Где мои родители? Я не могла разглядеть их лиц в людском море подо мной.Я продолжала полет и наконец оказалась в центре зрительного зала. А там стала подниматься еще выше. Как это делают птицы? Какие все-таки люди тяжелые! Я легко поднялась еще. Руки у меня были вытянуты вперед, но не сильно — как при игре на пианино. Я пошевелила пальцами.Мое тело неподвижно зависло в воздухе в центре зрительного зала театра на высоте семидесяти футов над толпой. Никакой страховки, никакого обмана, ничего, кроме настоящего волшебства в виде говорящего пса.Время остановилось, и в театре воцарилась мертвая тишина.— Что ты делаешь? Ты с ума сошел! — Внизу Шумда вышел на сцену, взглянул на меня, потом на съежившегося пса.— Но, хозяин…— Сколько раз тебе повторять? Собаки не должны этим заниматься! Ты просто не понимаешь, что делаешь!В зале послышались осторожные смешки.— Опусти ее вниз! Немедленно!Но мне не хотелось вниз. Мне хотелось остаться невесомой навсегда, чтобы люди внизу смотрели на меня и мечтали стать мной. Смотрели бы вечно, с восторженным вниманием, на меня — ангела, фею, — которая может летать. — Опусти ее!Я полетела вниз.Падая, я видела только лица. Ужас, удивление, недоумение застыли на лицах зрителей, когда они вдруг увидели, что я падаю прямо на них. Лица увеличивались в размерах. С какой скоростью падает ребенок? Сколько времени проходит до удара оземь? Все, что я помнила, — быстрота и медлительность. И прежде чем я успела испугаться, прежде чем успела подумать о том, чтобы закричать, я ударилась об пол.И умерла. Роспись неба — Дорогая, как ты?Слова медленно просачивались в мое сознание, словно густой, вязкий соус. Коричневая подливка.Я с трудом разлепила веки и недоуменно уставилась на первое, что выхватил взгляд. Это было ужасно. Фрагментарные и дисгармонирующие цвета представляли собой скверную, кричаще-безвкусную, непостижимую мешанину, которая не заслуживала иного названия, кроме одного — хаос. Обернись они медными духовыми инструментами, и визги и стоны заставили бы меня заткнуть уши и спасаться бегством.Но когда в голове у меня прояснилось, я с тоскливым чувством вспомнила, что передо мной — творение моих собственных рук. Моя картина. Я билась над ней несколько месяцев, но лучше она от этого не становилась. Ничуть.Возможно, именно поэтому у меня участились провалы в памяти. С каждым днем я все больше времени проводила под потолком, лежа на спине и создавая фреску для церкви. Я убедила Тиндалла купить эту церковь. А фреска, когда я ее закончу, должна была убедить других, что я — настоящий художник. А не просто любовница всех и каждого. Не просто пара классных сисек, которым знаменитости позволяют околачиваться поблизости, потому что я всегда готова. «Дырка живописца» — так в глаза называл меня де Кунинг. Но когда я это закончу, они узнают. Узнают, что я куда талантливее, чем любой из них мог себе вообразить. Моя фреска им это докажет.Вначале идея казалась замечательной. И единственная причина для продолжения встреч с Лайонелом Тиндаллом. Пусть он меня трахает всласть. Пусть сходит по мне с ума, пусть я стану его наркотиком. А когда он проглотит крючок, я им попользуюсь. Я воспользуюсь его деньгами и связями, чтобы добиться единственной своей цели — признания таких, как де Кунинг и Элеонора Уорд, Ли Краснер и Поллок. Да, даже этого ублюдка Поллока.Одно из немногих интересных высказываний Тиндалла относилось именно к ним, к великим: «Вокруг них не остается свободного пространства». Он был прав. Я мечтала привести их сюда, чтобы они увидели, чего я достигла. Какое замечательное небо я намалевала на потолке церкви Лайонела Тиндалла. Церкви, на покупку которой для меня его подвигли бездонные похоть и карманы.В этюднике я записала слова Матисса, ставшие моим главным жизненным правилом: «Я стремлюсь к тому, что чувствую: к своего рода восторгу. И после этого обретаю покой». Начав работу в церкви, я делала все, чтобы следовать своему чутью, «стремилась к тому», что чувствовала. Но, как это ни печально, я чувствовала совсем не то, что изображала кистью. Более того, я просто не представляла, как мне приблизиться к тому, что я чувствую. Вокруг них нет свободного пространства? Зато вокруг того, что я создала, как, впрочем, и в самих моих работах, не было ничего, кроме пустого пространства.Что может быть хуже, чем, следуя по жизни, тщетно стремиться к реализации своей страсти или же, зная, что тебе нужно, так и не суметь получить его, несмотря на все отчаянные попытки? Вот уже пятнадцать лет как я решила стать художницей и все сделала, чтобы этого добиться. Но у меня так ничего и не вышло, а самое ужасное, что мне начинало казаться — и никогда не выйдет.— Дорогая? Как ты?Меня передернуло от лицемерного участия в голосе Тиндалла, донесшемся снизу. Его совершенно не волновало, как я себя чувствовала, — ему было нужно, чтобы я спустилась и мы, выйдя из церкви, занялись бы любовью в его машине, или под деревом, или в воде, или где угодно. В этом состояло наше молчаливое соглашение. Он купил заброшенную церковь поблизости от Ист-Хэмптона и дал мне все, что было нужно, чтобы ее расписать. А я взамен должна была по первому зову спускаться и ублажать его.Но вот у меня начались эти провалы в памяти. Один-два раза в месяц я, будто под воздействием какого-то злого заклинания, просто на некоторое время выпадала из реальности и возвращалась в нее, не помня ничего.— Спускайся, пора и поесть. Ты там с семи утра.Я смотрела в потолок и думала о его руках, его дыхании на моей шее, слабом мускусном запахе, исходившем от его кожи, когда он возбуждался.Я повернулась на бок, чтобы на него посмотреть. И тут подо мной что-то громко и резко затрещало. Я испугалась и попыталась перевернуться совсем. Но тут снова раздался треск, высокий пронзительный визг перегибающихся металлических лесов, и вся конструкция рухнула.Я упала.Последнее, что я увидела, прежде чем один из стержней переломился и пронзил мне горло, было одно из лиц, которые я нарисовала на потолке.Крик. Крик повсюду, и не только человеческий. Визжали металлические конструкции, они, ударяясь друг о друга, звенели и скрежетали несколько секунд, потом все стихло. На этот раз ничего не разрушалось и не переламывалось, только встречалось. Встречалось на оглушительное мгновение в коротком обжигающем прикосновении и исчезало. Мы летели. Вагончик взмыл в воздух. Когда тьма туннеля сменилась ярким солнечным светом, я снова открыла глаза. Мы вертелись, поднимались, переворачивались. Еще один источник воплей — дети, сидевшие в одном вагончике с нами. Мы все поднимались и поднимались, потом почти остановились и рухнули вниз — по рельсам «русских горок», сплетавшимся в невообразимо сложную сеть.Я взглянула на Джеймса. Волосы его сбились под напором ветра. Он смотрел прямо перед собой, на лице безумная адреналиновая улыбка. Мы неслись со страшной скоростью, а я не сводила с него глаз, стараясь отыскать в его лице то, что чувствовала весь день, но поняла лишь теперь. Когда он повернул голову в мою сторону и посмотрел на меня, я поняла: больше я его не люблю.Это был мой восемнадцатый день рождения. Джеймс пригласил меня в парк аттракционов — отпраздновать это событие. День был великолепный. Через две недели нам предстояло отправиться в университеты — каждый в свой, — и мы еще никогда не были ближе. Что бы мы там ни говорили о письмах и звонках и о рождественских каникулах, которые не за горами… я его больше не любила.Когда наш вагончик сделал поворот и стал замедлять ход, приближаясь к концу аттракциона, уже видимому впереди, из моей груди вырвалось рыдание — такое странное и отчаянное, что оно прозвучало, словно лай.— Знаешь, за что я тебя люблю?Мы сидели на скамейке, ели сахарную вату и смотрели на прохожих. Я сделала вид, что очень занята — слизываю с пальцев клочья сладкой розовой массы. Мне совсем не хотелось знать, за что Джеймс любит меня, — ни теперь, ни когда-либо.— В твоих объятиях я себя чувствую знаменитостью.— Что?— Не знаю, как объяснить. Я чувствую себя знаменитым, когда ты меня обнимаешь. Когда ты прижимаешься ко мне. Как будто я многого достиг. Как будто я важная персона.— Как мило с твоей стороны, Джеймс — Я не могла поднять на него глаз. Но он вынул палочку с комком сахарной ваты из моей руки и повернул к себе мое лицо.— Это правда. Ты не представляешь, как я буду скучать по тебе в следующем году.— Я тоже.Он кивнул, полагая, что мысли у нас одинаковые, печальные, и я от этого почувствовала себя еще хуже. Я ощутила, как спазм сдавил мне горло, и почувствовала, что вот-вот расплачусь. Поэтому я зажмурилась крепко-крепко.И вдруг тишина. После грохота в парке аттракционов она казалась всеобъемлющей. Когда я подняла глаза, тридцатилетний Джеймс сидел в эркерном окне напротив кровати в спальне дома в Крейнс-Вью и смотрел на меня. Все куклы исчезли. Это снова была спальня, которую я так недолго делила с Хью Оукли.— С возвращением. И что ты вынесла из своего путешествия?— Все эти женщины были мной. Маленькая девочка, летавшая по воздуху, художница, я с тобой в парке аттракционов… Все жили разными жизнями, но… это была одна и та же личность. И все они думали только о себе. Абсолютные эгоистки. А что, были и другие? Я прожила и другие жизни, Джеймс?— Сотни. Они показали бы тебе больше, но у тебя хорошая голова, и ты все поняла по трем последним.— И все люди в них связаны между собой. — Я соединила кончики пальцев. — Шумда был возлюбленным Франсес. Маленькая девочка пошла на его шоу. А женщина, расписывавшая фреску, это Лолли Эдкок, правда?Джеймс кивнул и саркастически сказал:— Которая трагически погибла ровно перед тем, как мир признал ее талант. Она умерла в шестьдесят втором. Миранда Романак родилась в шестьдесят втором. Девочка погибла в двадцать четвертом. Лолли Эдкок родилась в тот же год.— Ты участвовал в скандале с поддельными картинами Эдкок. А у Франсес была ее подлинная картина.Он ткнул в меня пальцем:— И у Хью, но он об этом не знал. Те четыре портрета одной и той же молодой женщины. Лолли их написала, еще когда училась в Союзе молодых художников.— Это портреты той девочки, что разбилась в театре, да? Какой она стала бы лет в двадцать, останься жива. Лолли казалось, что это ее фантазии. Поэтому у меня такое странное отношение к этим портретам. Словно я знала эту женщину, хотя никогда прежде и не видела ее.Джеймс вздрогнул и резко втянул воздух.— Откуда ты это знаешь?— Откуда? Бога ради, Джеймс, ты разве не знаешь, через что я сейчас прошла? Ты разве не знаешь, о чем идет речь? Не морочь мне голову. Я думала, ты здесь, чтобы мне помочь.— Нет, это ты здесь, чтобы помочь мне, Миранда. Ты здесь, чтобы меня освободить, к херам собачьим! Я здесь не ради тебя — ради себя. Освободи же ты меня, бога ради! Я сделал все, что мог. Поделился с тобой тем, что знаю.Ты сама все поняла об этих портретах, о том, кто на них изображен. А я этого не знал. Разве ты не видишь? Я выдохся. Я все тебе отдал, что у меня было. Так что отпусти меня теперь. Освободи меня!— Почему все это происходит со мной сейчас? Почему вдруг именно сейчас?Он покачал головой.— Не знаю.— Где теперь Хью?— Не знаю.— Кто я?Вскочив на ноги, он в ярости бросился ко мне.— Я не знаю! Я здесь, потому что должен был рассказать тебе то, что мне известно. Что ты прошла цепь реинкарнаций. Во всех прожитых тобою жизнях все взаимосвязано. Все. И в каждой из них, кем бы ты ни была, ты думала только о себе. Девочка в театре была капризным, эгоистичным ребенком. Лолли Эдкок пользовалась людьми, как туалетной бумагой. Ты… Смотри, что ты со мной сделала, даже когда поняла, что больше меня не любишь. А Дуг Ауэрбах? А тот парень с видеокамерой, который пришел в твой магазин и ударил тебя? Ты разрушила семью Хью, потому что была эгоисткой и хотела его заполучить… Всегда ты ставишь себя на первое место, а на остальных тебе плевать.— Почему они послали тебя ко мне? Кто они такие?— Миранда! С вами там все в порядке? — Мы обернулись, услыхав сквозь дверь голос Маккейба. Джеймс кивнул в сторону двери.— Твой друг ждет.— Кто они, Джеймс? Хоть это мне скажи.Он задрал подбородок вверх и склонил голову набок, как ничего не понимающая собака.— Миранда, откройте!— Все нормально, Фрэнни! Сейчас иду.Голос Джеймса зазвенел. В нем слышалась мольба.— Пожалуйста, дай мне уйти!Не глядя, я разжала левую ладонь. На ней лежала серебристо-белая палочка с надписью коричневыми каллиграфическими буквами: «Джеймс Стилман».Она начала дымиться. Ее охватило пламя. Хотя она ярко горела на моей ладони, я не чувствовала ни боли, ни жара. В этом было что-то завораживающее. Я глаз от нее не могла отвести. Пламя заколебалось, стало ярче, поднялось вверх, расползлось по моей руке. Я ничего не чувствовала.Кто-то произнес мое имя, но я едва слышала этот голос. Джеймс? Маккейб? Я оглянулась. В спальне кроме меня никого не было — Джеймс исчез.Боль застала меня врасплох. Острая, мучительная. Я вскрикнула и замахала рукой, но пламя от этого только ярче вспыхнуло. Кожа на руке стала красной, потом оранжевой, она плавилась, блестела, словно смазанная маслом.Но в следующее мгновение откуда-то изнутри меня, изнутри кого-то, кем я была, сама о том не подозревая, пришло знание, как это остановить. Смахни огонь, как сигаретный пепел. Правой рукой я стряхнула его, и пламя, пожиравшее мою руку, соскользнуло вниз и упало на пол, словно желе.Дверь позади меня с шумом распахнулась, Маккейб ворвался в спальню, схватил меня за воротник и потащил прочь. Я даже шевельнуться не могла. Рука у меня больше не болела. Мне хотелось посмотреть, как пламя пробежит по полу, охватит ковер и взберется на кровать по широкому покрывалу.— Быстрей! Быстрей! — Маккейб встряхнул меня, я споткнулась, и мы оба едва не упали. Спальня была полна огня и дыма, горела кровать, и высокие языки пламени уже закоптили потолок.Пока Фрэнни тащил меня из спальни, я поняла, что сейчас со мной произошло, но никак не могла четко это сформулировать. Когда Джеймс взмолился, чтобы я его освободила, и у меня на ладони неожиданно очутилась палочка, я была другим человеком. Тем, кто извлек из ниоткуда и эту палочку, и огонь. Тем, кто прожил все эти жизни и понимал — для чего. Тем, кто слышал невероятные звуки в доме Франсес Хэтч. Тем, кого я вскоре узнаю даже слишком хорошо и кого буду страшиться.Ей было известно, как освободить Джеймса Стилмана и исцелить обгоревшую руку. Но в тот миг, когда я услыхала собственное имя и подняла глаза, я снова стала Мирандой Романак, а она была всего лишь смертной.Когда мы очутились в коридоре, Маккейб захлопнул за нами дверь спальни и с тревогой огляделся.— Попытаемся тушить или рванем отсюда к чертовой матери?— Нам не выбраться отсюда, Фрэнни. Этот дом нас не отпустит. Здесь призраки. На этот раз — мои. Я привела их за собой, когда сюда вошла.Он помолчал. В двух футах от нас потрескивал огонь.— Такая же штука приключилась и с Франсес, когда я был мальчишкой.— То же самое?— Не совсем, но то же самое, уж можете мне поверить. Вы правы, сейчас нам отсюда не выбраться. Вы должны сообразить, как это устроить.— А что сделала Франсес?— Пошла на чердак. Что-то там сделала. Никогда не знал, что именно.Я подняла глаза к потолку.— Там и в помине нет никакого чердака. Маккейб задрал голову.— Как это нет, когда я на нем бывал сотни раз!— Он исчез. Чердака больше нет. Дом меняется.Маккейб открыл было рот, но тут из-за двери спальни раздался приглушенный взрыв.— Что будем делать, Миранда? Сматываться надо куда-то к херам отсюда!— Подвал. Это в подвале.— Что «это»?— Не знаю, Фрэнни. Сказала бы, если б знала. Но это точно в подвале. — Я бросила взгляд на свою руку. Ту, что минуту назад была объята пламенем. Ни малейшего следа ожога.— Погодите минуту. Секундочку.Маккейб пробежал по коридору и свернул за угол. Запах гари усиливался. Дым просачивался в щель под дверью спальни и, клубясь, рассеивался в коридоре.Я бывала в подвале всего несколько раз. Он состоял из двух больших помещений. Хью обещал, когда будут деньги, устроить там что-нибудь интересное. Хью. Хью. Хью… В подвальные комнаты было проведено электричество, и у верхней ступени лестницы горела лампа. Я мысленно представила себе все это, стараясь угадать, что там может быть такого важного.Фрэнни бегом вернулся назад. Вид у него был растерянный.— Вы правы, там больше ничего нет. Была дверь в потолке и петля. Потянешь за нее, дверь открывается, и опускается складная лестница. Все исчезло. Никакого, в жопу, чердака и в помине!— Забудьте о нем. Идемте.— Дом вот-вот весь займется, а вам приспичило в этот чертов подвал!Я шла впереди. Вниз по центральной лестнице, и не доходя кухни налево — белая дверь в подвал. Маккейб потянулся к ручке. Я его остановила.— Дайте я.Запах сырости, влажной земли и камня. Здесь воздух всегда застоялый, никакой сквозняк сюда не проникает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30