А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 


– Будь я на твоем месте, предок, и я отказался бы от господства тела, чтобы привести души к Крейстосу, ибо без Агнца все тщетно.
Продолжая переходить из одного помещения в другое, они приблизились к атриуму, откуда долетали до них голоса Геэля и Мадеха. Заль грубо обронил:
– Посмотри на Мадеха, твоего жреца. Глядя на него, не скажешь, что природа изменилась, и не думаешь ли ты силой создать в нем двуединство пола?
Атиллий улыбнулся:
– Если не он, так будет другой. Стремление к Андрогину должно продолжаться, и восторжествует Начало Жизни.
Не прибегая к доказательствам, как Заль, он лишь высказывал свои убеждения, погруженный в видение Единого Существа, которое требовало его любви к Мадеху, чисто телесной. И он не смутился оттого, что говорил Заль, как и Заль не покраснел, затрагивая вопрос, такой щекотливый, о мужской любви.
Во время спора они даже забыли о цели их встречи: установить предварительное соглашение между Элагабалом и христианами. Примицерий первый возвратился к этому вопросу, указывая на выгоды для христиан:
– Я должен поведать тебе вот что, – сказал Заль. – Западные христиане по большей части не захотят этого, но восточные, без сомнения, согласятся. Мы будем защищать Элагабала не для того, чтобы поддержать его Грех, от которого отворачивается Небо, но дабы подготовить путь Агнцу, тайны которого непроницаемы.
Он покинул Атиллия гордый, ничего не принявший от примицерия, предлагавшего ему свой дом, одежды и золото, и позвал Геэля, гулявшего в саду с Мадехом, который в ярком солнечном свете казался издали каким-то сверхъестественным существом. Оба христианина прошли под взглядами янитора и нескольких рабов, изумленных видом гостей, которых стал принимать их господин Атиллий. На улице Геэль сказал Залю:
– Мой бедный брат Мадех несчастен, очень несчастен. Видишь ли, наша бедность лучше его богатства, потому что он подобен павлину в клетке, и его жизнь уже не принадлежит ему.

XV

– Видишь ли Руска, Севера возвратилась на заре и пришла неизвестно откуда. Я даже слышал голос мужчины, который, должно быть, провожал ее до дома, и я клянусь, что это был Заль, сторонник Элагабала. Севера может сколько угодно представляться добродетельной, я могу быть снисходительным к ней, но все же она будет казаться виновной в прелюбодеянии с этим Залем. И что скажут римляне про Северу, Северу, супругу Глициа, среди предков которого был знаменитый диктатор? Я долго был для нее снисходительным и доверчивым мужем, но теперь горе женщине, которая бесчестит меня с людьми низкого происхождения! Он закашлялся, покраснел от прилива крови, сжал кулаки и с тяжелыми усилиями плюнул, поддерживаемый Руской, который говорил ему:
– Господин! Севера знает свои обязанности, и если она ходит на собрания христиан, то вовсе не для чего-либо дурного, клянусь в этом!
Он напрягал все усилия, чтобы оправдать Северу, не допуская мысли, что она обманывает мужа. И в трогательных выражениях высказывал веские доводы, что на миг тронуло старого патриция.
– Ты, может быть, прав, – сказал он, – но кровь кипит во мне при мысли об оскорблении, и я хочу ей высказать свое презрение, потому что возвращаться на заре, хотя ее муж и у порога смерти, это дурно, очень дурно!
– Севера думает только о тебе; она не обращала свои взгляды ни на кого другого, и потому не огорчай ее. Это гордая душа и, хотя закон дает тебе права над ней, но она может уйти от тебя. И оба вы будете несчастны!
– О, я не люблю ее, – отчетливо проговорил Глициа, – и ее уход не тронет меня. Но не то же самое будет для нее.
Он закашлялся, повторяя, по обыкновению сбивчиво, что не любит Северу, но что она, может быть, любит его. Он вернулся в дом, сопровождаемый Руской, который опасался бурного объяснения между ним и Северой.
В доме кипела работа. Рабы выбтирали мебель, мыли полы, чистили кухонную посуду, внося повсюду свет и воздух. Хотя Севера и возвратилась рано утром и едва успела отдохнуть, но теперь вместе с домоправительницей она следила за общим порядком с расторопностью, ей не изменявшей.
– Да, да, я сказал это, – кричал Глициа, – клянусь, что этот человек был Заль.
– Господин, оставь ее, – говорил Руска. – Ты видишь, она спокойна и доверчива.
– Я тоже был доверчивым, Руска, но не хочу больше!
Он вырвался от него и, сдерживая кашель, побежал к Севере в таблиниум. Он схватил ее за локоть и грубо сжал.
– Не правда ли, то был Заль?
Она быстро повернулась, покраснев, но не теряя достоинства, хотя и не зная, что сказать и не желая отвечать. Тогда Глициа оживился:
– Я сказал, что это он! Я готов поклясться, что то был Заль, который поддерживает Империю! И ты тоже пособница Империи! И Заль вместе с тобою! Разве я знаю, что он делает с тобою? Отвечай, женщина, отвечай же!
Он запинался, бормотал, подняв худой кулак перед лицом Северы. Она ответила ему:
– За что эти оскорбления? Ты хорошо знаешь, что я соединена с тобой, и моя жизнь посвящена тебе.
Но Глициа стал грозным:
– Я могу велеть закопать тебя живьем в землю, могу сжечь тебя на костре или бросить зверям; я могу убить тебя или приказать убить тебя. Я могу взять меч и зарезать тебя. Я господин над твоим телом и, если я ничего не делаю с тобой, так потому, что жалею тебя. Да, я жалею тебя, хотя ты и виновна в прелюбодеянии с Залем. Руска, утверждающий противоположное, старик, и потому не видит так, как я все вижу. Вот тебе за твоего Заля, вот тебе за твоего Заля! За твоего Крейстоса, за твоего Элагабала, вот тебе за всех, кто сюда приходит есть хлеб Глициа и пить вино Глициа!
Он бил ее по лицу ладонью, она отстранялась. Тогда он стал ударять ее кулаками в грудь. Она пятилась назад, безответная, покорная, давным-давно ожидавшая, что Глициа когда-нибудь побьет ее в припадке гнева, который перейдет все пределы. Подоспевший Руска удержал его, чуть не ломая ему руки.
– Я вас обоих продам, как меченных рабов, и про вас все скажут: вот дурной раб Глициа, вот неверная жена Глициа!
Глициа уже не кашлял и на его губах показалась пена. Руска, бледный, увлек его силком, а Севера, совсем подавленная, в слезах, опустилась в кафедру и тихо прошептала:
– Если это начало страдания за Тебя, Крейстос, то да будет благословенно имя Твое! Но Ты ведаешь, что я люблю Заля не телом, а только душою!

XVI

Маммеа печально смотрела, как бабку Мезу одевали в богатую шелковую одежду, отягощенную золотым шитьем, а поверх нее в пурпурную паллу. Александр, теперь уже красивый юноша с решительным взглядом, обнимал бабушку с такой нежной страстью, будто прощался с ней навсегда. В комнатах гинекея, видимых через полуоткрытые двери и занавеси, находились женщины, которых тоже одевали, и преторианцы на службе у Маммеи – аргираспиды, сверкавшие серебром шлемов, щитов и палиц. Они ожидали приказаний центурионов, которые расхаживали по голубому эмалевому полу, стуча железными подошвами.
Элагабал принудил Мезу присутствовать вместе с Сэмиас на Играх в Цирке, на другой день после его брака с Паулой, вдовой из знаменитого рода, занявшей место отвергнутой Фаустины, в прошлом супруги сенатора Помпония, которого он велел приговорить к смерти, а также место Корнелии, которой, как и Фаустины, он никогда не коснулся.
Маммеа и Александр, поддерживающие с Императором холодные отношения, отказались участвовать в торжествах, а потому оставались во Дворце Цезарей. И теперь Александр обнимал бабушку, а Маммеа прятала у себя на груди азиатский яд, который она готовилась выпить вместе с сыном в час опасности, чтобы не подвергнуться позорным ударам убийц.
Взрывы звуков длинных бронзовых труб и медных рогов призвали аргираспидов, и они побежали, подняв вверх палицы и закрывая щитами свои тела, покрытые серебряными кружками. И вслед за Мезой, паллу которой несли два раба, появились женщины и девственницы во главе с Паулой, усыпанной драгоценностями, очень бледной под слоем притираний. По всему Дворцу захлопали двери и зашелестели тяжелые драпировки, лучи солнца проникли сквозь колоннаду и заиграли бликами на тяжелых сводах, красных и голубых стенах, обнаженных статуях.
Женщины легли в носилки с кожаными занавесями, и их понесли черные рабы в туниках с ярко-красными и зелеными полосами, слегка покачивая, что вызывало веселый смех у Девственниц.
Шествие уже приближалось к выходу из Дворца, когда показались убранные шелком носилки из золота и слоновой кости, вставшие во главе процессии наравне с носилками Мезы. В них находились Сэмиас и Атиллия; несли их сильные белокурые гельветы, резко отличавшиеся от других носильщиков – черных рабов. На внешней площади перед Дворцом их ожидали воины с дротиками и щитами, а в глубине сверкающих под солнцем улиц виднелись всадники в шлемах и блестящих бронях, державшие в зубах узду лошади, а в руках длинное копье со знаменем и круглый щит.
Наконец, процессия тронулась: впереди шли трубачи, флейтисты и барабанщики, за ними мерно вышагивали аргираспиды, далее двигались трое носилок, в которых находились Меза, Сэмиас и Паула, а после них – носилки с придворными дамами; замыкали шествие солдаты и всадники. Весь этот шумный экскорт направлялся к Большому Цирку, который уже заполняла гудящая публика.
Элагабал приехал из дворца Старой Надежды в колеснице, запряженной оленями, которые, как и прежде, вызывали у римлян сильное удивление. Император был очень красив в своей тяжелой пурпурной одежде с причудливыми золотыми узорами, с тиарой на голове, густо накрашенный румянами. За ним следовали также нарумяненные, с подрисованными глазами и осыпанными золотой пудрой волосами Гиероклес и Зотик, его приближенные Муриссим, Гордий, Протоген, Юноши и Девы Наслаждения, жрецы Солнца в митрах и хор людей, в белых тогах и лавровых венках, провозглашавших себя поэтами. Действительно это были поэты – без фанаберии! – собранные Зописком, который принадлежал теперь к высокой фамилии Элагабала, ради восхваления слов, действий и славы Императора.
Защищенный от голода и жажды, хорошо одетый, Зописк был теперь очень горд, хотя легкая тень омрачала эту гордость: Император несколько дней тому назад женил его на Хабаррахе, и отныне та не давала ему покоя своей страстностью старой негритянки. То была печальная сторона блестящего положения поэта, который никак не мог понять, как пришла в голову Элагабалу фантазия соединить браком такого поэта, как Зописк, с эфиопкой в возрасте шестнадцати люстр!
Большой Цирк, длиной в шестьсот метров и шириной в двести, был разделен на овальной арене Спиной, то есть стеной из кирпичей, увенчанной на каждом конце тремя пирамидами на общем фундаменте. По центру стояли большой обелиск, обелиск поменьше, вывезенный Августом из Египта, и семь остроконечных столбов, увенчанных изображениями дельфинов и жертвенниками. Ярко-голубое небо вырезалось эллипсом сквозь открытый верх Большого Цирка, и солнце, угрожавшее близкой жарой, высветило желтой охрой большой угол одной из сторон Цирка.
Арена была пуста, но на ступенях портиков, окаймлявших с трех сторон колоннады подиума, разместились двести пятьдесят тысяч зрителей, приветствовавших мощным криком и Элагабала, Мезу, Сэмиас, Паулу, Атиллию, Женщин и Девственниц гинекея, приближенных и Юношей Наслаждения, жрецов Солнца, музыкантов и поэтов. Император с Мезой, Сэмиас, Паулой и Атиллией сели на подиуме, где также заняли места сенаторы, консулы и весталки в белых одеждах.
Элагабал глазами сытого зверя оглядел публику, особенно внимательно посмотрев на Юношей Наслаждения, а Паула, смущенная своей новой ролью, застыла как изваяние. Рядом с ней оживленная Сэмиас теребила край одежды Атиллии, а старая Меза задумалась о другой своей дочери, которую, быть может, в этот момент убивают во Дворце. Она нагнулась к Сэмиас и что-то зашептала, но та отрицательно замотала головой:
– Нет, нет! Говорю тебе, что нет, мать! Твоя дочь клянется тебе: нет!
Иногда зрители, замечая новые лица вокруг Императора, прекращали кричать, и тогда слышался тяжелый топот кавалерии, под начальством Атиллия, объезжавшего вокруг Большого Цирка.
Случалось, что кто-нибудь бросал тыквенную или арбузную корку, даже целые плоды на спину, и тогда на арене появлялся распорядитель и с торжественным видом подавал знак. И тогда над виновным воздевались руки, и сыпались удары, от которых он съеживался, – но удары уже переносились на голову другого несчастного.
Появились смешные люди: карлики и мимы с чрезмерно удлиненными лицами и круглыми глазами. Какие-то гимнасты, с клочком ткани у бедер, спускались сверху вниз на руках, падали на арену и, преследуемые распорядителями, быстро взбирались обратно под дружные раскаты смеха.
Наконец, из двери возле конюшен вышли музыканты, и раздались звуки флейт, бубен, кротал, тимпанов, лир, рогов, барабанов, труб и цистр. Открывая процессию колесниц с атлетами, певцами, обритыми жрецами Изиды и жрецами Кибеллы в тиарах, Гиероклес выехал на запряжке, украшенный золотом, одетый не Юпитером Капитолийским, по обычаю, а Великим Жрецом Черного Камня в сирийской одежде с развевающимися рукавами, в высокой тиаре, с драгоценноетями на шее и на кистях рук, нарумяненный подобно Элагабалу. Шествие шумно двигалось по арене; тимпаны врезались в резкий ритм флейт, цистры трепетали среди широких звуков рогов и труб, а чарующие лиры, в высоко поднятых руках взволнованных музыкантов, присоединялись к странной мелодии, сопровождаемой ударами тамбуринов и мерным отбиванием такта ладонями двухсот пятидесяти тысяч зрителей.
Это шествие сменилось другим: процессией богов и богинь из мрамора и бронзы на тяжелых носилках и колесницах, запряженных слонами и тиграми, под ярмом. Жрецы жгли фимиам в золотых вазах, а музыканты приветствовали шествие изысканной музыкой, то медленной, то быстрой, которая закончилась повторяющейся темой пляски.
Предстояло начало Игр, но Элагабал подал знак. На круг Цирка торжественно спустились поэты и развернули свои свитки. Их фигуры терялись в широких лучах солнца, и виднелись только черные головы с бритыми лицами, кроме Зописка, который по-прежнему носил свою острую бородку, без усов. Зазвучал сочиненный Зописком гимн Богу-Элагабалу, главе Империи и властителю Неба, гимн, скандируемый группами поэтов под управлением самого Зописка. Зрители многого не понимали, но Элагабал видимо наслаждался, испуская громкие восклицания, – О!.. Эге!.. Эвге!.. – среди мертвой тишины и даже аплодируя во время чтения поэмы, закончившейся отчаянным воплем читавших…
– Поэт!
Холодный, ироничный голос поразил Зописка. С противоположной от Императора стороны, из толпы зрителей поднялся человек и, протянув руку, повторил:
– Поэт!
С возрастающей иронией и силой в голосе он воскликнул еще раз:
– Поэт!
Зописк, моргая глазами, узнал Атту, а Цирк уже дрожал от смеха зрителей. И странно было, что поэтам рукоплескали только Элагабал, его приближенные, его мать, Паула, Атиллия, Юноши Наслаждения и жрецы Солнца. А народ не желал принимать участия в поклонении Императору.
Элагабал в бешенстве закричал Зописку:
– Кто этот человек? Я прикажу бросить его под ноги слонов!
Зописк ничего не понимал в поведении Атты, который, очевидно, был слишком силен, если мог бросить такой вызов Императору. И Атта действительно был силен или, вернее, чувствовал себя таким, благодаря все возраставшей непопулярности Черного Камня. Вот уже несколько дней, как среди народа ходил слух о готовящемся убийстве Маммеи и Александра и о цепи преступлений, которые во время цирковых Игр покроют кровью улицы Рима, его храмы, термы и дворцы. Атта убедил тех христиан, которые его слушали, присутствовать на Играх, чтобы посеять смущение и тем привести в замешательство Элагабала, наемные убийцы которого, как предполагалось, – ожидали только знака.
Зописк гордо выпрямился в своей новой тоге, и, так как Атта назвал его поэтом, закричал ему отчетливо:
– Христианин!
И повторил среди возраставшего шума:
– Христианин! Христианин!
И очень довольный собой, он отправился на свое место во главе поэтов, которые теперь положили свои свитки на колени. Но Атта снова встал.
– Эта поэма не в честь Антонина, а в честь Божественного Гиероклеса. Наш Император не Антонин, а Антонина!
– Антонин – есть Антонина!.. – И смех тысяч зрителей, как вихрь, долетел до Гиероклеса, который на арене, у подиума, взирал вокруг с высоты своей колесницы.
– Слонам! Зверям! На крюк! В Тибр! – кричал Император. Весь цирк волновался. Многие, ничего не расслышав, неистово кричали; но в этот момент галопом въехали на арену многочисленные всадники, чтобы возвестить начало Игр.
Гиероклес приблизился к Императору, колесницы и тэнсы удалились и все как будто успокилось. Элагабал бросил кусок белой материи на арену, и шесть колесниц, маленьких и легких, запряженных четверкой, вынеслись из конюшен и помчались по арене с мягким шумом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39