После разгрома партии царевны боярину Ивану Петровичу Салтыкову предложили «отъехать из Москвы не мешкав и безвыездно пребывать в тамбовской вотчине». Царь Петр ограничился таким довольно легким наказанием потому, что помнил, как некогда взбунтовавшиеся стрельцы вместо его дяди Афанасия Кирилловича Нарышкина убили ошибочно стольника Федора Салтыкова, родного брата Ивана Петровича.
Сельская жизнь боярина Салтыкова не очень удручала. Безмерно богатый, тщеславный и властный, он чувствовал себя здесь по крайней мере владетельным князем. Окруженный белокаменной оградой двухэтажный с колоннами дом походил на дворец. Рысистые лошади собственного завода славились на всю Тамбовщину. В охотничьих сворах насчитывалось несколько сотен породистых гончих и борзых собак. Праздничные приемы у Салтыкова обставлялись с царским великолепием. Крепостные слуги выполняли любую прихоть хозяина. Малейшее ослушание жестоко каралось, часто из конюшен наказанных выносили замертво.
Слух о появлении в Пристанском городке «воровских казаков» боярина Салтыкова не испугал. Он вооружил на всякий случай дворовых, выставил караулы вокруг села и на этом успокоился. Грозный владыка многих тысяч крепостных крестьян слишком презирал своих подданных, чтоб расстраивать себя мыслями о возможном соединении крестьян с бунтовщиками…
Приехавшего от козловского воеводы подьячего Лариона Силина принял боярин милостиво, посадил с собой обедать и даже пошутить изволил:
– Небось со страху перед ворами князь Григорий в штаны напустил…
– Сила воровская огромна, боярин, утушить сей огонь вспыхнувший нелегко, – заметил подьячий. – Воевода одну токмо надежду питает на дворянское ополчение…
– Удумал! – фыркнул сердито Салтыков. – Воинской силой завсегда бунты смиряли, а не дворянским ополчением.
– Так-то оно так, – сказал подьячий, – да где воинскую силу-то взять? Шведы на рубежах отечества, сам ведаешь… А коли пришлет государь недавно собранные рекрутские полки, они для отпору бунтовщикам не годятся, ибо у многих рекрут в воровском собрании братья и свойственники… Того ради князь Григорий Иванович и велел мне говорить с тобой, боярин, чтобы вступил ты с недорослями своими в ополчение…
Салтыков гневно стукнул кулаком по столу:
– Не бывать! Салтыковы при четырех царях ближними были. Нам с ворами биться низко.
Ларион Силин, зная крутой нрав хозяина, немного помолчал, потом со вздохом вставил:
– Так-то так, милостивец, да кабы хуже не было… Князь Одоевский тоже в ополчение идти не захотел, а ныне воры деревеньку его сожгли, а самого утопили…
Сообщенная новость произвела на боярина впечатление, он даже в лице изменился:
– Ты что, Ларион Иванович? Шутишь? Да ведь от его деревеньки и ста верст до меня нету… Ах, богоотступники, смерды подлые!
Подьячий, пряча под усы усмешку, подумал: «Подожди, я тебя допеку, не так еще запоешь». А вслух произнес:
– Я ж сказываю, боярин, кабы-де хуже не было… Ежели Кондрашку у нас не смирить и не удержать, их воровской наме́рок размножится, дуровство по всей Руси пойдет. Уж и ныне, откроюсь тебе, за Тамбов и Воронеж опасаемся.
– Господи Исусе! Неужто так, Ларион Иваныч?
– Воистину так, боярин…
– Гм… Придется, пожалуй, ехать…
– Придется, милостивец, – кивнул головой подьячий. – Ополчения все равно тебе не миновать.
– Какое там ополчение! Воевать мне негоже. Поеду с воеводой говорить, как от воров вотчину свою обезопасить…
– Воевода не поможет. С двумя драгунскими ротами супротив воровской орды не пойдешь. Да и тебя, боярин, укрыть от ополчения князь Григорий Иванович не посмеет…
– Ты какие это темные загадки мне загадываешь? – нахмурился Салтыков.
Подьячий наклонился к нему и, понизив голос до шепота, промолвил:
– По старому дружеству открою тебе, боярин… На подозрении ты ныне состоишь. Из Москвы тайная бумага прислана. Велено строго сыскать, как ты государевым указам противенствуешь, недорослей своих от военной службы укрываешь, а Ивашку-холопа до смерти батогами застегал…
– Облыжные слова! Поклеп! Я в смерти Ивашки не повинен!
– Мы-то верим тебе, боярин, а посланцы государевы не верят. Его царское величество не раз указывал руду искать со всяким прилежанием, дабы божье благословение под землей втуне не оставалось. А сыщики, вишь, проведали, будто бы ты, не желая для отечества трудиться и заводы строить, за то Ивашку и застегал, что тот руду обрел…
Салтыков не выдержал, схватился за голову, застонал:
– Ох, время тяжкое! Прежде цари православные не так жили, не так поступали. А этот словно подмененный какой. Все государство разворошил. На болоте город строит. Лучших бояр на колья посажал. Басурманские порядки заводит. Скоро от веры православной отвращать станут…
– Вот и этакие слова твои непотребные государевым сыщикам ведомы, – сказал подьячий, – как же воеводе от царского гнева спасти тебя?
Салтыков вытер платком вспотевшую шею, признался:
– До сердца довели. Истинно говорю: ума не дам, что делается? Кругом плохо. Одни расстрои великие зрю, и куда прибегнуть, не ведаю. Ужель того хотят, чтобы старый род Салтыковых в бесчестии сгинул?
Подьячий, пощипывая по привычке бороденку, подсказал:
– В ополчение иди, боярин. Единый путь вижу, како царский гнев избыть и чести не утратить… Может, смерть честну примешь, боярин, а с мертвого токмо и не взыщут.
– Ан врешь, врешь! – перебил Салтыков. – И с живого не взыщут, коли ты поможешь…
– В толк не возьму, боярин, о чем ты речь ведешь? – удивился подьячий.
– Правая ты рука у воеводы, Ларион Иваныч. Ведаю: и оправить меня перед Москвою сумеешь и от ополчения избавить… А я за услугу сию ста червонных не пожалею.
Подьячий испуганно замахал руками:
– Что ты, опомнись! Ныне за малую корысть смертью наказуют, а за взятки и лихоимство – страшно молвить. Тут, уволь, боярин, мне своя голова дороже твоих денег.
Салтыков вышел из-за стола, принес деньги в бархатном кошельке, высыпал перед подьячим.
– Старой чеканки, Иваныч… А уладишь дело, все получишь.
– Страшусь, страшусь, милостивец, – пробормотал Ларион, а у самого дрожащие руки так к деньгам и тянутся.
– Бери, не лукавь, – произнес Салтыков. – Все взятками живут. Все поползновенны!
Противился Ларион недолго. Прибрал деньги, сказал:
– Ин ладно, боярин. Так и быть, приму грех на душу. Приезжай в Козлов – оправим. Токмо не мни, что златом меня, старого, купил… Злато сие сыщикам. А меня, видно, иным приветишь. Давча девку у тебя видел, Фроськой кличут, в метрессишки хочу… Подари да прикажи снарядить.
Салтыков только крякнул:
– Эх, дорог ты нынче, Ларион Иваныч, да видно, твое счастье. Дарю девку.
И, налив венгерским вином чары, продолжил:
– Ну, во здравие твое и воеводы!
Но выпить вино не успели. Послышался какой-то странный шум. Дверь распахнулась, вбежал перепуганный дворецкий.
– Беда, боярин! Неведомые люди приехали! Сюда идут!
Салтыков, багровея, крикнул:
– Кто… кто пустить посмел?
– Силой взяли. Сотни две, все конные и оружейные…
Они входили уже в горницу, сопровождаемые взволнованными дворовыми мужиками и холопами. Впереди чернобровый, средних лет казак, в бархатном кафтане, подпоясанном красным кушаком, и с запорожской кривой саблей…
– Бьем челом, боярин… Не обессудь, что во множестве.
Салтыков ворочал выпученными от страха глазами и еле пробормотал:
– Не ведаю вас… люди добрые…
Казак обжег его горячим, недобрым взглядом, сказал с насмешкой:
– Кондрат Булавин. Может, слышал?
Салтыков молча шевелил губами. Подьячий дрожал всем телом.
Кто-то из казаков произнес:
– Не пытай, Кондратий Афанасьич… Видишь, от радости языка лишились…
– Воистину так, – не помня себя, вымолвил подьячий.
– А ты что за ворона? – спросил Булавин.
– Служилый, приезжий, подневольный человек… – залепетал подьячий.
Булавин, не дослушав, повернулся к дворовым:
– Кто ведает?
– За одно они стоят, атаман, – ответил хмурый пожилой крестьянин. – Боярин, как пес, народ грызет, а дьяк сей бесчинства его покрывает…
– Ну, ежели так, заодно и спрашивать будем…
Подьячий затряс бороденкой, бросился в ноги атаману:
– Неправда… оговорили меня…
– Молчи, род гадючий! – прикрикнул Булавин и приказал: – Ведите их во двор!
А там у крыльца толпились приехавшие с Булавиным казаки и одетые в рваные зипуны и лапти крестьяне. Когда Салтыкова и подьячего вывели из дома, толпа встретила их зловещим негодующим рокотом.
Булавин, выйдя на крыльцо, крикнул:
– Эй, народ! В чем боярин ваш повинен? Кажи, не таись…
Толпа закипела. Полыхала ненависть в глазах людей. Вековые обиды жгли мужицкие сердца. Потрясая дубинами и топорами, перебивая друг друга, кричали:
– Разорил всех, замучил, изверг!
– Ходим нагие, едим хлеб гнилой!
– От работ тяжких спины согнуло!
– Никакой управы на него нет! Собаками травит!
– Ивашку батогами до смерти забил!
– Зверь он лютый! Оборони нас, атаман, все тебе верно служить станем!
Булавин слушал жалобы молча. Только губы от еле сдерживаемого гнева чуть приметно дрожали. Потом повернулся он к Салтыкову, спросил:
– Слышал вины свои, боярин?
Салтыков, собрав силы, злобно выдохнул:
– Воры, смерды подлые… не вам меня судить…
– Нам! – грозно сдвинув густые брови, перебил Булавин. – Кончилось царство ваше, тунеядцы. Возьми, народ, обидчиков и недругов своих! В воду обоих!
Толпа охнула, расступилась и словно проглотила боярина и подьячего. Булавин обратился к крестьянам и холопам:
– Ведайте, браты, что встали мы, казаки, за старые обычаи и вольности, порушенные боярами и господами. Отныне крестьянству для них не пахать и не сеять. Созывайте круг, изберите атамана, живите вольно. А кто похочет с нами погулять – всем рады. Ведайте, браты, – возвысил он голос, – ныне и запорожцы и кубанцы с нами в единомыслии, работный люд и голытьба всех рек донских поднимаются за нас, а завтра Русь вся всколыхнется. Душа моя открыта перед вами. Покуда изменников старши́н, князей, дворян, прибыльщиков и подьячих не переведем, – оружия не сложим. А ежели я от намерения своего отступлюсь или корысть какую заимею, этой саблей, – выхваченная из ножен сильной и ловкой рукой, она сверкнула в воздухе, – этой саблей голову мне отсеките…
– Верим, атаман! Веди нас на Воронеж!
А между тем сгустились сумерки. Кругом зажглись костры. Казаки выводили из конюшен рысистых лошадей. Мужики тащили порезанных господских телят, кур и гусей, готовился обильный ужин. Из боярских погребов вытаскивались бочки с вином и старым хмельным медом.
Булавин довольно жмурился, подкручивал усы и беседовал приветливо с деревенскими стариками.
II
Появление булавинцев в Пристанском городке на Хопре, показавшееся неожиданным многим начальным людям, не было случайностью. Булавин, будучи в Запорожье, весьма тщательно обдумал план предстоящих действий, и можно лишь удивляться той дальновидности, с какою местом сбора вольницы был определен ничем как будто не приметный казачий хоперский городок.
Булавин прибыл в Пристанский городок в первых числах марта, сопровождаемый несколькими сотнями запорожских гультяев под начальством Лукьяна Хохлача.
Замысел Булавина состоял тогда в том, чтобы как можно быстрей собрать войско для похода в Черкасск, расправиться там с предателями-старши́нами и восстановить на Дону старые казацкие права и вольности. А для выполнения этого замысла Пристанский городок создавал наивыгоднейшие условия. На Хопре, Воронеже, Битюге, Цне и других ближних реках тысячи насильно согнанных сюда работных людей – лесорубов, плотовщиков, бурлаков – занимались под жестоким надзором смотрителей заготовкой и сплавов леса, готовили государевы будары и лодки. Кроме того, в лесах, окружавших Пристанский городок, укрывалось множество беглых солдат, холопов и староверов. Булавин надеялся на помощь этих обездоленных людей, надеялся, что они составят крепкую основу его будущего войска, с которым на государевых бударах по Хопру и Дону он легко доберется до Черкасска. Необходимый для войны провиант без особого труда можно было найти в помещичьих усадьбах, а лошадей забрать с ближних государевых конных заводов.
А чтобы привлечь к себе народ, Кондратий Афанасьевич пишет в Пристанском городке несколько «прелестных» писем, которые во множестве списков широко распространяются по всему краю.
Вот одно из таких писем, доставленных козловскому воеводе князю Волконскому:
«От Кондратия Афанасьевича Булавина и от всего съездного Войска Донского в русские города начальным добрым людям, также в села и деревни посадским торговым людям и всяким черным людям челобитье. Ведомо вам чиним, что мы всем войском стали единодушно вкупе в том, что стоять нам со всяким радением за дом пресвятой богородицы, за истинную веру христианскую, за благочестивого Царя нашего, и за свои души и головы, сын за отца и брат за брата, друг за друга стоять и умирать заодно.
А вам бы всяким начальным добрым и всяким черным людям такоже с нами стоять вкупе заодно… А от нас вы всякие посадские и торговые люди и всякие черные люди обиды никакой ни в чем не опасайтесь и не сомневайтесь отнюдь. А худым людям князьям и боярам, прибыльщикам и немцам за их злое дело отнюдь бы вам не молчать и не спущать. А между собою вам добрым начальным людям, посадским, торговым и черным людям отнюдь бы вражды никакой не чинить, напрасно не бить и не грабить и не разорять. А кто станет напрасно обижать или бить, тому человеку вам бы там учинить смертную казнь без пощады.
А по которым городам в тюрьмах есть заключенные люди, и вам бы боярам, воеводам, всяким начальным людям тех заключенных людей из тюрем всех выпустить тотчас без задержания.
Да еще вам ведомо чиним, что с нами запорожские казаки, и Белгородская орда и иные многие орды нам руки задавали в том, что они рады с нами стать заедино и радеть заодно.
А с сего нашего письма по городам и селам всяким начальным людям везде списывать списки и посылать. А буде кто, боярин или князь или иной какой начальный человек, или кто, ни на есть, сие наше письмо затеряет или потаит, и мы того человека где ни на есть найдем, то учинена ему будет смертная казнь без пощады.
А сие наше письмо посылать до города Тулы, а больше не посылать, ради того, что мы всем войском в том городе Туле будем и сие письмо спросим, и его б нам объявить безо всякого коварства.
А к сему письму нашего войскового походного атамана Кондратия Афанасьевича Булавина печать».
Высказанное в письме желание стоять за истинную веру христианскую и за благочестивого царя является хорошо продуманным тактическим приемом. Булавин знал, как еще сильна была в простом народе вера в бога и царя, добрые намерения атамана увеличивали ряды вольного войска. А в практической деятельности Булавина религиозные вопросы большого значения не имели. Кондратий Афанасьевич во многих городах и станциях конфискует церковные деньги, а священников и монахов, стоявших за царя, булавинцы грабили и вешали столь же охотно, как воевод и помещиков. Церковных обрядов и постов булавинцы, как правило, не соблюдали. Князь Волконский в одном из писем свидетельствует, что безбожники-булавинцы «всякий скот и кур и гусей и прочее бьют и едят в нынешний великий пост». Г.В.Плеханов подтверждает: «Булавин, очевидно, хорошо знал, как дорого было многим недовольным „древлее благочестие“. Он объявил себя его защитником, хотя сам он, может быть, мало дорожил, им и, по-видимому, плохо понимал, чего собственно требуют староверы» (Г.В.Плеханов, Движение русской общественной мысли после Петровской реформы. Сочинения, т. XXI. Государственное издательство, 1925 г.).
Следует остановиться и на сделанной в письме приписке о том, будто булавинцы собираются быть в Туле. Булавин, как известно, думал лишь о походе в Черкасск, но он превосходно знал, что письмо его так или иначе попадет в руки воевод и правительственных чиновников, и хотел ввести их в заблуждение. С этой же целью булавинцы широко распространяют и слухи о якобы предполагаемых нападениях на Козлов, на Тамбов, на Воронеж и на другие города.
Цель была достигнута. Воеводы вместо наступательных действий против только что начавшей собираться на Хопре булавинской вольницы – на первых порах с ней легко было справиться – начинают заниматься укреплением мест, называемых в допросах и «прелестных» письмах. Конным и пешим войскам, которые правительство начало стягивать для борьбы с Булавиным, приказали собираться в Туле; за этот город, где изготовлялось оружие, царь Петр особенно опасался.
Деятельность Булавина в Пристанском городке вообще очень ярко характеризует природный ум, сметку и огромную энергию вождя восстания. Весьма примечательны и порядки, которые Булавин вводит в своем войске.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
Сельская жизнь боярина Салтыкова не очень удручала. Безмерно богатый, тщеславный и властный, он чувствовал себя здесь по крайней мере владетельным князем. Окруженный белокаменной оградой двухэтажный с колоннами дом походил на дворец. Рысистые лошади собственного завода славились на всю Тамбовщину. В охотничьих сворах насчитывалось несколько сотен породистых гончих и борзых собак. Праздничные приемы у Салтыкова обставлялись с царским великолепием. Крепостные слуги выполняли любую прихоть хозяина. Малейшее ослушание жестоко каралось, часто из конюшен наказанных выносили замертво.
Слух о появлении в Пристанском городке «воровских казаков» боярина Салтыкова не испугал. Он вооружил на всякий случай дворовых, выставил караулы вокруг села и на этом успокоился. Грозный владыка многих тысяч крепостных крестьян слишком презирал своих подданных, чтоб расстраивать себя мыслями о возможном соединении крестьян с бунтовщиками…
Приехавшего от козловского воеводы подьячего Лариона Силина принял боярин милостиво, посадил с собой обедать и даже пошутить изволил:
– Небось со страху перед ворами князь Григорий в штаны напустил…
– Сила воровская огромна, боярин, утушить сей огонь вспыхнувший нелегко, – заметил подьячий. – Воевода одну токмо надежду питает на дворянское ополчение…
– Удумал! – фыркнул сердито Салтыков. – Воинской силой завсегда бунты смиряли, а не дворянским ополчением.
– Так-то оно так, – сказал подьячий, – да где воинскую силу-то взять? Шведы на рубежах отечества, сам ведаешь… А коли пришлет государь недавно собранные рекрутские полки, они для отпору бунтовщикам не годятся, ибо у многих рекрут в воровском собрании братья и свойственники… Того ради князь Григорий Иванович и велел мне говорить с тобой, боярин, чтобы вступил ты с недорослями своими в ополчение…
Салтыков гневно стукнул кулаком по столу:
– Не бывать! Салтыковы при четырех царях ближними были. Нам с ворами биться низко.
Ларион Силин, зная крутой нрав хозяина, немного помолчал, потом со вздохом вставил:
– Так-то так, милостивец, да кабы хуже не было… Князь Одоевский тоже в ополчение идти не захотел, а ныне воры деревеньку его сожгли, а самого утопили…
Сообщенная новость произвела на боярина впечатление, он даже в лице изменился:
– Ты что, Ларион Иванович? Шутишь? Да ведь от его деревеньки и ста верст до меня нету… Ах, богоотступники, смерды подлые!
Подьячий, пряча под усы усмешку, подумал: «Подожди, я тебя допеку, не так еще запоешь». А вслух произнес:
– Я ж сказываю, боярин, кабы-де хуже не было… Ежели Кондрашку у нас не смирить и не удержать, их воровской наме́рок размножится, дуровство по всей Руси пойдет. Уж и ныне, откроюсь тебе, за Тамбов и Воронеж опасаемся.
– Господи Исусе! Неужто так, Ларион Иваныч?
– Воистину так, боярин…
– Гм… Придется, пожалуй, ехать…
– Придется, милостивец, – кивнул головой подьячий. – Ополчения все равно тебе не миновать.
– Какое там ополчение! Воевать мне негоже. Поеду с воеводой говорить, как от воров вотчину свою обезопасить…
– Воевода не поможет. С двумя драгунскими ротами супротив воровской орды не пойдешь. Да и тебя, боярин, укрыть от ополчения князь Григорий Иванович не посмеет…
– Ты какие это темные загадки мне загадываешь? – нахмурился Салтыков.
Подьячий наклонился к нему и, понизив голос до шепота, промолвил:
– По старому дружеству открою тебе, боярин… На подозрении ты ныне состоишь. Из Москвы тайная бумага прислана. Велено строго сыскать, как ты государевым указам противенствуешь, недорослей своих от военной службы укрываешь, а Ивашку-холопа до смерти батогами застегал…
– Облыжные слова! Поклеп! Я в смерти Ивашки не повинен!
– Мы-то верим тебе, боярин, а посланцы государевы не верят. Его царское величество не раз указывал руду искать со всяким прилежанием, дабы божье благословение под землей втуне не оставалось. А сыщики, вишь, проведали, будто бы ты, не желая для отечества трудиться и заводы строить, за то Ивашку и застегал, что тот руду обрел…
Салтыков не выдержал, схватился за голову, застонал:
– Ох, время тяжкое! Прежде цари православные не так жили, не так поступали. А этот словно подмененный какой. Все государство разворошил. На болоте город строит. Лучших бояр на колья посажал. Басурманские порядки заводит. Скоро от веры православной отвращать станут…
– Вот и этакие слова твои непотребные государевым сыщикам ведомы, – сказал подьячий, – как же воеводе от царского гнева спасти тебя?
Салтыков вытер платком вспотевшую шею, признался:
– До сердца довели. Истинно говорю: ума не дам, что делается? Кругом плохо. Одни расстрои великие зрю, и куда прибегнуть, не ведаю. Ужель того хотят, чтобы старый род Салтыковых в бесчестии сгинул?
Подьячий, пощипывая по привычке бороденку, подсказал:
– В ополчение иди, боярин. Единый путь вижу, како царский гнев избыть и чести не утратить… Может, смерть честну примешь, боярин, а с мертвого токмо и не взыщут.
– Ан врешь, врешь! – перебил Салтыков. – И с живого не взыщут, коли ты поможешь…
– В толк не возьму, боярин, о чем ты речь ведешь? – удивился подьячий.
– Правая ты рука у воеводы, Ларион Иваныч. Ведаю: и оправить меня перед Москвою сумеешь и от ополчения избавить… А я за услугу сию ста червонных не пожалею.
Подьячий испуганно замахал руками:
– Что ты, опомнись! Ныне за малую корысть смертью наказуют, а за взятки и лихоимство – страшно молвить. Тут, уволь, боярин, мне своя голова дороже твоих денег.
Салтыков вышел из-за стола, принес деньги в бархатном кошельке, высыпал перед подьячим.
– Старой чеканки, Иваныч… А уладишь дело, все получишь.
– Страшусь, страшусь, милостивец, – пробормотал Ларион, а у самого дрожащие руки так к деньгам и тянутся.
– Бери, не лукавь, – произнес Салтыков. – Все взятками живут. Все поползновенны!
Противился Ларион недолго. Прибрал деньги, сказал:
– Ин ладно, боярин. Так и быть, приму грех на душу. Приезжай в Козлов – оправим. Токмо не мни, что златом меня, старого, купил… Злато сие сыщикам. А меня, видно, иным приветишь. Давча девку у тебя видел, Фроськой кличут, в метрессишки хочу… Подари да прикажи снарядить.
Салтыков только крякнул:
– Эх, дорог ты нынче, Ларион Иваныч, да видно, твое счастье. Дарю девку.
И, налив венгерским вином чары, продолжил:
– Ну, во здравие твое и воеводы!
Но выпить вино не успели. Послышался какой-то странный шум. Дверь распахнулась, вбежал перепуганный дворецкий.
– Беда, боярин! Неведомые люди приехали! Сюда идут!
Салтыков, багровея, крикнул:
– Кто… кто пустить посмел?
– Силой взяли. Сотни две, все конные и оружейные…
Они входили уже в горницу, сопровождаемые взволнованными дворовыми мужиками и холопами. Впереди чернобровый, средних лет казак, в бархатном кафтане, подпоясанном красным кушаком, и с запорожской кривой саблей…
– Бьем челом, боярин… Не обессудь, что во множестве.
Салтыков ворочал выпученными от страха глазами и еле пробормотал:
– Не ведаю вас… люди добрые…
Казак обжег его горячим, недобрым взглядом, сказал с насмешкой:
– Кондрат Булавин. Может, слышал?
Салтыков молча шевелил губами. Подьячий дрожал всем телом.
Кто-то из казаков произнес:
– Не пытай, Кондратий Афанасьич… Видишь, от радости языка лишились…
– Воистину так, – не помня себя, вымолвил подьячий.
– А ты что за ворона? – спросил Булавин.
– Служилый, приезжий, подневольный человек… – залепетал подьячий.
Булавин, не дослушав, повернулся к дворовым:
– Кто ведает?
– За одно они стоят, атаман, – ответил хмурый пожилой крестьянин. – Боярин, как пес, народ грызет, а дьяк сей бесчинства его покрывает…
– Ну, ежели так, заодно и спрашивать будем…
Подьячий затряс бороденкой, бросился в ноги атаману:
– Неправда… оговорили меня…
– Молчи, род гадючий! – прикрикнул Булавин и приказал: – Ведите их во двор!
А там у крыльца толпились приехавшие с Булавиным казаки и одетые в рваные зипуны и лапти крестьяне. Когда Салтыкова и подьячего вывели из дома, толпа встретила их зловещим негодующим рокотом.
Булавин, выйдя на крыльцо, крикнул:
– Эй, народ! В чем боярин ваш повинен? Кажи, не таись…
Толпа закипела. Полыхала ненависть в глазах людей. Вековые обиды жгли мужицкие сердца. Потрясая дубинами и топорами, перебивая друг друга, кричали:
– Разорил всех, замучил, изверг!
– Ходим нагие, едим хлеб гнилой!
– От работ тяжких спины согнуло!
– Никакой управы на него нет! Собаками травит!
– Ивашку батогами до смерти забил!
– Зверь он лютый! Оборони нас, атаман, все тебе верно служить станем!
Булавин слушал жалобы молча. Только губы от еле сдерживаемого гнева чуть приметно дрожали. Потом повернулся он к Салтыкову, спросил:
– Слышал вины свои, боярин?
Салтыков, собрав силы, злобно выдохнул:
– Воры, смерды подлые… не вам меня судить…
– Нам! – грозно сдвинув густые брови, перебил Булавин. – Кончилось царство ваше, тунеядцы. Возьми, народ, обидчиков и недругов своих! В воду обоих!
Толпа охнула, расступилась и словно проглотила боярина и подьячего. Булавин обратился к крестьянам и холопам:
– Ведайте, браты, что встали мы, казаки, за старые обычаи и вольности, порушенные боярами и господами. Отныне крестьянству для них не пахать и не сеять. Созывайте круг, изберите атамана, живите вольно. А кто похочет с нами погулять – всем рады. Ведайте, браты, – возвысил он голос, – ныне и запорожцы и кубанцы с нами в единомыслии, работный люд и голытьба всех рек донских поднимаются за нас, а завтра Русь вся всколыхнется. Душа моя открыта перед вами. Покуда изменников старши́н, князей, дворян, прибыльщиков и подьячих не переведем, – оружия не сложим. А ежели я от намерения своего отступлюсь или корысть какую заимею, этой саблей, – выхваченная из ножен сильной и ловкой рукой, она сверкнула в воздухе, – этой саблей голову мне отсеките…
– Верим, атаман! Веди нас на Воронеж!
А между тем сгустились сумерки. Кругом зажглись костры. Казаки выводили из конюшен рысистых лошадей. Мужики тащили порезанных господских телят, кур и гусей, готовился обильный ужин. Из боярских погребов вытаскивались бочки с вином и старым хмельным медом.
Булавин довольно жмурился, подкручивал усы и беседовал приветливо с деревенскими стариками.
II
Появление булавинцев в Пристанском городке на Хопре, показавшееся неожиданным многим начальным людям, не было случайностью. Булавин, будучи в Запорожье, весьма тщательно обдумал план предстоящих действий, и можно лишь удивляться той дальновидности, с какою местом сбора вольницы был определен ничем как будто не приметный казачий хоперский городок.
Булавин прибыл в Пристанский городок в первых числах марта, сопровождаемый несколькими сотнями запорожских гультяев под начальством Лукьяна Хохлача.
Замысел Булавина состоял тогда в том, чтобы как можно быстрей собрать войско для похода в Черкасск, расправиться там с предателями-старши́нами и восстановить на Дону старые казацкие права и вольности. А для выполнения этого замысла Пристанский городок создавал наивыгоднейшие условия. На Хопре, Воронеже, Битюге, Цне и других ближних реках тысячи насильно согнанных сюда работных людей – лесорубов, плотовщиков, бурлаков – занимались под жестоким надзором смотрителей заготовкой и сплавов леса, готовили государевы будары и лодки. Кроме того, в лесах, окружавших Пристанский городок, укрывалось множество беглых солдат, холопов и староверов. Булавин надеялся на помощь этих обездоленных людей, надеялся, что они составят крепкую основу его будущего войска, с которым на государевых бударах по Хопру и Дону он легко доберется до Черкасска. Необходимый для войны провиант без особого труда можно было найти в помещичьих усадьбах, а лошадей забрать с ближних государевых конных заводов.
А чтобы привлечь к себе народ, Кондратий Афанасьевич пишет в Пристанском городке несколько «прелестных» писем, которые во множестве списков широко распространяются по всему краю.
Вот одно из таких писем, доставленных козловскому воеводе князю Волконскому:
«От Кондратия Афанасьевича Булавина и от всего съездного Войска Донского в русские города начальным добрым людям, также в села и деревни посадским торговым людям и всяким черным людям челобитье. Ведомо вам чиним, что мы всем войском стали единодушно вкупе в том, что стоять нам со всяким радением за дом пресвятой богородицы, за истинную веру христианскую, за благочестивого Царя нашего, и за свои души и головы, сын за отца и брат за брата, друг за друга стоять и умирать заодно.
А вам бы всяким начальным добрым и всяким черным людям такоже с нами стоять вкупе заодно… А от нас вы всякие посадские и торговые люди и всякие черные люди обиды никакой ни в чем не опасайтесь и не сомневайтесь отнюдь. А худым людям князьям и боярам, прибыльщикам и немцам за их злое дело отнюдь бы вам не молчать и не спущать. А между собою вам добрым начальным людям, посадским, торговым и черным людям отнюдь бы вражды никакой не чинить, напрасно не бить и не грабить и не разорять. А кто станет напрасно обижать или бить, тому человеку вам бы там учинить смертную казнь без пощады.
А по которым городам в тюрьмах есть заключенные люди, и вам бы боярам, воеводам, всяким начальным людям тех заключенных людей из тюрем всех выпустить тотчас без задержания.
Да еще вам ведомо чиним, что с нами запорожские казаки, и Белгородская орда и иные многие орды нам руки задавали в том, что они рады с нами стать заедино и радеть заодно.
А с сего нашего письма по городам и селам всяким начальным людям везде списывать списки и посылать. А буде кто, боярин или князь или иной какой начальный человек, или кто, ни на есть, сие наше письмо затеряет или потаит, и мы того человека где ни на есть найдем, то учинена ему будет смертная казнь без пощады.
А сие наше письмо посылать до города Тулы, а больше не посылать, ради того, что мы всем войском в том городе Туле будем и сие письмо спросим, и его б нам объявить безо всякого коварства.
А к сему письму нашего войскового походного атамана Кондратия Афанасьевича Булавина печать».
Высказанное в письме желание стоять за истинную веру христианскую и за благочестивого царя является хорошо продуманным тактическим приемом. Булавин знал, как еще сильна была в простом народе вера в бога и царя, добрые намерения атамана увеличивали ряды вольного войска. А в практической деятельности Булавина религиозные вопросы большого значения не имели. Кондратий Афанасьевич во многих городах и станциях конфискует церковные деньги, а священников и монахов, стоявших за царя, булавинцы грабили и вешали столь же охотно, как воевод и помещиков. Церковных обрядов и постов булавинцы, как правило, не соблюдали. Князь Волконский в одном из писем свидетельствует, что безбожники-булавинцы «всякий скот и кур и гусей и прочее бьют и едят в нынешний великий пост». Г.В.Плеханов подтверждает: «Булавин, очевидно, хорошо знал, как дорого было многим недовольным „древлее благочестие“. Он объявил себя его защитником, хотя сам он, может быть, мало дорожил, им и, по-видимому, плохо понимал, чего собственно требуют староверы» (Г.В.Плеханов, Движение русской общественной мысли после Петровской реформы. Сочинения, т. XXI. Государственное издательство, 1925 г.).
Следует остановиться и на сделанной в письме приписке о том, будто булавинцы собираются быть в Туле. Булавин, как известно, думал лишь о походе в Черкасск, но он превосходно знал, что письмо его так или иначе попадет в руки воевод и правительственных чиновников, и хотел ввести их в заблуждение. С этой же целью булавинцы широко распространяют и слухи о якобы предполагаемых нападениях на Козлов, на Тамбов, на Воронеж и на другие города.
Цель была достигнута. Воеводы вместо наступательных действий против только что начавшей собираться на Хопре булавинской вольницы – на первых порах с ней легко было справиться – начинают заниматься укреплением мест, называемых в допросах и «прелестных» письмах. Конным и пешим войскам, которые правительство начало стягивать для борьбы с Булавиным, приказали собираться в Туле; за этот город, где изготовлялось оружие, царь Петр особенно опасался.
Деятельность Булавина в Пристанском городке вообще очень ярко характеризует природный ум, сметку и огромную энергию вождя восстания. Весьма примечательны и порядки, которые Булавин вводит в своем войске.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22