Бракин слегка вздрогнул. Посветил фонариком. На первый взгляд вторая комната казалась набитой всяким хламом. Приглядевшись, Бракин понял, что это – ворохи самой разнообразной одежды, начиная с шуб и заканчивая телогрейками. Маленькое окошко выходило из комнаты, должно быть, на огород, но его скрывала плотная занавеска.
Возле окна, прямо на куче тряпья, лежал огромный человек. Бракин попятился, но тут же взял себя в руки. Посветил. Человек в порванной камуфляжной куртке, с непонятной эмблемой на рукаве, лежал вытянувшись, словно спал или умер. Бракин посветил ему в лицо. Лицо было темным, непроницаемым. Дотянуться до лежащего Бракин не мог, – мешали горы одежды. Он постоял, еще раз оглядел неподвижную и, кажется, бездыханную фигуру. Потом, чтобы добраться до него, шагнул вперед, наступив на какую-то шубейку. Взметнулось облако пыли. Бракин крепко чихнул, и внезапно похолодел. Шуба задвигалась.
Не отпуская сдвинутую стеклярусную занавеску, Бракин попятился. В белом круге фонарика он внезапно увидел, как из-под шубы выпросталась оскаленная пасть. Чья-то голова пыталась приподняться, выползти из-под шубы. И, увидев остекленевшие глаза, Бракин внезапно все понял.
Это была не шуба. Это была шкура, снятая с волка вместе с головой.
Бракин выпустил занавеску, которая издала, как ему показалось, оглушительный звон. И сейчас же с улицы раздался заливистый лай Рыжей.
Бракин, путаясь ногами в лохматом коврике, кинулся к окну, выходившему во двор – тому самому, откуда очкастый старик-хозяин так часто глядел поверх забора в переулок. В переулке маячил свет фар подъезжавшей машины. Даже не вглядываясь, Бракин понял, что это – «Волга» из «белодомовского», бывшего обкомовского гаража.
Бракин кинулся к двери, мигом обулся, сунул фонарик в один карман куртки, фонарик – в другой. Выскочил на крыльцо, даже не застегнув ботинки, и – не успел. В этот же самый миг открылась калитка, в ней появился силуэт очкастого старика. Старик что-то говорил водителю «Волги»: водитель, нагнувшись, смотрел на старика через сиденье, в открытую переднюю дверцу.
Бракин метнулся было влево, к заднему двору, но понял, что не успеет добежать до угла. Да и следы останутся: здесь, у стены, снег не убирали. Торопясь, каким-то чудом сразу же попав ключом в скважину, Бракин закрыл дверь, повесил ключ, одновременно лихорадочно соображая, что делать дальше. Сказать, что ошибся адресом? Не пойдет. Попроситься переночевать? Еще хуже.
Хозяин, наконец, расстался со своим горячо любимым водителем и начал закрывать калитку. Бракин с тоской огляделся, не видя выхода, кроме как бежать за угол и уходить огородами, через соседние дворы. Там, конечно, облают собаки, может, даже искусают, штаны порвут… Выскочат хозяева… Повяжут, поволокут в ОПМ…
И тут взгляд Бракина упал на бело-голубое пятно, висевшее низко, почти над крышами. Наполовину забранная облаками, в тумане плыла бесформенная луна.
И тогда, больше ни о чем не думая, не сомневаясь, Бракин прыгнул прямо с крыльца вперед, к поленнице. И еще в полете ощутил, как вытянулось тело, став сильным и упругим, и тысячи новых запахов ворвались в сознание.
Он упал у поленницы уже совсем другим существом, прижался животом к утоптанному снегу, затаился. Краем глаза он видел, как хозяин вошел во двор, запер калитку на крюк, двинулся к двери.
Бракин выжидал.
Вот старик поднялся на крыльцо и остановился, слегка склонив голову. Бракин затаил дыхание. А старик вдруг начал медленно оборачиваться.
Белое бритое, почти неживое лицо. Лунный блеск в треснутых стеклах очков…
И Бракин не выдержал. В два прыжка преодолел двор, вскочил на сугроб и перепрыгнул через забор. Не останавливаясь и не оглядываясь, понёсся по переулку.
Припозднившийся прохожий издал возглас удивления и прижался к обочине, прямо к столбу «воздушки». Мимо него с бешеной скоростью пролетел большой лопоухий пес неопределенно-темной масти. А следом за ним, совершая гигантские прыжки, зависая в воздухе на несколько секунд, летела громадная серебристая собака с горящими жестокими глазами.
Бракина занесло на повороте на Корейский переулок, он заскользил по льду, который намерзся вокруг водопроводной колонки, и с глухим стуком врезался в чугунную колонку. И это его спасло. Потому, что Белую не занесло, она не поскользнулась, – она просто по инерции перелетела через лед и распластанного на нем темного пса.
От удара у Бракина в голове помутилось, и что-то повернулось. Запахи внезапно исчезли, и Бракин, скользя по льду подошвами не застегнутых ботинок, уцепился за колонку, поднимаясь.
Белая долетела до конца переулка, остановилась и повернулась. Морда её приняла озадаченное выражение. Широко расставив мощные лапы, чуть склонив голову набок, она смотрела, как возле колонки копошится какой-то человек в пухлом пуховике.
Вот он, наконец, поднялся. В руке его оказался обыкновенный полиэтиленовый пакет. Размахивая им, человек почти не спеша пошел к противоположному концу Корейского, выходившего на хорошо освещенную асфальтированную Ижевскую. По ней мчались машины, и именно по ней вечерами ходили в магазины местные граждане, чтобы не сбивать ноги по скудно освещенному горбатому переулку, который выходил на автобусную площадку.
Белая принюхалась, помотала головой, и внезапно, скакнув куда-то в бок, в рябиновые кусты, занесенные снегом, – исчезла.
Дойдя до трассы, Бракин оглянулся. Переулок был пуст.
А по Ижевской, по синему от фонарей ледяному тротуару зигзагами бегала Рыжая, не пропуская ни одного дерева или столба. Помахивая пакетом, Бракин свистнул. Рыжая подняла голову и опрометью бросилась к нему.
Привокзальная площадь
Костя обежал всю площадь вокруг, потом поднялся на стилобат автовокзала и двинулся вокруг здания, к стоянке автобусов. На стоянке, у поручней, стояли люди, ожидавшие посадки. Пара междугородних «пазиков» и «корейцев» стояли в отдалении. Ни милиционеров, ни Тарзана не было – как сквозь землю провалились.
И не то, чтобы Костя сильно привязался к Тарзану. Ему вообще больше нравились кошки. Но возмущала крайняя несправедливость произошедшего.
«Вот же гады! – думал Костя. – Обманули. Как пацана вокруг пальца обвели!» Он с ненавистью поглядел на ошейник с поводком, уложенные в дурацкий шуршащий пакет с фирменной надписью «Мухтар». Поди, брызнули псу в нос из баллончика с перцем, завели куда-нибудь за насыпь, да и пристрелили… Или «собаковозку» вызвали, а пса привязали где-нибудь… Стоп! Где?
Костя быстро сообразил – где, и чуть не бегом направился в вокзальную дежурную часть.
Там сидел сонный сержант и ковырял пальцем в ухе. Перед ним на столе лежала потрепанная книга дежурств, стоял древний черный телефон. На стене висели карта области и портрет президента.
Костя прямо-таки ворвался в «дежурку» и радостно сказал:
– Здорово! А где остальные?
Сержант вынул палец из уха, поглядел на него, на Костю, и, кажется, признав своего, нехотя ответил:
– Да кто их знает. Вышли прогуляться, пивка глотнуть, – и целый час уже где-то бродят.
– Вот черт, – сказал Костя и ляпнул наугад: – А я как раз для Саньки подарок приготовил.
– Какой? – заинтересовался сержант и потянулся через стол.
– А вот! – И Костя вывалил из пакета ошейник и поводок. – Новенькие. В магазине сказали – «фирма».
Сержант слегка округлил глаза, рассмотрел подарок и сказал:
– В «Мухтаре» брал? Знаю. Там сплошь китайское. Красная цена – червонец за пучок.
– Ну, обманули, значит, – легко согласился Костя. – Надо им проверку устроить. По полной программе.
Сержант усмехнулся.
– Не… не получится. Они нам аккуратно отстегивают.
«Ну, вы и гады», – подумал Костя. А вслух сказал:
– Да? Свои, значит? Чего ж говном торгуют?
Сержант раскрыл рот, но подумал, и закрыл. Костя сказал:
– Ладно, мне некогда – автобус через десять минут. Так ты уж передай подарок Саньке.
– Передам… Стой! А какому Саньке?
– Ты чего, Саньку не знаешь? – с упавшим сердцем спросил Костя.
Сержант засмеялся:
– Так они оба Саньки!
– Ну, вот обоим и передай, – сказал Костя с облегчением, и закрыл за собой дверь.
А получилось все просто. Едва Костя затерялся в толпе, один из милиционеров вытащил казенный ошейник с поводком, а второй – баллончик с перечной начинкой.
– Ну что, бродяжка, подставляй, что ли, шею…
Тарзан внезапно все понял. И молча попятился.
– Ты куда, собачка? – ласково спросил тот, что был с баллончиком. Он сделал шаг ближе.
Толпа мирно обтекала их, не останавливаясь, и только несколько пассажиров, ожидавших на остановке маршрутку, обернулись, наблюдая.
– Иди сюда, собачка, иди… Хочешь, косточку дам?
И он действительно вытащил другой рукой из кармана пластмассовую кость.
Тарзан мельком глянул на кость. Он сразу заподозрил подвох, потому, что настоящие кости из супа пахли, а эта была с каким-то странным запахом. Он зарычал низким, на нижнем пределе, голосом, и попятился еще дальше.
Внезапно милиционер, сюсюкавший и уговаривавший, прыгнул вперед, одновременно выпуская из баллончика струю перца. Но промахнулся: Тарзан отскочил в сторону, едва не сбив с ног какую-то женщину, и мгновенно затерялся в круговороте торопившихся людей.
– Стой, гаденыш! – крикнул не на шутку распалившийся милиционер.
Из толпы на него глянули неодобрительно.
Милиционер, встав на ступень стилобата, стал оглядывать толпу. Ему показалось – метнулось под ногами у прохожих что-то тёмное, – и он кинулся наперерез.
И опоздал. И снова стал озираться. И снова показалось: вот же он, чуть не ползком через кусты лезет, метит за железнодорожный вокзал. А там пути с товарняками, а за путями – опытный участок Ботанического сада, а попросту – густой многоярусный лес. «Уйдет!» – подумал милиционер, спрыгнул с парапета, обогнул пристанционные строения, и кинулся через пути.
Он заглядывал под вагоны, спрашивал у рабочих в желтых жилетах, – пёс как сквозь землю провалился.
Остановился на краю леса. Тропинка вела в глубину, в самую чащобу.
Милиционер постоял, отдуваясь и вытирая мокрое лицо.
Потом плюнул. Побрел обратно.
Второй милиционер ждал его на дебаркадере.
– Слышь, Санёк, плюнь ты на него, – сказал он. – Пусть чешет, куда хочет. Все равно далеко не убежит – или в лесу подохнет, или изловят. Чего нам тут пылить?.. Не открывать же было пальбу.
Санек вполголоса выматерился, спрятал кость и баллончик.
– Ладно, – сказал он. – Что далеко не убежит – это точно. Но, чувствую нутром, он опять сюда вернется. Походим, посмотрим…
Второй Санек развел руками и со вздохом поплелся следом за напарником.
А Тарзан в это время уже обежал здание автовокзала, и по аллейке чахлых кустарников помчался мимо автобусов, заборов, каких-то хибар, потом – пятиэтажек.
Свернул к двухэтажному зданию, где, как ему показалось, было безопаснее. Но ошибся. Едва он остановился у высокого крыльца, переводя дух, как большие двери с грохотом открылись и на улицу высыпала густая толпа школьников.
Тарзан фыркнул, и побежал за угол. Там было какое-то подобие скверика с протоптанными дорожками. Тарзан помчался по одной из дорожек, но увидел впереди прохожего, и прыгнул в сторону, в снег, побежал, выдергивая лапы из сугробов.
Затаившись, он подождал, пока пройдет прохожий. И каким-то чутьем понял, что лучше всего сейчас – дождаться ночи.
Выбрав самое укромное местечко в скверике, он принялся отбрасывать передними лапами снег. Выкопав яму под стволом старого тополя, Тарзан забрался в неё, свернулся калачиком, прикрыв хвостом нос. Первые минуты он дрожал от холода. В яме было мокро и неуютно. Ствол тополя тихо ворчал о чём-то; под снегом, в земле, потрескивали корни. В отдалении кричали дети, а еще дальше – нудно и хрипло каркала ворона.
Наконец, Тарзан задремал. И ему снилась нарядная Молодая Хозяйка в белом платье, с голубыми бантами в золотых косичках, – самый красивый человек, которого он встретил в своей короткой собачьей жизни.
Тверская губерния. XIX век
Доктор оказался нервным, суетливым молодым человеком. Едва выпив чаю и отказавшись от закуски, он сел в дрожки, чтобы ехать в деревню.
– Да подождите! – встревожился Григорий Тимофеевич. – Я ведь с вами поеду.
– Да? – удивился доктор. – А пожалуйте, пожалуйте. Я подожду.
И он неподвижно замер в дрожках, уставившись в пасмурное небо.
– Видите ли, – сказал он, когда барин вышел на заднее крыльцо, одетый для дороги, – Не всем помещикам нравится наблюдать за нашей работой. Запахи лекарств неприятны, зрелища тоже бывают такие, что нормальный человек может как кошмар воспринять. Опухоли, гниющие конечности, раны невероятные. Недавно в Волжском один мужик под жерновое колесо попал. Нога – всмятку. Пришлось делать ампутацию.
Григорий Тимофеевич уже устроился в докторских дрожках, и слушал со смешанным чувством любопытства и отвращения.
– И как? Успешно?
– Да где там… – доктор только махнул рукой и велел кучеру: – Ванька, трогай.
Затем вновь живо обернулся к Григорию Тимофеевичу.
– Однако самое неприятное – эпидемии заразы. Холера, например. Бороться с ней – все равно, что со стоглавым змием. Одну голову отрубишь – десять вырастают. И мужик до того темный, что до последнего дня доктора позвать боится. Помирает уже, а все одно талдычит: «Это ничего, я животом и раньше страдал. Перемогнусь как-нибудь».
– Вот вы сказали: эпидемия, – подхватил Григорий Тимофеевич. – А у нас ведь тоже какая-то зараза появилась. Началось с собак, кошек, потом коровы стали дохнуть, а теперь вот – и люди.
– Наслышан-с, – коротко ответил доктор. – Железы припухшие?
– Что?
– Железы, говорю, у больных припухшие?
– М-м… – Григорий Тимофеевич неуверенно пожал плечами.
– Если припухшие – это может быть что угодно, – заявил доктор. – Например, чума.
– Чума? – обескуражено переспросил Григорий Тимофеевич и надолго замолчал.
Так и ехали молча по раскисшей от вчерашнего дождя дороге. Небо постепенно светлело, облака редели, и даже солнце пробилось сквозь них неясным рассеянным лучом.
– Ваш человек давеча сказал, что дети мрут? – наконец прервал молчание доктор, сосредоточенно глядевший прямо перед собой.
– Да, дети. Уже несколько младенцев умерло, и, кажется от одной и той же болезни. А вчера еще девушка разбилась.
– Девушка? – удивился доктор.
– Ну да. Девка, – с усилием поправился Григорий Тимофеевич. – Мужики вчера своими средствами с заразой боролись – «живой огонь» вызывали. А девку выбрали бабы, как самую красивую и безгрешную. Ну, она и зашиблась о бревно.
– Вот как, – неопределенно сказал доктор и снова надолго замолчал.
Наконец за поворотом показалась деревня. Солнце уже ясно сияло в небе, и желтая, еще не опавшая листва берез, поседевшие, но не потерявшие листьев ивы приятно радовали глаз. И деревня выглядела не замогильной сценой, как накануне, а вполне обычной, нормальной деревней. На гумнах стучали цепы, мычали коровы, скрипели ворота. Собаки лаяли, и вопили дети, и ругались две старухи у колодца.
Проехали первые избы и доктор сказал:
– Что ж, давайте сначала к девке. Где она живет, ваша красотка? Показывайте…
Григорий Тимофеевич хотел было обидеться на «красотку», но тут же вспомнил, что сам только что назвал Феклушу «самой красивой и безгрешной».
У дома Феклуши стояли Демьян Макарыч и местный священник отец Александр, рано утром вернувшийся из Ведрово.
Староста степенно поклонился гостям, доктор сухо кивнул и спросил:
– А поп тут зачем?
– Соборовать собрались, – ответил Демьян и кивнул на избу.
Вошли.
Феклуша лежала не в горнице, а за печью, за занавеской. Отец, мать и младшие дети выстроились посреди горницы, поклонились гостям. Никто не выглядел испуганным, но, тем не менее, Григорий Тимофеевич слегка нервничал.
– Ох, горюшко-то какое, – внезапно воющим голосом начала мать Феклуши. – Такая девка была, всем на зависть, краше не было в деревне, да вот, Господь распорядился…
– Не каркай! – мрачно оборвал ее отец.
Доктор быстрым взглядом окинул обоих, пробормотал:
– Ну, я, с вашего позволения…
И подошел к занавеске.
Григорий Тимофеевич двинулся следом, но мать Феклуши внезапно тронула его за рукав.
– Пусть дохтур смотрит, – сказала она вполголоса. – А только Феклуша не хотела, чтоб вы, Григорий Тимофеич…
– У нее лихорадка и сильный жар, – сказал из-за занавески доктор. – Она все равно ничего не слышит, так что можете смотреть.
Григорий Тимофеевич заглянул за занавеску.
Феклуша лежала в одной полотняной рубахе без рукавов. Её тонкие белые руки были сплошь синими от кровоподтеков. Половина лица распухла, чудовищно исказив его, искривив рот. Одного глаза вовсе не было видно, другой – в черной обводке, – был закрыт. На лбу растеклась огромная шишка с запекшейся кровью. Даже на расстоянии чувствовался исходивший от нее жар.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
Возле окна, прямо на куче тряпья, лежал огромный человек. Бракин попятился, но тут же взял себя в руки. Посветил. Человек в порванной камуфляжной куртке, с непонятной эмблемой на рукаве, лежал вытянувшись, словно спал или умер. Бракин посветил ему в лицо. Лицо было темным, непроницаемым. Дотянуться до лежащего Бракин не мог, – мешали горы одежды. Он постоял, еще раз оглядел неподвижную и, кажется, бездыханную фигуру. Потом, чтобы добраться до него, шагнул вперед, наступив на какую-то шубейку. Взметнулось облако пыли. Бракин крепко чихнул, и внезапно похолодел. Шуба задвигалась.
Не отпуская сдвинутую стеклярусную занавеску, Бракин попятился. В белом круге фонарика он внезапно увидел, как из-под шубы выпросталась оскаленная пасть. Чья-то голова пыталась приподняться, выползти из-под шубы. И, увидев остекленевшие глаза, Бракин внезапно все понял.
Это была не шуба. Это была шкура, снятая с волка вместе с головой.
Бракин выпустил занавеску, которая издала, как ему показалось, оглушительный звон. И сейчас же с улицы раздался заливистый лай Рыжей.
Бракин, путаясь ногами в лохматом коврике, кинулся к окну, выходившему во двор – тому самому, откуда очкастый старик-хозяин так часто глядел поверх забора в переулок. В переулке маячил свет фар подъезжавшей машины. Даже не вглядываясь, Бракин понял, что это – «Волга» из «белодомовского», бывшего обкомовского гаража.
Бракин кинулся к двери, мигом обулся, сунул фонарик в один карман куртки, фонарик – в другой. Выскочил на крыльцо, даже не застегнув ботинки, и – не успел. В этот же самый миг открылась калитка, в ней появился силуэт очкастого старика. Старик что-то говорил водителю «Волги»: водитель, нагнувшись, смотрел на старика через сиденье, в открытую переднюю дверцу.
Бракин метнулся было влево, к заднему двору, но понял, что не успеет добежать до угла. Да и следы останутся: здесь, у стены, снег не убирали. Торопясь, каким-то чудом сразу же попав ключом в скважину, Бракин закрыл дверь, повесил ключ, одновременно лихорадочно соображая, что делать дальше. Сказать, что ошибся адресом? Не пойдет. Попроситься переночевать? Еще хуже.
Хозяин, наконец, расстался со своим горячо любимым водителем и начал закрывать калитку. Бракин с тоской огляделся, не видя выхода, кроме как бежать за угол и уходить огородами, через соседние дворы. Там, конечно, облают собаки, может, даже искусают, штаны порвут… Выскочат хозяева… Повяжут, поволокут в ОПМ…
И тут взгляд Бракина упал на бело-голубое пятно, висевшее низко, почти над крышами. Наполовину забранная облаками, в тумане плыла бесформенная луна.
И тогда, больше ни о чем не думая, не сомневаясь, Бракин прыгнул прямо с крыльца вперед, к поленнице. И еще в полете ощутил, как вытянулось тело, став сильным и упругим, и тысячи новых запахов ворвались в сознание.
Он упал у поленницы уже совсем другим существом, прижался животом к утоптанному снегу, затаился. Краем глаза он видел, как хозяин вошел во двор, запер калитку на крюк, двинулся к двери.
Бракин выжидал.
Вот старик поднялся на крыльцо и остановился, слегка склонив голову. Бракин затаил дыхание. А старик вдруг начал медленно оборачиваться.
Белое бритое, почти неживое лицо. Лунный блеск в треснутых стеклах очков…
И Бракин не выдержал. В два прыжка преодолел двор, вскочил на сугроб и перепрыгнул через забор. Не останавливаясь и не оглядываясь, понёсся по переулку.
Припозднившийся прохожий издал возглас удивления и прижался к обочине, прямо к столбу «воздушки». Мимо него с бешеной скоростью пролетел большой лопоухий пес неопределенно-темной масти. А следом за ним, совершая гигантские прыжки, зависая в воздухе на несколько секунд, летела громадная серебристая собака с горящими жестокими глазами.
Бракина занесло на повороте на Корейский переулок, он заскользил по льду, который намерзся вокруг водопроводной колонки, и с глухим стуком врезался в чугунную колонку. И это его спасло. Потому, что Белую не занесло, она не поскользнулась, – она просто по инерции перелетела через лед и распластанного на нем темного пса.
От удара у Бракина в голове помутилось, и что-то повернулось. Запахи внезапно исчезли, и Бракин, скользя по льду подошвами не застегнутых ботинок, уцепился за колонку, поднимаясь.
Белая долетела до конца переулка, остановилась и повернулась. Морда её приняла озадаченное выражение. Широко расставив мощные лапы, чуть склонив голову набок, она смотрела, как возле колонки копошится какой-то человек в пухлом пуховике.
Вот он, наконец, поднялся. В руке его оказался обыкновенный полиэтиленовый пакет. Размахивая им, человек почти не спеша пошел к противоположному концу Корейского, выходившего на хорошо освещенную асфальтированную Ижевскую. По ней мчались машины, и именно по ней вечерами ходили в магазины местные граждане, чтобы не сбивать ноги по скудно освещенному горбатому переулку, который выходил на автобусную площадку.
Белая принюхалась, помотала головой, и внезапно, скакнув куда-то в бок, в рябиновые кусты, занесенные снегом, – исчезла.
Дойдя до трассы, Бракин оглянулся. Переулок был пуст.
А по Ижевской, по синему от фонарей ледяному тротуару зигзагами бегала Рыжая, не пропуская ни одного дерева или столба. Помахивая пакетом, Бракин свистнул. Рыжая подняла голову и опрометью бросилась к нему.
Привокзальная площадь
Костя обежал всю площадь вокруг, потом поднялся на стилобат автовокзала и двинулся вокруг здания, к стоянке автобусов. На стоянке, у поручней, стояли люди, ожидавшие посадки. Пара междугородних «пазиков» и «корейцев» стояли в отдалении. Ни милиционеров, ни Тарзана не было – как сквозь землю провалились.
И не то, чтобы Костя сильно привязался к Тарзану. Ему вообще больше нравились кошки. Но возмущала крайняя несправедливость произошедшего.
«Вот же гады! – думал Костя. – Обманули. Как пацана вокруг пальца обвели!» Он с ненавистью поглядел на ошейник с поводком, уложенные в дурацкий шуршащий пакет с фирменной надписью «Мухтар». Поди, брызнули псу в нос из баллончика с перцем, завели куда-нибудь за насыпь, да и пристрелили… Или «собаковозку» вызвали, а пса привязали где-нибудь… Стоп! Где?
Костя быстро сообразил – где, и чуть не бегом направился в вокзальную дежурную часть.
Там сидел сонный сержант и ковырял пальцем в ухе. Перед ним на столе лежала потрепанная книга дежурств, стоял древний черный телефон. На стене висели карта области и портрет президента.
Костя прямо-таки ворвался в «дежурку» и радостно сказал:
– Здорово! А где остальные?
Сержант вынул палец из уха, поглядел на него, на Костю, и, кажется, признав своего, нехотя ответил:
– Да кто их знает. Вышли прогуляться, пивка глотнуть, – и целый час уже где-то бродят.
– Вот черт, – сказал Костя и ляпнул наугад: – А я как раз для Саньки подарок приготовил.
– Какой? – заинтересовался сержант и потянулся через стол.
– А вот! – И Костя вывалил из пакета ошейник и поводок. – Новенькие. В магазине сказали – «фирма».
Сержант слегка округлил глаза, рассмотрел подарок и сказал:
– В «Мухтаре» брал? Знаю. Там сплошь китайское. Красная цена – червонец за пучок.
– Ну, обманули, значит, – легко согласился Костя. – Надо им проверку устроить. По полной программе.
Сержант усмехнулся.
– Не… не получится. Они нам аккуратно отстегивают.
«Ну, вы и гады», – подумал Костя. А вслух сказал:
– Да? Свои, значит? Чего ж говном торгуют?
Сержант раскрыл рот, но подумал, и закрыл. Костя сказал:
– Ладно, мне некогда – автобус через десять минут. Так ты уж передай подарок Саньке.
– Передам… Стой! А какому Саньке?
– Ты чего, Саньку не знаешь? – с упавшим сердцем спросил Костя.
Сержант засмеялся:
– Так они оба Саньки!
– Ну, вот обоим и передай, – сказал Костя с облегчением, и закрыл за собой дверь.
А получилось все просто. Едва Костя затерялся в толпе, один из милиционеров вытащил казенный ошейник с поводком, а второй – баллончик с перечной начинкой.
– Ну что, бродяжка, подставляй, что ли, шею…
Тарзан внезапно все понял. И молча попятился.
– Ты куда, собачка? – ласково спросил тот, что был с баллончиком. Он сделал шаг ближе.
Толпа мирно обтекала их, не останавливаясь, и только несколько пассажиров, ожидавших на остановке маршрутку, обернулись, наблюдая.
– Иди сюда, собачка, иди… Хочешь, косточку дам?
И он действительно вытащил другой рукой из кармана пластмассовую кость.
Тарзан мельком глянул на кость. Он сразу заподозрил подвох, потому, что настоящие кости из супа пахли, а эта была с каким-то странным запахом. Он зарычал низким, на нижнем пределе, голосом, и попятился еще дальше.
Внезапно милиционер, сюсюкавший и уговаривавший, прыгнул вперед, одновременно выпуская из баллончика струю перца. Но промахнулся: Тарзан отскочил в сторону, едва не сбив с ног какую-то женщину, и мгновенно затерялся в круговороте торопившихся людей.
– Стой, гаденыш! – крикнул не на шутку распалившийся милиционер.
Из толпы на него глянули неодобрительно.
Милиционер, встав на ступень стилобата, стал оглядывать толпу. Ему показалось – метнулось под ногами у прохожих что-то тёмное, – и он кинулся наперерез.
И опоздал. И снова стал озираться. И снова показалось: вот же он, чуть не ползком через кусты лезет, метит за железнодорожный вокзал. А там пути с товарняками, а за путями – опытный участок Ботанического сада, а попросту – густой многоярусный лес. «Уйдет!» – подумал милиционер, спрыгнул с парапета, обогнул пристанционные строения, и кинулся через пути.
Он заглядывал под вагоны, спрашивал у рабочих в желтых жилетах, – пёс как сквозь землю провалился.
Остановился на краю леса. Тропинка вела в глубину, в самую чащобу.
Милиционер постоял, отдуваясь и вытирая мокрое лицо.
Потом плюнул. Побрел обратно.
Второй милиционер ждал его на дебаркадере.
– Слышь, Санёк, плюнь ты на него, – сказал он. – Пусть чешет, куда хочет. Все равно далеко не убежит – или в лесу подохнет, или изловят. Чего нам тут пылить?.. Не открывать же было пальбу.
Санек вполголоса выматерился, спрятал кость и баллончик.
– Ладно, – сказал он. – Что далеко не убежит – это точно. Но, чувствую нутром, он опять сюда вернется. Походим, посмотрим…
Второй Санек развел руками и со вздохом поплелся следом за напарником.
А Тарзан в это время уже обежал здание автовокзала, и по аллейке чахлых кустарников помчался мимо автобусов, заборов, каких-то хибар, потом – пятиэтажек.
Свернул к двухэтажному зданию, где, как ему показалось, было безопаснее. Но ошибся. Едва он остановился у высокого крыльца, переводя дух, как большие двери с грохотом открылись и на улицу высыпала густая толпа школьников.
Тарзан фыркнул, и побежал за угол. Там было какое-то подобие скверика с протоптанными дорожками. Тарзан помчался по одной из дорожек, но увидел впереди прохожего, и прыгнул в сторону, в снег, побежал, выдергивая лапы из сугробов.
Затаившись, он подождал, пока пройдет прохожий. И каким-то чутьем понял, что лучше всего сейчас – дождаться ночи.
Выбрав самое укромное местечко в скверике, он принялся отбрасывать передними лапами снег. Выкопав яму под стволом старого тополя, Тарзан забрался в неё, свернулся калачиком, прикрыв хвостом нос. Первые минуты он дрожал от холода. В яме было мокро и неуютно. Ствол тополя тихо ворчал о чём-то; под снегом, в земле, потрескивали корни. В отдалении кричали дети, а еще дальше – нудно и хрипло каркала ворона.
Наконец, Тарзан задремал. И ему снилась нарядная Молодая Хозяйка в белом платье, с голубыми бантами в золотых косичках, – самый красивый человек, которого он встретил в своей короткой собачьей жизни.
Тверская губерния. XIX век
Доктор оказался нервным, суетливым молодым человеком. Едва выпив чаю и отказавшись от закуски, он сел в дрожки, чтобы ехать в деревню.
– Да подождите! – встревожился Григорий Тимофеевич. – Я ведь с вами поеду.
– Да? – удивился доктор. – А пожалуйте, пожалуйте. Я подожду.
И он неподвижно замер в дрожках, уставившись в пасмурное небо.
– Видите ли, – сказал он, когда барин вышел на заднее крыльцо, одетый для дороги, – Не всем помещикам нравится наблюдать за нашей работой. Запахи лекарств неприятны, зрелища тоже бывают такие, что нормальный человек может как кошмар воспринять. Опухоли, гниющие конечности, раны невероятные. Недавно в Волжском один мужик под жерновое колесо попал. Нога – всмятку. Пришлось делать ампутацию.
Григорий Тимофеевич уже устроился в докторских дрожках, и слушал со смешанным чувством любопытства и отвращения.
– И как? Успешно?
– Да где там… – доктор только махнул рукой и велел кучеру: – Ванька, трогай.
Затем вновь живо обернулся к Григорию Тимофеевичу.
– Однако самое неприятное – эпидемии заразы. Холера, например. Бороться с ней – все равно, что со стоглавым змием. Одну голову отрубишь – десять вырастают. И мужик до того темный, что до последнего дня доктора позвать боится. Помирает уже, а все одно талдычит: «Это ничего, я животом и раньше страдал. Перемогнусь как-нибудь».
– Вот вы сказали: эпидемия, – подхватил Григорий Тимофеевич. – А у нас ведь тоже какая-то зараза появилась. Началось с собак, кошек, потом коровы стали дохнуть, а теперь вот – и люди.
– Наслышан-с, – коротко ответил доктор. – Железы припухшие?
– Что?
– Железы, говорю, у больных припухшие?
– М-м… – Григорий Тимофеевич неуверенно пожал плечами.
– Если припухшие – это может быть что угодно, – заявил доктор. – Например, чума.
– Чума? – обескуражено переспросил Григорий Тимофеевич и надолго замолчал.
Так и ехали молча по раскисшей от вчерашнего дождя дороге. Небо постепенно светлело, облака редели, и даже солнце пробилось сквозь них неясным рассеянным лучом.
– Ваш человек давеча сказал, что дети мрут? – наконец прервал молчание доктор, сосредоточенно глядевший прямо перед собой.
– Да, дети. Уже несколько младенцев умерло, и, кажется от одной и той же болезни. А вчера еще девушка разбилась.
– Девушка? – удивился доктор.
– Ну да. Девка, – с усилием поправился Григорий Тимофеевич. – Мужики вчера своими средствами с заразой боролись – «живой огонь» вызывали. А девку выбрали бабы, как самую красивую и безгрешную. Ну, она и зашиблась о бревно.
– Вот как, – неопределенно сказал доктор и снова надолго замолчал.
Наконец за поворотом показалась деревня. Солнце уже ясно сияло в небе, и желтая, еще не опавшая листва берез, поседевшие, но не потерявшие листьев ивы приятно радовали глаз. И деревня выглядела не замогильной сценой, как накануне, а вполне обычной, нормальной деревней. На гумнах стучали цепы, мычали коровы, скрипели ворота. Собаки лаяли, и вопили дети, и ругались две старухи у колодца.
Проехали первые избы и доктор сказал:
– Что ж, давайте сначала к девке. Где она живет, ваша красотка? Показывайте…
Григорий Тимофеевич хотел было обидеться на «красотку», но тут же вспомнил, что сам только что назвал Феклушу «самой красивой и безгрешной».
У дома Феклуши стояли Демьян Макарыч и местный священник отец Александр, рано утром вернувшийся из Ведрово.
Староста степенно поклонился гостям, доктор сухо кивнул и спросил:
– А поп тут зачем?
– Соборовать собрались, – ответил Демьян и кивнул на избу.
Вошли.
Феклуша лежала не в горнице, а за печью, за занавеской. Отец, мать и младшие дети выстроились посреди горницы, поклонились гостям. Никто не выглядел испуганным, но, тем не менее, Григорий Тимофеевич слегка нервничал.
– Ох, горюшко-то какое, – внезапно воющим голосом начала мать Феклуши. – Такая девка была, всем на зависть, краше не было в деревне, да вот, Господь распорядился…
– Не каркай! – мрачно оборвал ее отец.
Доктор быстрым взглядом окинул обоих, пробормотал:
– Ну, я, с вашего позволения…
И подошел к занавеске.
Григорий Тимофеевич двинулся следом, но мать Феклуши внезапно тронула его за рукав.
– Пусть дохтур смотрит, – сказала она вполголоса. – А только Феклуша не хотела, чтоб вы, Григорий Тимофеич…
– У нее лихорадка и сильный жар, – сказал из-за занавески доктор. – Она все равно ничего не слышит, так что можете смотреть.
Григорий Тимофеевич заглянул за занавеску.
Феклуша лежала в одной полотняной рубахе без рукавов. Её тонкие белые руки были сплошь синими от кровоподтеков. Половина лица распухла, чудовищно исказив его, искривив рот. Одного глаза вовсе не было видно, другой – в черной обводке, – был закрыт. На лбу растеклась огромная шишка с запекшейся кровью. Даже на расстоянии чувствовался исходивший от нее жар.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40