— А на сколько?Он вытащил бумажник, заглянул в него и расхохотался.— Собственно, для меня все равно, — сказал он. — Ну, скажем, на восемь тысяч песет. Тут, кажется, наберется.Это по тогдашнему курсу равнялось почти тысяче долларов.— Идет, — сказал я, и все чувство внутреннего покоя мигом исчезло и опять сменилось пустым холодком риска. — Кто начинает?— Раскрывайте вы.Мы потрясли тяжелые серебряные монеты по пяти песет в сложенных ладонях. Потом каждый оставил свою монету лежать на левой ладони, прикрывая ее правой.— Что у вас? — спросил он.Я открыл профиль Альфонса XIII в младенчестве.— Король, — сказал я.— Берите все эти бумажонки и, сделайте одолжение, закажите еще выпить. — Он опорожнил свой бумажник. — Не купите ли у меня хорошую двустволку?— Нет, — сказал я. — Но, послушайте, Луис, если вам нужны деньги…Я протянул ему туго сложенную пачку толстых глянцевито-зеленых тысячных банкнот.— Не дурите, Энрике, — сказал он. — Мы ведь поспорили, не так ли?— Разумеется. Но мы достаточно знаем друг друга.— Видимо, недостаточно.— Ладно, — сказал я. — Ваше дело. А что будем пить?— Как вы насчет джина с хинной? Очень славный напиток.Мы выпили джина с хинной, и хотя мне было ужасно неприятно, что я его обыграл, я все же был очень рад, что выиграл эти деньги; и джин с хинной казались мне вкусными, как никогда. К чему лгать о таких вещах и притворяться, что не радуешься выигрышу, но этот Луис Дельгадо был классный игрок.— Не думаю, чтобы игра по средствам могла доставлять людям удовольствие. Как по-вашему, Энрике?— Не знаю. Никогда не играл по средствам.— Будет выдумывать. Ведь у вас куча денег.— Если бы, — сказал я. — Но их нет.— О, у каждого могут быть деньги, — сказал он. — Стоит только что-нибудь продать, вот вам и деньги.— Но мне и продавать нечего. В том-то и дело.— Выдумаете тоже. Я еще не встречал такого американца. Вы все богачи.По-своему он был прав. В те дни других американцев он не встретил бы ни в «Ритце», ни у Чикоте. А теперь, оказавшись у Чикоте, он мог встретить таких американцев, каких раньше никогда не встречал, не считая меня, но я был исключением. И много бы я дал, чтобы не видеть его здесь.Ну, а если уж он пошел на такое полнейшее идиотство, так пусть пеняет на себя. И все-таки, поглядывая на его столик и вспоминая прошлое, я жалел его, и мне было очень неприятно, что я дал официанту телефон отдела контрразведки Управления безопасности. Конечно, он узнал бы этот телефон, позвонив в справочное. Но я указал ему кратчайший путь для того, чтобы задержать Дельгадо, и сделал это в приступе объективной справедливости и невмешательства и нечистого желания поглядеть, как поведет себя человек в момент острого эмоционального конфликта, — словом, под влиянием того свойства, которое делает писателей такими привлекательными друзьями.Подошел официант.— Как же вы думаете? — спросил он.— Я никогда не донес бы на него сам, — сказал я, стремясь оправдать перед самим собой то, что я сделал. — Но я иностранец, а это ваша война, и вам решать.— Но вы-то с нами!— Всецело и навсегда. Но это не означает, что я могу доносить на старых друзей.— Ну, а я?— Это совсем другое дело.Я понимал, что все это так, и ничего другого не оставалось сказать ему, но я предпочел бы ничего об этом не слышать.Моя любознательность насчет того, как ведут себя люди в подобных случаях, была давно и прискорбно удовлетворена. Я повернулся к Джону и не смотрел на стол, за которым сидел Луис Дельгадо. Я знал, что он более года был летчиком у фашистов, а здесь он оказался в форме республиканской армии, в компании трех молодых республиканских летчиков последнего набора, проходившего обучение во Франции.Никто из этих юнцов не мог знать его, и он, может быть, явился сюда, чтобы угнать самолет или еще как-нибудь навредить. Но зачем бы его сюда ни принесло, глупо было ему показываться у Чикоте.— Как себя чувствуете, Джон? — спросил я.— Чувствую хорошо, — сказал он. — Хороший напиток, о'кей. От него я немножко пьян. Но это хорошо от шума в голове.Подошел официант. Он был очень взволнован.— Я сообщил о нем, — сказал он.— Ну что ж, — сказал я. — Значит, теперь для вас все ясно.— Да, — сказал он с достоинством. — Я на него донес. Они уже выехали арестовать его.— Пойдем, — сказал я Джону. — Тут будет неспокойно.— Тогда лучше уйти, — сказал Джон. — Всегда и всюду беспокойно, хоть и стараешься уйти. Сколько я должен?— Так вы не останетесь? — спросил официант.— Нет.— Но вы же дали мне номер телефона…— Ну что ж. Побудешь в вашем городе, узнаешь кучу всяких телефонов.— Но ведь это был мой долг.— Конечно. А то как же? Долг — великое дело.— А теперь?— Теперь вы этим гордитесь, не правда ли? Может быть, и еще будете гордиться. Может быть, вам это понравится.— Вы забыли сверток, — сказал официант. Он подал мне мясо, завернутое в бумагу от бандеролей журнала «Шпора», кипы которого громоздились на горы других журналов в одной из комнат посольства.— Я вас понимаю, — сказал я официанту. — Хорошо понимаю.— Он был нашим давним клиентом, и хорошим клиентом. И я еще ни разу ни на кого не доносил. Я донес не ради удовольствия.— И я бы на вашем месте не старался быть ни циничным, ни грубым. Скажите ему, что донес я. Он, должно быть, и так ненавидит меня, как политического противника. Ему было бы тяжело узнать, что это сделали вы.— Нет. Каждый должен отвечать за себя. Но вы-то понимаете.— Да, — сказал я. Потом солгал: — Понимаю и одобряю.На войне очень часто приходится лгать, и, если солгать необходимо, надо это делать быстро и как можно лучше.Мы пожали друг другу руки, и я вышел вместе с Джоном. Я оглянулся на столик Дельгадо. Перед ним стояли джин с хинной, и все за столом смеялись его словам. У него было очень веселое смуглое лицо и глаза стрелка, и мне интересно было, за кого он себя выдавал.Все-таки глупо было показываться у Чикоте. Но это было как раз то, чем он мог похвастать, возвратясь к своим.Когда мы вышли и свернули было вверх по улице, к подъезду Чикоте подъехала большая машина, и из нее выскочили восемь человек. Шестеро с автоматами стали по обеим сторонам двери. Двое в штатском вошли в бар. Один из приехавших спросил у нас документы, и, когда я сказал: «Иностранцы», — он сказал, что все в порядке, и отпустил нас с миром.Выше по Гран-Виа под ногами было много свежеразбитого стекла на тротуарах и много щебня из свежих пробоин. В воздухе еще не рассеялся дым, и на улице пахло взрывчаткой и дробленым гранитом.— Вы где будете обедать? — спросил Джон.— У меня есть мясо на всех, а приготовить можно у меня в номере.— Я поджарю, — сказал Джон. — Я хороший повар. Помню, раз я готовил на корабле…— Боюсь, оно очень жесткое, — сказал я. — Только что закололи.— Ничего, — сказал Джон. — На войне не бывает жесткого мяса.В темноте мимо нас сновало много народу, спешившего домой из кинотеатров, где они пережидали обстрел.— Почему этот фашист пришел в бар, где его знают?— С ума сошел, должно быть.— Война это делает, — сказал Джон. — Слишком много сумасшедших.— Джон, — сказал я, — вы как раз попали в точку.Придя в отель, мы прошли мимо мешков с песком, наваленных перед конторкой портье, и я спросил ключ, но портье сказал, что у меня в номере два товарища принимают ванну. Ключ он отдал им.— Поднимайтесь наверх, Джон, — сказал я. — Мне еще надо позвонить по телефону.Я прошел в будку и набрал тот же номер, что давал официанту.— Хэлло, Пене.В трубке прозвучал сдержанный голос:— Олла. Que tal,15 Энрике?— Слушайте, Пепе, задержали вы у Чикоте такого Луиса Дельгадо?— Si, hombre. Si. Sin novedad.16 Без осложнений.— Знает он что-нибудь об официанте?— No, hombre, no.17— Тогда и не говорите о нем. Скажите, что сообщил я, понимаете? Ни слова об официанте.— А почему? Не все ли равно. Он шпион. Его расстреляют. Вопрос ясный.— Я знаю, — сказал я. — Но для меня не все равно.— Как хотите, hombre. Как хотите. Когда увидимся?— Заходите завтра. Выдали мяса.— А перед мясом виски. Ладно, hombre, ладно.— Salud, Пепе, спасибо.— Salud, Энрике, не за что.Странный это был, тусклый голос, и я никак не мог привыкнуть к нему, но теперь, поднимаясь в номер, я чувствовал, что мне полегчало.Все мы, старые клиенты Чикоте, относились к бару по-особенному. Должно быть, поэтому Луис Дельгадо и решился на такую глупость. Мог бы обделывать свои дела где-нибудь в другом месте. Но, попав в Мадрид, он не мог туда не зайти. По словам официанта, он был хороший клиент, и мы когда-то дружили. Если в жизни можно оказать хоть маленькую услугу, не надо уклоняться от этого. Так что я доволен был, что позвонил своему другу Пепе в Сегуридад, потому что Луис Дельгадо был старым клиентом Чикоте и я не хотел, чтобы перед смертью он разочаровался в официантах своего бара. 1938 МОТЫЛЕК И ТАНК В тот вечер я под дождем возвращался домой из цензуры в отель «Флорида». Дождь мне надоел, и на полпути я зашел выпить в бар Чикоте. Шла уже вторая зима непрестанного обстрела Мадрида, все было на исходе и табак и нервы, и все время хотелось есть, и вы вдруг нелепо раздражались на то, что вам неподвластно, например на погоду. Мне бы лучше было пойти домой. До отеля оставалось каких-нибудь пять кварталов, но, увидев дверь бара, я решил сначала выпить стаканчик, а потом уже одолеть пять-шесть кварталов по грязной, развороченной снарядами и заваленной обломками Гран-Виа.В баре было людно. К стойке не подойти и ни одного свободного столика. Клубы дыма, нестройное пение, мужчины в военной форме, запах мокрых кожаных курток, а за стаканом надо тянуться через тройную шеренгу осаждавших бармена.Знакомый официант достал мне где-то стул, и я подсел за столик к поджарому, бледному, кадыкастому немцу, который, как я знал, служил в цензуре. С ним сидели еще двое, мне незнакомые. Стол был почти посредине комнаты, справа от входа.От пения не слышно было собственного голоса, но я все-таки заказал джин с хинной, чтобы принять их против дождя. Бар был битком набит, и все очень веселы, может быть, даже слишком веселы, пробуя какое-то недобродившее каталонское пойло. Мимоходом меня разок-другой хлопнули по спине незнакомые мне люди, а когда девушка за нашим столом что-то мне сказала, я не расслышал и сказал в ответ:— Конечно.Перестав озираться и поглядев на соседей по столу, я понял, что она ужасно, просто ужасно противна. Но когда вернулся официант, оказалось, что, обратившись ко мне, она предлагала мне выпить с ними. Ее кавалер был не очень-то решителен, но ее решительности хватало на обоих. Лицо у нее было жёсткое, полуклассического типа, и сложение под стать укротительнице львов, а кавалеру ее не следовало еще расставаться со школьной курточкой и галстуком. Однако он их сменил. На нем, как и на всех прочих, была кожаная куртка. Только на нем она была сухая, должно быть, они сидели тут еще до начала дождя. На ней тоже была кожаная куртка, и она шла к типу ее лица.К этому времени я уже пожалел, что забрел к Чикоте, а не вернулся прямо домой, где можно было переодеться в сухое и выпить в свое удовольствие, лежа и задрав ноги на спинку кровати. К тому же мне надоело смотреть на эту парочку. Лет нам отпущено мало, а противных женщин на земле слишком много, и, сидя за столиком, я решил, что хотя я и писатель и должен бы обладать ненасытным любопытством, но мне все же вовсе не интересно, женаты ли они, и чем они друг другу приглянулись, и каковы их политические взгляды, и кто из них за кого платит, и все прочее. Я решил, что они, должно быть, работают на радио. Каждый раз, когда встречались в Мадриде странного вида люди, они, как правило, работали на радио. Просто чтобы что-нибудь сказать, я, повысив голос и перекрикивая шум, спросил:— Вы что, с радио?— Да, — сказала девушка.Так оно и есть. Они с радио.— Как поживаете, товарищ? — спросил я немца.— Превосходно. А вы?— Вот промок, — сказал я, и он засмеялся, склонив голову набок.— У вас не найдется покурить? — спросил он.Я протянул ему одну из последних моих пачек, и он взял две сигареты. Решительная девушка — тоже две, а молодой человек с лицом школьника — одну.— Берите еще, — прокричал я.— Нет, спасибо, — ответил он, и вместо него сигарету взял немец.— Вы не возражаете? — улыбнулся он.— Конечно, нет, — сказал я, хотя охотно возразил бы, и он это знал. Но ему так хотелось курить, что тут уж ничего не поделаешь.Вдруг пение смолкло, или, вернее, наступило затишье, как бывает во время бури, и можно было разговаривать без крика.— А вы давно здесь? — спросила решительная.— Да, но с перерывами, — сказал я.— Нам надо с вами поговорить, — сказал немец. — Серьезно поговорить. Когда бы нам для этого встретиться?— Я позвоню вам, — сказал я.Этот немец был очень странный немец, и никто из хороших немцев не любил его. Он внушил себе, что умеет играть на рояле, но если не подпускать его к роялю, был ничего себе немец, если только не пьянствовал и не сплетничал, а никто не мог отучить его ни от того, ни от другого.Сплетник он был исключительный и всегда знал что-нибудь порочащее о любом человеке в Мадриде, Валенсии, Барселоне и других политических центрах страны.Однако пение возобновилось, а сплетничать в голос не так-то удобно. Все это обещало скучное времяпрепровождение, и я решил уйти из бара, как только сам всех угощу,Тут-то все и началось. Мужчина в коричневом костюме, белой сорочке с черным галстуком и волосами, гладко зачесанными с высокого лба, переходивший, паясничая, от стола к столу, брызнул из пульверизатора в одного из официантов. Все смеялись, кроме официанта, который тащил поднос, сплошь уставленный стаканами. Он возмутился.— No hay derecho, — сказал он. Это значит: «Не имеете права» — простейший и энергичнейший протест в устах испанца.Человек с пульверизатором, восхищенный успехом и словно не отдавая себе отчета, что мы на исходе второго года войны, что он в осажденном городе, где нервы у всех натянуты, и что в баре, кроме него, всего трое штатских, опрыскал другого официанта.Я оглянулся, ища, куда бы укрыться. Второй официант возмутился не меньше первого, а «стрелок», дурачась, брызнул в него еще два раза. Кое-кто, включая и решительную девицу, все еще считал это забавной шуткой. Но официант остановился и покачал головой. Губы у него дрожали. Это был пожилой человек, и на моей памяти он работал у Чикоте уже десять лет.— No hay derecho, — сказал он с достоинством.Среди публики снова послышался смех, а шутник, не замечая, как затихло пение, брызнул из своего пульверизатора в затылок еще одного официанта, Тот обернулся, балансируя подносом.— No hay derecho, — сказал он.На этот раз это был не протест. Это было обвинение, и я увидел, как трое в военной форме поднялись из-за стола, сгребли приставалу, протиснулись вместе с ним через вертушку двери, и с улицы слышно было, как один из них ударил его по лицу. Кто-то из публики подобрал с пола пульверизатор и выкинул его в дверь на улицу.Трое вернулись в бар серьезные, неприступные, с сознанием выполненного долга. Потом в вертушке двери снова появился тот человек. Волосы у него свисали на глаза, лицо было в крови, галстук сбился на сторону, а рубашка была разорвана. В руках у него был все тот же пульверизатор, и когда он, бледный, дико озираясь, ввалился в бар, он выставил руку вперед и стал брызгать в публику, не целясь, куда попало.Я увидел, как один из тех троих поднялся ему навстречу, и видел лицо этого человека. За ним поднялись еще несколько, и они стали теснить стрелка между столиками в левый угол. Тот бешено отбивался, и, когда прозвучал выстрел, я схватил решительную девицу за руку и нырнул с ней в сторону кухонной двери.Но дверь была заперта, и, когда я нажал плечом, она не подалась.— Лезьте туда, за угол стойки, — сказал я.Она пригнулась.— Плашмя, — сказал я и толкнул ее на пол. Она была в ярости.У всех мужчин, кроме немца, залегшего под столом, и школьного вида юноши, вжавшегося в стену в дальнем углу, были в руках револьверы. На скамье вдоль левой стены три крашеные блондинки с темными у корней волосами, стоя на цыпочках, заглядывали через головы и не переставая визжали.— Я не боюсь, — сказала решительная девица. — Пустите. Это же смешно.— А вы что, хотите, чтобы вас застрелили в кабацкой перепалке? — сказал я. — Если у этого героя найдутся тут друзья — быть беде.Но, видимо, друзей у него не оказалось, потому что револьверы постепенно вернулись в кобуры и карманы, визгливых блондинок сняли со скамьи, и все прихлынувшие в левый угол разошлись по местам, а человек с пульверизатором спокойно лежал навзничь на полу.— До прихода полиции никому не выходить! — крикнул кто-то от дверей.Два полицейских с карабинами, отделившиеся от уличного патруля, ужо стояли у входа. Но тут же я увидел, как шестеро посетителей выстроились цепочкой в затылок, как футболисты, выбегающие на поле, и один за другим протиснулись в дверь. Трое из них были те самые, что выкинули стрелка на улицу. Один из них застрелил его. Они проходили мимо полицейских, как посторонние, не замешанные в уличной драке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33