг такой райской красотой, что я невольно подумал, как это несправедливо, что эта страна богов теперь отдана власти человека-тирана. Я взглянул на башню, которая и в эти утренние часы сохраняла свои рваные очертания, как ночью при луне, и, сравнивая ее с прелестью пейзажа, уподобил эту башню демону, повергшему ангельское войско и водрузившему свой трон на небе, чтобы править им как адом. И все-таки, думал я, все-таки, что же в Вахель-паше внушило мне такой страх, что я уже сравниваю его с дьяволом, и для меня это отнюдь не метафора? Мне казалось, что ответ заключался в страхе людей перед ним, в сплетнях, которые мне довелось слышать о нем, в самом его образе жизни, отшельническом и покрытом тайной. Кроме того, ко всему этому примешивались зверские методы, которыми он поддерживал свое господство. Но, в конце концов, ведь общепринято считать, что дьявол — аристократ!
Я боялся и в то же время предвкушал встречу с ним. Тем не менее, когда я спустился в комнату с куполом, где был вчера, я обнаружил там лишь ждавшую меня прислужницу. Она протянула мне записку, в которой говорилось: «Мой дорогой лорд Байрон, вы должны простить меня, но сегодня я не смогу составить вам компанию. Прошу вас, примите мои искренние извинения, неотложные дела требуют моего вмешательства. Мой замок — в вашем распоряжении. Надеюсь увидеться с вами вечером». Подписана записка была на арабском.
Я поинтересовался у служанки, куда отправился паша, но она задрожала так сильно, что, должно быть, потеряла дар речи. Тогда я спросил о Гайдэ, а потом о Флетчере и Висцилии, однако она была столь напугана, что даже не поняла меня, так что все мои расспросы оказались тщетными. Чтобы не мучить ее, я махнул рукой и послал ее накрывать на стол, а когда позавтракал, то и вовсе отпустил ее, оставшись в одиночестве.
Я подумал о том, чем бы мне заняться или, скорее, чем мне здесь позволено заниматься. Меня все больше и больше беспокоило исчезновение моих спутников, отсутствие же Гайдэ порождало во мне еще более мрачные мысли. Я решил обследовать замок, который показался мне столь огромным прошлой ночью, думая, что, может быть, мне удастся обнаружить какие-либо следы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35