Их император Хирохито приказал своим войскам сложить оружие!..
Но его солдаты об этом еще не знали. Знал только он!
Командир прошел вдоль строя, всматриваясь в суровые и одухотворенные лица летчиков, которые следовали взглядом за своим командиром. Которые ждали его приказа!
Это были последние летчики его эскадрильи.
Предпоследние отправились в полет вчера. И не вернулись. Ни один! Потому что не должны были вернуться!
Сейчас он должен был объявить им о том, что война закончена. Что император отказался от продолжения борьбы, отдав свою страну на растерзание американцам и русским!
Но он не мог этого сказать!
Потому что был из древнего самурайского рода, в котором честь всегда почиталась выше жизни. Самурай рожден побеждать. Если он не может победить — он должен умереть. Третьего не дано.
Командир обошел строй и замер.
Он принял решение.
Он ничего им не скажет, дав им возможность сохранить свою честь ценой их жизней.
— Слушай! — скомандовал он.
И летчики подтянулись, обратившись в слух.
— Вам выпала великая честь умереть за свою страну, свой народ и своего императора! — четко чеканя слова, произнес он. — Это счастье, которое выпадает не многим. Вы его достойны!
Он еще раз прошел вдоль строя, обнимая каждого за плечи, прощаясь с ними. Он обнимал своих бойцов, и они отвечали ему коротким, сдержанным поклоном.
— По машинам! — приказал он.
И строй мгновенно рассыпался. Десятки летчиков побежали к своим стоящим на бетонке самолетам. Они с ходу запрыгивали на плоскости и забирались в кабины. Что им было сделать очень легко, потому что у них не было с собой парашютов. И не было горючки для обратного полета. Их полет был в одну сторону!
Командир проехал на машине вдоль ряда самолетов.
Останавливаясь возле каждого, он поднимался на крыло, демонстративно закрывал фонарь кабины на ключ, который швырял через плечо на землю.
Это был ритуал, который подчеркивал, что пути к отступлению нет! Летчик закрывался в кабине, ключ от которой выбрасывался, потому что открывать ее уже не предполагалось.
Командир закрывал кабину и отдавал летчику честь.
Он объехал всех.
И взмахнул рукой.
Разом взревели двигатели.
Механики, поклонившись пилотам в знак высшего к ним уважения, выбили из-под колес колодки.
Самолеты один за другим выруливали на полосу и, разбежавшись, взмывали в воздух. Некоторые, сделав крутой вираж, махали на прощание крыльями. Но большинство, экономя горючее, сразу устремлялись прочь! Больше всего на свете они боялись не найти достойную для атаки цель и, выработав все горючее, свалиться в море!
Командир проводил взглядом последний самолет, отпустил машину и, сев на полосу, расстелил на бетоне циновку.
Он сел на нее, поджав ноги, и долго смотрел в небо, туда, куда улетели его самолеты.
Пусть им повезет, пусть они встретят на своем пути американские авианосцы!..
А он… он сделал все, что мог!
Больше он ничем не мог помочь своей стране, своему народу и своему императору. Он понимал, что все кончено. Что скоро сюда, ступив на священные острова, придут американцы. Чего он не хотел видеть. И не хотел попадать им в руки.
Он знал, читал в газетах, что американцы поклялись публично повесить каждого попавшего им в руки воина-смертника.
Аясу не хотел умереть так — по воле янки. Не хотел болтаться в петле, как чучело на рисовом поле, постепенно высыхая на солнце. Он должен был умереть иначе — умереть как настоящий воин. Как самурай…
Аясу Хакимото расстелил на бетоне циновку, покрыв ее белым шелком. И сел на нее, скрестив ноги.
Против него сели несколько его друзей.
У них не было саке и не было пряностей. И не было времени для долгих задушевных бесед.
Они сели, молча глядя друг на друга.
— Веселей, друзья! — рассмеялся Аясу Хакимото. — Что такое жизнь, как не долгое приближение к смерти. И что тогда такое смерть, как не высшее проявление жизни!
И стал шутить, подтрунивая над собой и своими приятелями. Потому что самурай, собравшийся в вечный путь, должен шутить, подчеркивая, что не боится смерти, что она для него всего лишь заурядное явление.
Потом он выбрал кайсяку — своего самого близкого друга и самого лучшего ученика, который, если у него дрогнет рука или если он потеряет сознание, завершит начатое им дело, отрубив ему голову.
Выбранный им друг и ученик благодарно поклонился ему. Он не был печален, он не должен был печалиться, потому что это могло быть истолковано как слабость, как неумение управляться с мечом и, хуже того, как отказ от исполнения своих обязанностей, что бесчестье для настоящего воина!
Аясу Хакимото повернулся лицом к северу и замер.
Кайсяку встал слева и сзади от него. И потянул из ножен самурайский меч, положив его на подстеленную циновку и положив сбоку от него пустые ножны.
Еще один помощник помог сбросить Аясу гимнастерку, обнажив торс. И, поклонившись, протянул малый самурайский меч. Тот, что достался ему от предков.
Аясу принял оружие, обернув его рукоять белым шелковым платком.
Он еще раз взглянул туда, куда улетели самолеты с пилотами-смертниками, которые сейчас, наверное, атакуют американские авианосцы, заходя на них в последнем пике и разбиваясь о палубы! Наверное, многие из летчиков уже погибли…
Но ничего, скоро он присоединится к ним.
Аясу Хакимото перехватил удобнее меч, прочно зажав его в правой руке. Сейчас должен был наступить момент истины, сейчас он должен был подтвердить свое право называться самураем.
Он развернул меч, уперев его в живот, правее пупка. И неспешно, медленно, но сильно, надавил на рукоять. Бритвенно заточенное острие, распоров кожу, мягко погрузилось в плоть, пропарывая печень.
По руке и по рукояти меча, по циновке хлестанула горячая кровь.
Но ни один мускул не дрогнул на лице самурая! Он смотрел спокойно перед собой и улыбался, демонстрируя презрение к боли и смерти!
Но это было еще не все!
Все так же медленно, без спешки, сохраняя достоинство, он повел клинок вниз и влево, перерезая свои внутренности наискосок. Он довел меч почти до самого бедра и тогда не закричал и не потерял сознание, а лишь побледнел и покачнулся. А на его лбу и на его лице выступили крупные капли испарины.
Кайсяку сделал движение ему навстречу. Но он остановил его взглядом! Он был еще в сознании, он мог довершить обряд сам!
Аясу вытянул клинок из раны и, перенеся его выше, вновь воткнул в живот. И вновь, вцепившись побелевшими от напряжения и боли пальцами в рукоять, потащил его вниз, но на этот раз вправо, перечеркивая живот крест-накрест, чувствуя, как острие цепляет и перерезает кишки.
Он еще смог глубоко вздохнуть, выдавливая диафрагмой кишки. Смог услышать, как на циновку и на горячий бетон взлетно-посадочной полосы шмякнулись его внутренности, подтверждая чистоту помыслов. И, теряя сознание, завалился набок.
Его друзья бережно приняли из его слабеющих рук меч. Тот, что вспорол ему живот. Что вспорол уже не один живот, потому что достался последнему хозяину от его далеких предков. Они завернули меч в окровавленный шелковый платок, чтобы, согласно последней воле самурая, передать его сыну…
И это было не единственное харакири.
В тот день и час в Японии практически одновременно покончили с собой несколько десятков тысяч японцев…
МЕЖДУНАРОДНАЯ КОСМИЧЕСКАЯ СТАНЦИЯ
Двадцать вторые сутки полета
— Вы меня слышите? — спросил Рональд Селлерс, выводя Омура Хакимото из задумчивости.
— Да, слышу, — ответил тот, вновь обретая привычное для него непроницаемо-вежливое выражение. — Я готов отвечать на ваши вопросы.
Которые еще оставались.
Которых было еще много.
Гарри Трэш не даром ел хлеб американских налогоплательщиков.
— Насколько я знаю, в шестьдесят четвертом году вы создали движение “Белый ветер”, впоследствии запрещенное. Это так?
— Да, так, — кивнул Омура.
— Вы призывали к возрождению древних японских традиций, пересмотру договоров сорок пятого — сорок седьмого годов и созданию полноценной армии.
— У Японии много врагов…
— В числе прочего вы призывали к закрытию всех расположенных на территории Японии баз США.
Кивок.
— И требовали приговорить к смертной казни трех американских солдат с военно-морской базы на острове Акинава, подозреваемых в изнасиловании и убийстве японской девушки?
— Они заслужили этого.
— Но их, кажется, оправдали?
— К сожалению.
— После чего вы опубликовали в прессе ряд статей, где резко высказывались об американцах и Америке. За что были приговорены к крупному денежному штрафу.
— Да. Но при чем здесь это?
— Ни при чем, — улыбнулся вошедший в роль и во вкус Рональд Селлерс. — Я лишь хочу подчеркнуть, что у вас не было причин любить американцев.
Омура Хакимото пожал плечами, позволяя собеседнику думать все, что тому заблагорассудится.
Следующий вопрос был безобидный.
Но лишь на первый взгляд.
— Вы помните свою мать?
— При чем здесь это?
— Вы помните свою мать? — повторил вопрос Рональд Селлерс, но уже другим, более настойчивым тоном.
Потому что возле этого вопроса агент Гарри Трэш поставил три восклицательных знака.
— Нет. Она умерла, когда мне не исполнилось еще и месяца. Поэтому я не могу помнить ее.
— Отчего она умерла?
— Это не имеет никакого отношения к произошедшему. Это касается только меня и моей семьи.
— Вы в этом так уверены?
И вновь Омура, в нарушение японских традиций, взглянул Рональду прямо в лицо. Но, к сожалению, тот в отличие от инструктировавшего его агента Гарри Трэша не умел читать по глазам.
— Если вам так интересно… она умерла от лучевой болезни, — ответил, вновь замирая и отводя взгляд, Омура Хакимото. — Она получила большую дозу радиоактивного излучения, потому что жила в городе Нагасаки, который разбомбили ваши земляки.
— А вы?
— Я — тоже. Но я тогда еще не родился. Я получил облучение еще до рождения, находясь в ее утробе.
Рональд Селлерс чуть стушевался. Все-таки ему было далеко до Гарри Трэша, хотя он и задавал его вопросы.
Действительно, у Омура Хакимото были причины не любить американцев! Его мать, ее отец и ее мать и младший брат погибли в результате бомбардировки мирного японского города Нагасаки. Его отец — командир эскадрильи летчиков-камикадзе — покончил с собой. Он сам, находясь в утробе матери, получил дозу радиации, которая лишила его возможности иметь детей. Из всего своего рода он остался один. И остался бесплодным!
Теперь он умирал. От рака, который, как считали врачи, явился последствием того давнего облучения.
Американцы убили его близких, его самого и его так и не родившихся детей. Американцы под самый корень уничтожили целый древний японский род!..
Но все равно, все равно это еще не повод убивать первого встретившегося на пути американца, перерезая ему самурайским мечом глотку!..
Да, его родственников убили американцы, но это было давно и это была война…
ЯПОНИЯ. ГОРОД НАГАСАКИ
9 сентября 1945 года
— Над целью, — сообщил штурман бомбардировщика “Б-29”.
Внизу раскинулся японский город. Тогда — никому не известный. До их полета не известный.
Сверху он выглядел неправильным, расползшимся во все стороны пятном — кляксой на карте! Внутри которой, если присмотреться, можно было различить отдельные прямые, пересекаюшиеся друг с другом линии.
Улицы.
По которым сейчас, наверное, ходили не подозревающие о том, что их ждет, япошки.
— Правее десять, — сказал в микрофон, закрепленный в шлемофоне, штурман, корректируя пилота.
— Понял — право десять!
— Так держать…
Эту бомбу нужно было сбросить очень точно. Точно посредине города. Такое было у них полетное задание.
Японской авиации они не боялись, ее уже почти не было, в небе на всех высотах господствовали американцы. А те редкие зенитки, которые били с земли, причинить им никакого вреда не могли.
— Сброс! — сказал штурман.
— Понял — сброс, — подтвердил пилот.
Створки бомболюка разошлись в стороны, и вниз, сорвавшись с держателей, скользнула черная туша бомбы.
— Принимайте подарочек от дяди Сэма! — весело крикнул ей вслед штурман.
Сделав резкий вираж, бомбардировщик стал набирать высоту и скорость, уходя из-под взрыва.
У всех было отличное настроение: задание было выполнено — “подарочек” доставлен и положен точно в цель! А самое главное, все были живы и скорее всего уже останутся живы, потому что война кончится не сегодня завтра…
Когда сзади встал черный гриб, они были уже далеко. Были на безопасном расстоянии. Но их все равно изрядно тряхнуло, отчего пилот крепче вцепился в штурвал и чертыхнулся, выправляя клюнувший носом к земле бомбардировщик.
Вот это бомбочка!..
Штурман во все глаза смотрел на все растущий, вытягивающийся страшным жгутом гриб и только диву давался.
Ай да американцы, какую штуковину придумали!..
Что будет с людьми там, в эпицентре взрыва, он не думал. Потому что там были не люди, там были враги — японцы…
Те, кто умер сразу, взрыва не услышали. Потому что раньше сгорели. Даже не дотла, не до пепла — до ничего! До пустоты! Им повезло больше других, потому что они ничего не успели понять и ничего не почувствовали.
Те, кто были дальше, мучились дольше. Тысячи японцев — мужчин, женщин, стариков, детей — корчились в смертных муках, заживо обугливаясь. Они умирали довольно долго, лишенные кожи и волос, сгоревшие, но еще не умершие, еще страдающие. К их окровавленному, не защищенному кожей и одеждой голому мясу прилипал раскаленный, взметенный в небо взрывной волной пепел, выжигая плоть до самых костей.
Единый, состоящий из тысяч криков и проклятий, вопль поднялся над городом.
Все, что могло гореть, — горело!
Что не могло — плавилось!
Все, что было живое, — умирало!..
В наступившем сумраке среди горящих домов метались люди. И среди них, придерживая себя руками за огромный, выпирающий живот, спотыкаясь на дымящихся, горящих обломках, падая и вставая, носилась женщина.
Мать Омура Хакимото.
Она выбежала из дома, когда тот уже горел. Она выбежала, а когда вспомнила, что там остались ее мать, ее отец и младший брат, было уже слишком поздно. Вернуться туда она не могла!
Ее дом сгорел на ее глазах вместе с ее близкими. И запах гари и сгоревшей человеческой плоти преследовал ее всю оставшуюся и очень короткую жизнь.
Она брела среди руин, которые еще час назад были городом, на каждом шагу видя обугленные, иногда тлеющие трупы, видела маленьких детей со сгоревшими руками и ногами, со сгоревшими лицами. Еще живых, кричащих, просящих помощи. Мимо нее, задевая ее и сшибая с ног, метались голые, обгоревшие люди, которые, наступая на битое стекло, на железную арматуру, протыкали себе насквозь ноги и, разбрызгивая кровь, бежали дальше, не чувствуя боли, потому что эта боль заглушалась другой, более страшной болью.
Если на свете существует ад, то она его уже видела.
Он был там — в Нагасаки…
Она родила через неделю.
А еще через три умерла в страшных муках.
Хотя не была ни в чем виновата. И ее ребенок, который получил свою дозу, и тысячи других детей тоже не были ни в чем виноваты!..
Виноваты были другие — американцы.
По крайней мере так считал Омура Хакимото!
Который имел на это право…
МЕЖДУНАРОДНАЯ КОСМИЧЕСКАЯ СТАНЦИЯ.
Двадцать вторые сутки полета
— Да, вы правы, я не люблю американцев, — твердо сказал Омура Хакимото. — Потому что они убивали моих соотечественников, убили мою мать и всех моих близких. Из-за них я лишился всею! Можно сказать, что я считаю их врагами!
Но, даже считая их врагами, я бы не стал никого из них убивать! Народу за преступления, совершенные его правителями, не мстят. Потому что всех наказать невозможно!
Я прямой потомок древнего самурайского рода и стараюсь жить в соответствии с принятым ими кодексом чести. Самураи никогда не прощают нанесенных им обид, но они не мстят слепо, не мстят всем подряд! Они мстят лишь конкретным обидчикам, тем, кто лично участвовал в убийстве их близких. А если таковых нет, то их ближайшим по мужской линии родственникам.
Истинный самурай никогда не будет мстить целому народу или расе за преступления, совершенные отдельными их представителями! — гордо закончил свою отповедь Омура Хакимото.
— А я и не говорю о народе, — очень спокойно ответил ему Рональд Селлерс. — Не говорю обо всех. Я как раз и говорю об одном конкретном индивиде. О покойном Юджине Стефансе.
— При чем здесь он?!
— А вы как будто не знаете!
И Рональд Селлерс выдержал эффектную, прописанную в сценарии допроса паузу.
— Сам он, может быть, ни при чем, но дед Юджина служил во время Второй мировой войны военным летчиком. Он ушел добровольцем на фронт и в сорок четвертом — сорок пятом годах воевал в Японии в составе эскадрильи тяжелых бомбардировщиков.
— Ну и что с того?
— Как — что? Вы ведь, кажется, сами только что сказали, что самураи никогда не мстят всем, а только конкретным лицам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
Но его солдаты об этом еще не знали. Знал только он!
Командир прошел вдоль строя, всматриваясь в суровые и одухотворенные лица летчиков, которые следовали взглядом за своим командиром. Которые ждали его приказа!
Это были последние летчики его эскадрильи.
Предпоследние отправились в полет вчера. И не вернулись. Ни один! Потому что не должны были вернуться!
Сейчас он должен был объявить им о том, что война закончена. Что император отказался от продолжения борьбы, отдав свою страну на растерзание американцам и русским!
Но он не мог этого сказать!
Потому что был из древнего самурайского рода, в котором честь всегда почиталась выше жизни. Самурай рожден побеждать. Если он не может победить — он должен умереть. Третьего не дано.
Командир обошел строй и замер.
Он принял решение.
Он ничего им не скажет, дав им возможность сохранить свою честь ценой их жизней.
— Слушай! — скомандовал он.
И летчики подтянулись, обратившись в слух.
— Вам выпала великая честь умереть за свою страну, свой народ и своего императора! — четко чеканя слова, произнес он. — Это счастье, которое выпадает не многим. Вы его достойны!
Он еще раз прошел вдоль строя, обнимая каждого за плечи, прощаясь с ними. Он обнимал своих бойцов, и они отвечали ему коротким, сдержанным поклоном.
— По машинам! — приказал он.
И строй мгновенно рассыпался. Десятки летчиков побежали к своим стоящим на бетонке самолетам. Они с ходу запрыгивали на плоскости и забирались в кабины. Что им было сделать очень легко, потому что у них не было с собой парашютов. И не было горючки для обратного полета. Их полет был в одну сторону!
Командир проехал на машине вдоль ряда самолетов.
Останавливаясь возле каждого, он поднимался на крыло, демонстративно закрывал фонарь кабины на ключ, который швырял через плечо на землю.
Это был ритуал, который подчеркивал, что пути к отступлению нет! Летчик закрывался в кабине, ключ от которой выбрасывался, потому что открывать ее уже не предполагалось.
Командир закрывал кабину и отдавал летчику честь.
Он объехал всех.
И взмахнул рукой.
Разом взревели двигатели.
Механики, поклонившись пилотам в знак высшего к ним уважения, выбили из-под колес колодки.
Самолеты один за другим выруливали на полосу и, разбежавшись, взмывали в воздух. Некоторые, сделав крутой вираж, махали на прощание крыльями. Но большинство, экономя горючее, сразу устремлялись прочь! Больше всего на свете они боялись не найти достойную для атаки цель и, выработав все горючее, свалиться в море!
Командир проводил взглядом последний самолет, отпустил машину и, сев на полосу, расстелил на бетоне циновку.
Он сел на нее, поджав ноги, и долго смотрел в небо, туда, куда улетели его самолеты.
Пусть им повезет, пусть они встретят на своем пути американские авианосцы!..
А он… он сделал все, что мог!
Больше он ничем не мог помочь своей стране, своему народу и своему императору. Он понимал, что все кончено. Что скоро сюда, ступив на священные острова, придут американцы. Чего он не хотел видеть. И не хотел попадать им в руки.
Он знал, читал в газетах, что американцы поклялись публично повесить каждого попавшего им в руки воина-смертника.
Аясу не хотел умереть так — по воле янки. Не хотел болтаться в петле, как чучело на рисовом поле, постепенно высыхая на солнце. Он должен был умереть иначе — умереть как настоящий воин. Как самурай…
Аясу Хакимото расстелил на бетоне циновку, покрыв ее белым шелком. И сел на нее, скрестив ноги.
Против него сели несколько его друзей.
У них не было саке и не было пряностей. И не было времени для долгих задушевных бесед.
Они сели, молча глядя друг на друга.
— Веселей, друзья! — рассмеялся Аясу Хакимото. — Что такое жизнь, как не долгое приближение к смерти. И что тогда такое смерть, как не высшее проявление жизни!
И стал шутить, подтрунивая над собой и своими приятелями. Потому что самурай, собравшийся в вечный путь, должен шутить, подчеркивая, что не боится смерти, что она для него всего лишь заурядное явление.
Потом он выбрал кайсяку — своего самого близкого друга и самого лучшего ученика, который, если у него дрогнет рука или если он потеряет сознание, завершит начатое им дело, отрубив ему голову.
Выбранный им друг и ученик благодарно поклонился ему. Он не был печален, он не должен был печалиться, потому что это могло быть истолковано как слабость, как неумение управляться с мечом и, хуже того, как отказ от исполнения своих обязанностей, что бесчестье для настоящего воина!
Аясу Хакимото повернулся лицом к северу и замер.
Кайсяку встал слева и сзади от него. И потянул из ножен самурайский меч, положив его на подстеленную циновку и положив сбоку от него пустые ножны.
Еще один помощник помог сбросить Аясу гимнастерку, обнажив торс. И, поклонившись, протянул малый самурайский меч. Тот, что достался ему от предков.
Аясу принял оружие, обернув его рукоять белым шелковым платком.
Он еще раз взглянул туда, куда улетели самолеты с пилотами-смертниками, которые сейчас, наверное, атакуют американские авианосцы, заходя на них в последнем пике и разбиваясь о палубы! Наверное, многие из летчиков уже погибли…
Но ничего, скоро он присоединится к ним.
Аясу Хакимото перехватил удобнее меч, прочно зажав его в правой руке. Сейчас должен был наступить момент истины, сейчас он должен был подтвердить свое право называться самураем.
Он развернул меч, уперев его в живот, правее пупка. И неспешно, медленно, но сильно, надавил на рукоять. Бритвенно заточенное острие, распоров кожу, мягко погрузилось в плоть, пропарывая печень.
По руке и по рукояти меча, по циновке хлестанула горячая кровь.
Но ни один мускул не дрогнул на лице самурая! Он смотрел спокойно перед собой и улыбался, демонстрируя презрение к боли и смерти!
Но это было еще не все!
Все так же медленно, без спешки, сохраняя достоинство, он повел клинок вниз и влево, перерезая свои внутренности наискосок. Он довел меч почти до самого бедра и тогда не закричал и не потерял сознание, а лишь побледнел и покачнулся. А на его лбу и на его лице выступили крупные капли испарины.
Кайсяку сделал движение ему навстречу. Но он остановил его взглядом! Он был еще в сознании, он мог довершить обряд сам!
Аясу вытянул клинок из раны и, перенеся его выше, вновь воткнул в живот. И вновь, вцепившись побелевшими от напряжения и боли пальцами в рукоять, потащил его вниз, но на этот раз вправо, перечеркивая живот крест-накрест, чувствуя, как острие цепляет и перерезает кишки.
Он еще смог глубоко вздохнуть, выдавливая диафрагмой кишки. Смог услышать, как на циновку и на горячий бетон взлетно-посадочной полосы шмякнулись его внутренности, подтверждая чистоту помыслов. И, теряя сознание, завалился набок.
Его друзья бережно приняли из его слабеющих рук меч. Тот, что вспорол ему живот. Что вспорол уже не один живот, потому что достался последнему хозяину от его далеких предков. Они завернули меч в окровавленный шелковый платок, чтобы, согласно последней воле самурая, передать его сыну…
И это было не единственное харакири.
В тот день и час в Японии практически одновременно покончили с собой несколько десятков тысяч японцев…
МЕЖДУНАРОДНАЯ КОСМИЧЕСКАЯ СТАНЦИЯ
Двадцать вторые сутки полета
— Вы меня слышите? — спросил Рональд Селлерс, выводя Омура Хакимото из задумчивости.
— Да, слышу, — ответил тот, вновь обретая привычное для него непроницаемо-вежливое выражение. — Я готов отвечать на ваши вопросы.
Которые еще оставались.
Которых было еще много.
Гарри Трэш не даром ел хлеб американских налогоплательщиков.
— Насколько я знаю, в шестьдесят четвертом году вы создали движение “Белый ветер”, впоследствии запрещенное. Это так?
— Да, так, — кивнул Омура.
— Вы призывали к возрождению древних японских традиций, пересмотру договоров сорок пятого — сорок седьмого годов и созданию полноценной армии.
— У Японии много врагов…
— В числе прочего вы призывали к закрытию всех расположенных на территории Японии баз США.
Кивок.
— И требовали приговорить к смертной казни трех американских солдат с военно-морской базы на острове Акинава, подозреваемых в изнасиловании и убийстве японской девушки?
— Они заслужили этого.
— Но их, кажется, оправдали?
— К сожалению.
— После чего вы опубликовали в прессе ряд статей, где резко высказывались об американцах и Америке. За что были приговорены к крупному денежному штрафу.
— Да. Но при чем здесь это?
— Ни при чем, — улыбнулся вошедший в роль и во вкус Рональд Селлерс. — Я лишь хочу подчеркнуть, что у вас не было причин любить американцев.
Омура Хакимото пожал плечами, позволяя собеседнику думать все, что тому заблагорассудится.
Следующий вопрос был безобидный.
Но лишь на первый взгляд.
— Вы помните свою мать?
— При чем здесь это?
— Вы помните свою мать? — повторил вопрос Рональд Селлерс, но уже другим, более настойчивым тоном.
Потому что возле этого вопроса агент Гарри Трэш поставил три восклицательных знака.
— Нет. Она умерла, когда мне не исполнилось еще и месяца. Поэтому я не могу помнить ее.
— Отчего она умерла?
— Это не имеет никакого отношения к произошедшему. Это касается только меня и моей семьи.
— Вы в этом так уверены?
И вновь Омура, в нарушение японских традиций, взглянул Рональду прямо в лицо. Но, к сожалению, тот в отличие от инструктировавшего его агента Гарри Трэша не умел читать по глазам.
— Если вам так интересно… она умерла от лучевой болезни, — ответил, вновь замирая и отводя взгляд, Омура Хакимото. — Она получила большую дозу радиоактивного излучения, потому что жила в городе Нагасаки, который разбомбили ваши земляки.
— А вы?
— Я — тоже. Но я тогда еще не родился. Я получил облучение еще до рождения, находясь в ее утробе.
Рональд Селлерс чуть стушевался. Все-таки ему было далеко до Гарри Трэша, хотя он и задавал его вопросы.
Действительно, у Омура Хакимото были причины не любить американцев! Его мать, ее отец и ее мать и младший брат погибли в результате бомбардировки мирного японского города Нагасаки. Его отец — командир эскадрильи летчиков-камикадзе — покончил с собой. Он сам, находясь в утробе матери, получил дозу радиации, которая лишила его возможности иметь детей. Из всего своего рода он остался один. И остался бесплодным!
Теперь он умирал. От рака, который, как считали врачи, явился последствием того давнего облучения.
Американцы убили его близких, его самого и его так и не родившихся детей. Американцы под самый корень уничтожили целый древний японский род!..
Но все равно, все равно это еще не повод убивать первого встретившегося на пути американца, перерезая ему самурайским мечом глотку!..
Да, его родственников убили американцы, но это было давно и это была война…
ЯПОНИЯ. ГОРОД НАГАСАКИ
9 сентября 1945 года
— Над целью, — сообщил штурман бомбардировщика “Б-29”.
Внизу раскинулся японский город. Тогда — никому не известный. До их полета не известный.
Сверху он выглядел неправильным, расползшимся во все стороны пятном — кляксой на карте! Внутри которой, если присмотреться, можно было различить отдельные прямые, пересекаюшиеся друг с другом линии.
Улицы.
По которым сейчас, наверное, ходили не подозревающие о том, что их ждет, япошки.
— Правее десять, — сказал в микрофон, закрепленный в шлемофоне, штурман, корректируя пилота.
— Понял — право десять!
— Так держать…
Эту бомбу нужно было сбросить очень точно. Точно посредине города. Такое было у них полетное задание.
Японской авиации они не боялись, ее уже почти не было, в небе на всех высотах господствовали американцы. А те редкие зенитки, которые били с земли, причинить им никакого вреда не могли.
— Сброс! — сказал штурман.
— Понял — сброс, — подтвердил пилот.
Створки бомболюка разошлись в стороны, и вниз, сорвавшись с держателей, скользнула черная туша бомбы.
— Принимайте подарочек от дяди Сэма! — весело крикнул ей вслед штурман.
Сделав резкий вираж, бомбардировщик стал набирать высоту и скорость, уходя из-под взрыва.
У всех было отличное настроение: задание было выполнено — “подарочек” доставлен и положен точно в цель! А самое главное, все были живы и скорее всего уже останутся живы, потому что война кончится не сегодня завтра…
Когда сзади встал черный гриб, они были уже далеко. Были на безопасном расстоянии. Но их все равно изрядно тряхнуло, отчего пилот крепче вцепился в штурвал и чертыхнулся, выправляя клюнувший носом к земле бомбардировщик.
Вот это бомбочка!..
Штурман во все глаза смотрел на все растущий, вытягивающийся страшным жгутом гриб и только диву давался.
Ай да американцы, какую штуковину придумали!..
Что будет с людьми там, в эпицентре взрыва, он не думал. Потому что там были не люди, там были враги — японцы…
Те, кто умер сразу, взрыва не услышали. Потому что раньше сгорели. Даже не дотла, не до пепла — до ничего! До пустоты! Им повезло больше других, потому что они ничего не успели понять и ничего не почувствовали.
Те, кто были дальше, мучились дольше. Тысячи японцев — мужчин, женщин, стариков, детей — корчились в смертных муках, заживо обугливаясь. Они умирали довольно долго, лишенные кожи и волос, сгоревшие, но еще не умершие, еще страдающие. К их окровавленному, не защищенному кожей и одеждой голому мясу прилипал раскаленный, взметенный в небо взрывной волной пепел, выжигая плоть до самых костей.
Единый, состоящий из тысяч криков и проклятий, вопль поднялся над городом.
Все, что могло гореть, — горело!
Что не могло — плавилось!
Все, что было живое, — умирало!..
В наступившем сумраке среди горящих домов метались люди. И среди них, придерживая себя руками за огромный, выпирающий живот, спотыкаясь на дымящихся, горящих обломках, падая и вставая, носилась женщина.
Мать Омура Хакимото.
Она выбежала из дома, когда тот уже горел. Она выбежала, а когда вспомнила, что там остались ее мать, ее отец и младший брат, было уже слишком поздно. Вернуться туда она не могла!
Ее дом сгорел на ее глазах вместе с ее близкими. И запах гари и сгоревшей человеческой плоти преследовал ее всю оставшуюся и очень короткую жизнь.
Она брела среди руин, которые еще час назад были городом, на каждом шагу видя обугленные, иногда тлеющие трупы, видела маленьких детей со сгоревшими руками и ногами, со сгоревшими лицами. Еще живых, кричащих, просящих помощи. Мимо нее, задевая ее и сшибая с ног, метались голые, обгоревшие люди, которые, наступая на битое стекло, на железную арматуру, протыкали себе насквозь ноги и, разбрызгивая кровь, бежали дальше, не чувствуя боли, потому что эта боль заглушалась другой, более страшной болью.
Если на свете существует ад, то она его уже видела.
Он был там — в Нагасаки…
Она родила через неделю.
А еще через три умерла в страшных муках.
Хотя не была ни в чем виновата. И ее ребенок, который получил свою дозу, и тысячи других детей тоже не были ни в чем виноваты!..
Виноваты были другие — американцы.
По крайней мере так считал Омура Хакимото!
Который имел на это право…
МЕЖДУНАРОДНАЯ КОСМИЧЕСКАЯ СТАНЦИЯ.
Двадцать вторые сутки полета
— Да, вы правы, я не люблю американцев, — твердо сказал Омура Хакимото. — Потому что они убивали моих соотечественников, убили мою мать и всех моих близких. Из-за них я лишился всею! Можно сказать, что я считаю их врагами!
Но, даже считая их врагами, я бы не стал никого из них убивать! Народу за преступления, совершенные его правителями, не мстят. Потому что всех наказать невозможно!
Я прямой потомок древнего самурайского рода и стараюсь жить в соответствии с принятым ими кодексом чести. Самураи никогда не прощают нанесенных им обид, но они не мстят слепо, не мстят всем подряд! Они мстят лишь конкретным обидчикам, тем, кто лично участвовал в убийстве их близких. А если таковых нет, то их ближайшим по мужской линии родственникам.
Истинный самурай никогда не будет мстить целому народу или расе за преступления, совершенные отдельными их представителями! — гордо закончил свою отповедь Омура Хакимото.
— А я и не говорю о народе, — очень спокойно ответил ему Рональд Селлерс. — Не говорю обо всех. Я как раз и говорю об одном конкретном индивиде. О покойном Юджине Стефансе.
— При чем здесь он?!
— А вы как будто не знаете!
И Рональд Селлерс выдержал эффектную, прописанную в сценарии допроса паузу.
— Сам он, может быть, ни при чем, но дед Юджина служил во время Второй мировой войны военным летчиком. Он ушел добровольцем на фронт и в сорок четвертом — сорок пятом годах воевал в Японии в составе эскадрильи тяжелых бомбардировщиков.
— Ну и что с того?
— Как — что? Вы ведь, кажется, сами только что сказали, что самураи никогда не мстят всем, а только конкретным лицам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27