— Я стараюсь не ухмыляться.
Дирк смотрит пристально, потом отводит взгляд, потеряв ко мне интерес.
— Тим, до тебя никогда не доходит. На вид ты нормальный, но шансов нет.
Я иду в туалет. Дверь заперта, раз за разом сливают воду, слышно, как Рэймонд всхлипывает. Стучу.
— Рэймонд, пусти.
Вода больше не льется. Рэймонд шмыгает носом, сморкается.
— Все нормально.
— Пусти. — Я кручу ручку. — Ну же. Открой.
Дверь открывается. Маленький туалет, Рэймонд сидит на крышке унитаза, опять ревет. Лицо красное и мокрое. Рэймондовы эмоции меня так поражают, что я прислоняюсь к двери и просто смотрю, наблюдаю, как он стискивает кулаки.
— Он был мой друг. — Рэймонд судорожно вздыхает, не поднимая глаз.
Я долго смотрю на пожелтевшую кафельную стену и раздумываю, как же официант положил в салат горох, если я совершенно точно просил без гороха. Где официант родился, почему пришел к Марио, он что, на салат и не посмотрел, он что, не понял?
— Ты ему… тоже нравился, — наконец говорю я.
— Он был мой лучший друг. — Рэймонд бьет кулаком в стену, пытаясь сдержать слезы.
Я пытаюсь наклониться к нему, вслушаться, ответить «угу».
— Правда лучший. — Рэймонд все всхлипывает.
— Ну, давай подымайся, — отвечаю я. — Все наладится. Пошли в кино.
Рэймонд смотрит на меня:
— Наладится?
— Ты правда Джейми нравился. — Я беру Рэймонда за локоть. — Он бы не хотел, чтобы ты себя так вел.
— Я ему правда нравился, — то ли бормочет, то ли переспрашивает он.
— Да, правда. — И я не могу сдержать улыбку.
Рэймонд давится, рвет туалетную бумагу, сморкается, умывается и говорит, что не помешала бы шмаль.
Мы возвращаемся за столик, пытаемся что-нибудь съесть, но все остыло, а мой салат исчез. Рэймонд заказывает большую бутылку вина, и официант ее приносит, и еще четыре бокала, и Рэймонд хочет сказать тост. Бокалы наполнены, Рэймонд просит их поднять, а Дирк смотрит на нас, будто мы крышей поехали, осушает бокал, пока Рэймонд еще не успел сказать что-то вроде «за тебя, друг, нам тебя не хватает». Я, кретин кретином, поднимаю бокал, а Рэймонд смотрит на меня, лицо распухло, отекло, он улыбается, будто укуренный, и в этот миг безмолвия, когда Рэймонд воздевает бокал, а Грэм идет позвонить, я так внезапно и так ясно вспоминаю Джейми, будто машина в ту ночь и не летела с автострады в пустыню. Почти мерещится, будто этот мудак тут, с нами, обернешься — вот он сидит, тоже бокал поднял, ухмыляется, качает головой, одними губами произносит «идиоты».
Я отглатываю, сначала опасливо, боясь, что глоток — будто печать.
— Извиняюсь, — говорит Дирк. — Я… не могу.
глава 3. Вверх по эскалатору
Стою на балконе вествудской квартиры Мартина, в одной руке бокал, в другой сигарета, Мартин приближается, бросается на меня, обеими руками спихивает с балкона. Вествудская квартира Мартина — второй этаж, падать недолго. Падая, надеюсь, что проснусь раньше, чем упаду. Бьюсь об асфальт, сильно, лежу на животе, совсем вывернув шею, гляжу наверх, на красивое Мартиново лицо, оно смотрит на меня и кротко улыбается. Безмятежность этой улыбки — не падение, не воображаемое изображение переломанного, кровоточащего тела — будит меня.
Смотрю в потолок, потом на электронный будильник на тумбочке у кровати. Он сообщает мне, что скоро полдень, и я бессмысленно надеюсь, что не разглядела, зажмуриваюсь, но когда вновь открываю глаза, будильник повторяет: скоро полдень. Чуть приподымаю голову; на «бетамаксе» мерцают красные цифры, они подтверждают, что дынного цвета будильник прав: скоро полдень. Пытаюсь вновь уснуть, но проглоченный на рассвете либриум уже не действует, а во рту все распухло и пересохло, хочется пить. Встаю медленно, иду в ванную и, поворачивая кран, долго разглядываю себя в зеркале и все-таки замечаю новые морщины, что уже наметились вокруг глаз. Отвожу взгляд, смотрю только на холодную воду из крана и набираю ее в чашечку ладоней.
Открываю зеркальный шкафчик, вынимаю пузырек. Откручиваю колпачок. Всего четыре либриума. Вытряхиваю черно-зеленую капсулу на ладонь, рассматриваю, осторожно кладу возле раковины, завинчиваю пузырек, ставлю в аптечку, достаю другой, и два валиума ложатся на столик рядом с капсулой. Беру следующий. Открываю, опасливо заглядываю. Торазина уже немного, не забыть бы купить еще либриума и валиума. Беру один либриум и один валиум, включаю душ.
Шагаю в черно-белую кафельную душевую кабину, замираю. Вода сначала прохладна, потом теплее, она бьет мне в лицо, я слабею, медленно опускаюсь на колени, и черно-зеленая капсула ухитряется застрять в горле. На секунду представляю, будто вода — глубокая, аквамариновая, и раскрываю губы, запрокидываю голову, чтобы она затекла в горло, чтобы я сглотнула. Открываю глаза и начинаю стонать: вода не синяя — она чистая, светлая, теплая, и от нее краснеют живот и груди.
Одевшись, спускаюсь, и меня мучает мысль о том, сколько времени уходит на подготовку к новому дню. Сколько прошло минут, пока я апатично копалась в большом стенном шкафу, сколько времени я искала нужные туфли, как трудно выгнать себя из-под душа. Можно об этом забыть, если спускаться по лестнице осмотрительно, методично, сосредоточиваясь на каждом шаге. С нижней площадки слышу голоса из кухни, иду к ним. Отсюда я вижу сына и другого мальчика, ищут в кухне, чего бы съесть, а служанка сидит за большим деревянным столом, разглядывает фотографии во вчерашнем «Теральд-Экзаминере», сандалии сбросила, ногти на ногах синего цвета. В гостиной играет стерео, кто-то — женщина — поет: «Я нашел твое фото». Вхожу в кухню. Грэм поворачивается от холодильника, говорит без улыбки:
— Рано встала?
— Ты почему не в школе? — Я стараюсь, чтоб прозвучало так, будто мне это важно. Мимо Грэма тянусь в холодильник за «Тэбом».
— Выпускники в понедельник рано заканчивают.
— А-а. — Я ему верю — не знаю почему. Открываю «Тэб», глотаю. Таблетка словно по-прежнему стоит в горле, застряла, тает. Делаю еще глоток.
Грэм протягивает руку мимо меня, достает из холодильника апельсин. Другой мальчик, высокий блондин, как и Грэм, стоит возле раковины, смотрит через окно в бассейн. Они с Грэмом оба в школьной форме и от этого очень похожи: Грэм чистит апельсин, другой мальчик глядит на воду. Ничего не могу поделать — их позы меня нервируют, и я отворачиваюсь, но вид служанки — сидит за столом, под ногами сандалии, из сумочки, от свитера безошибочно несет марихуаной — почему-то еще невыносимее, я снова глотаю «Тэб» и выливаю остатки в раковину. Примериваюсь уходить.
Грэм поворачивается к мальчику:
— «Эм-ти-ви» хочешь посмотреть?
— Ну наверное… нет, — отвечает тот, глядя на воду.
Беру сумочку — она лежит в нише возле холодильника, — проверяю, есть ли кошелек, потому что в прошлый раз, когда я ходила к Робинсонам, его не было. Сейчас выйду за дверь. Служанка складывает газету. Грэм стягивает бордовый спортивный свитер. Другой мальчик спрашивает, есть ли у Грэма «Чужой» на кассете. Женщина поет из гостиной: «обстоятельства, которых нам не изменить». Я, оказывается, разглядываю сына — светловолосого, высокого, загорелого, с пустыми зелеными глазами, он открывает холодильник, берет еще апельсин. Осматривает его, поднимает голову, замечает в дверях меня.
— Уходишь? — спрашивает он.
— Да.
Секунду он ждет, но я молчу, и он пожимает плечами, отворачивается, чистит апельсин, а в «ягуаре» по дороге к «Куполу», где мы обедаем с Мартином, я понимаю, что Грэм лишь на год моложе Мартина, и сворачиваю на обочину Сансета, приглушаю радио, опускаю стекло, потом открываю люк, чтобы солнечный жар согрел салон, и пристально гляжу на перекати-поле — ветер лениво тащит его по пустому бульвару.
Мартин сидит в «Куполе» за круглой барной стойкой. В костюме, при галстуке, нетерпеливо отстукивает ногой ритм — в ресторане играет музыка. Наблюдает, как я к нему пробираюсь.
— Опоздала. — Он показывает мне золотой «ролекс».
— Да. Опоздала, — отвечаю я. — Давай сядем.
Мартин смотрит на часы, на пустой бокал, опять на меня. Я судорожно стискиваю под мышкой сумочку. Мартин вздыхает, потом кивает. Метрдотель усаживает нас, и Мартин принимается болтать про лекции в Лос-анджелесском универе, про то, как он сердит на родителей — без предупреждения завалились к нему в Вествуд, а отчим устраивает у Чейзена ужин и зовет его, а Мартин не хочет на ужин, который отчим устраивает у Чейзена, и как утомительно словами перебрасываться.
Смотрю в окно — возле «роллс-ройса» стоит швейцар-испанец, заглядывает внутрь, бормочет. Мартин жалуется на свой «БМВ» и какая дорогая страховка, но тут я его прерываю:
— Ты зачем домой звонил?
— С тобой поговорить. Все отменить хотел.
— Не звони домой.
— Почему? Там кому-то есть дело?
Я закуриваю.
Он кладет вилку на стол и отворачивается.
— Мы едим в «Куполе», — говорит он. — Ну то есть… господи боже.
— Нормально? — спрашиваю я.
— Ага. Нормально.
Прошу счет, плачу, а потом отправляюсь вместе с Мартином к нему в Вествуд, мы занимаемся сексом, и я дарю Мартину тропический шлем.
Лежу в шезлонге у бассейна. Рядом грудой навалены «Вог», и «Лос-Анджелес», и секция «Календарь» из «Лос-Анджелес Тайме», но читать я не могу, цвет бассейна оттягивает взгляд от букв, и я жадно смотрю в аквамариновую воду. Хочется поплавать, но по такой жаре вода слишком теплая, а доктор Нова не советует принимать либриум, а потом плескаться в воде.
Служитель чистит бассейн. Очень молодой, загорелый, светловолосый, без рубашки, в тугих белых джинсах, и когда он наклоняется потрогать воду, мышцы на спине слегка перекатываются под гладкой, чистой, загорелой кожей. Он принес с собой магнитофон, тот стоит возле джакузи, кто-то поет «Наша любовь в опасности», и я надеюсь, что шелест пальмовых листьев на теплом ветру унесет музыку во двор к Саттонсам. Я увлеченно наблюдаю: как сосредоточен служитель, как тихо движется вода, когда он тащит сквозь нее сеть, как он эту сеть опустошает — в ней листья и разноцветные стрекозы, видимо, замусорили сверкающую поверхность. Служитель открывает сток, мышцы на руках изгибаются — чуть-чуть, лишь на секунду. И я парализованно гляжу, как он сует руку в круглое отверстие, тащит оттуда что-то, мышцы снова напрягаются на мгновение, очерченные солнцем светлые волосы шевелятся на ветру, я слегка ерзаю в шезлонге, но глаз не отвожу.
Служитель уже вынимает руку из стока, вытягивает две большие серые тряпки, с них капает, он роняет их на бетон и смотрит. Долго-долго эти тряпки разглядывает. И шагает в мою сторону. Какой-то миг я паникую, поправляю черные очки, беру масло для загара. Служитель идет медленно, все залито солнцем, я вытягиваю ноги, втираю масло в бедра изнутри, в ноги, в колени, в икры. Служитель стоит надо мной. Я приняла валиум — от него все плывет, пейзаж колышется неспешными волнами. На лицо падает тень, и я могу поднять голову и посмотреть на служителя, из магнитофона кричат: «Наша любовь в опасности», а служитель открывает рот — губы полные, белые зубы, чистые, ровные, и мне так нужно, чтобы он попросил меня пойти в белый пикап, что стоит в конце аллеи, приказал мне поехать в пустыню вместе с ним. Его пахнущие хлоркой руки станут втирать масло мне в спину, в живот, в шею, он смотрит сверху вниз, из магнитофона — рок, пальмы движутся в пустынном зное, солнечное сияние на голубой водной глади, и я напрягаюсь, жду, когда же он что-нибудь скажет — что угодно, вздох, стон. Вдыхаю, гляжу сквозь очки ему в глаза и дрожу.
— У вас в стоке две дохлые крысы.
Я молчу.
— Крысы. Две, дохлые. Застряли в трубе или, может, упали, не знаю. — Он растерянно смотрит на меня.
— Зачем… вы… мне это говорите? — спрашиваю я.
Он стоит, ждет продолжения. Я поверх очков гляжу на серую кучку возле джакузи.
— Уберите… их? — выдавливаю я, отводя глаза.
— Ага. Ладно, — отвечает служитель, руки в карманах. — Я просто не понимаю, как они туда попали?
Это заявление — вообще-то вопрос — звучит так вяло, что я отвечаю, хотя ответа не требуется:
— Ну… откуда нам знать?
На обложке журнала «Лос-Анджелес» брызжет сине-бело-зеленый фонтан — громадная водяная дуга тянется в небо.
— Крысы боятся воды, — замечает служитель.
— Да. Я слышала. Я знаю.
Служитель шагает обратно к двум крысам-утопленницам, берет их за хвосты — хвосты должны быть розовые и гладкие, но даже отсюда мне видно, что теперь они бледно-голубые, — и кладет их в ящик — а я думала, у него там инструменты, — и я, чтобы не думать о служителе, который таскает с собой крыс, открываю «Лос-Анджелес» и ищу статью про фонтан с обложки.
Сижу в ресторане на Мелроуз с Энн, Ив и Фейт. Пью вторую «кровавую Мэри», Ив с Энн перепили «кира», а Фейт заказывает, по-моему, четвертую водку с лаймом. Я закуриваю. Фейт рассказывает, как у ее сына Дирка отняли права, потому что по пьяни превысил скорость на шоссе Тихоокеанского побережья. Фейт теперь ездит на его «порше». Интересно, знает ли она, что Дирк продает кокаин десятиклассникам в Беверли-Хиллз. Мне об этом как-то днем на прошлой неделе рассказал Грэм в кухне, хотя я про Дирка не спрашивала. «Ауди» Фейт в ремонте — третий раз за год. Она хочет его продать, но не понимает, что купить взамен. Энн говорит, что «экс-джей-6» неплохо бегает с тех пор, как в нем прежний мотор заменили новым. Энн оборачивается ко мне, спрашивает, как моя машина, как Уильямова. Я вот-вот разревусь. Отвечаю, что бегают прекрасно.
Ив почти не разговаривает. У нее дочь в психбольнице, в Камарилло. Дочь Ив пыталась покончить с собой: взяла пистолет и выстрелила себе в живот. Не понимаю, почему дочь Ив не стреляла в голову. Не понимаю, зачем она легла на полу в большой материнской гардеробной и направила отчимов пистолет себе в живот. Воображаю одно за другим события того вечера, что привели к выстрелу. Но Фейт уже рассказывает, как продвигается терапия ее дочери. У Шейлы анорексия. Они знакомы с моей дочерью — может, у нее тоже анорексия.
Наконец за столиком воцаряется неуютная тишина, я разглядываю. Энн — она не замазала контуры шрамов от лицевой подтяжки, три месяца назад оперировалась в Палм-Спрингз, у того же хирурга, что мы с Уильямом. Я размышляю, не рассказать ли о крысах в стоке или о том, каким текучим был служитель, пока не отвернулся, но вместо этого снова закуриваю. Голос Энн нарушает тишину, я пугаюсь и обжигаю палец.
В среду утром Уильям встает и спрашивает, где валиум, я спотыкаясь иду вынимать валиум из сумочки, Уильям напоминает, что на сегодня у нас бронь в «Спаго», в восемь, я слышу, как «мерседес» визжит колесами по аллее, Сьюзан говорит, что после школы собирается в Вествуд с Аланой и Блэр и придет прямо в «Спаго», а потом я засыпаю, мне снятся тонущие крысы, как они отчаянно лезут друг на друга в горячей бурлящей джакузи и десятки служителей голышом стоят на краю, смеются, тычут пальцами в тонущих крыс, в золотистых руках — переносные магнитофоны, служители одновременно кивают в такт музыке, и тут я просыпаюсь, иду вниз, беру из холодильника «Тэб», в другой сумке, в нише возле холодильника, нахожу коробочку с двадцатью миллиграммами валиума и выпиваю половину. Из кухни слышно, как служанка пылесосит гостиную, я одеваюсь, еду в магазин «Трифти» в Беверли-Хиллз, иду в аптечный отдел, стискивая в кулаке пустой пузырек из-под черно-зеленых капсул. Но в магазине кондиционеры, воздух прохладен, сверкают лампы дневного света, где-то вверху фоном бормочет музыка, и все это действует прямо-таки обезболивающе, и пальцы на буром пузырьке расслабляются, хватка слабеет.
Вручаю пустой пузырек аптекарю. Он надевает очки, изучает пузырек. Я разглядываю ногти и безуспешно пытаюсь вспомнить название песни, что играет в магазине.
— Мисс? — застенчиво говорит аптекарь.
— Да? — Я гляжу на него поверх темных очков.
— Тут написано: не возобновлять.
— Что? — пугаюсь я. — Где?
Аптекарь показывает: два напечатанных слова внизу на этикетке, возле имени психиатра, а следом число: 10.10.1983.
— Полагаю, доктор Нова как-то… ошибся, — неубедительно тяну я, снова косясь на пузырек.
— Ну, — вздыхает аптекарь, — ничем не могу помочь.
Я смотрю на ногти, думаю, что сказать, и наконец получается:
— Но мне… нужно возобновить.
— Извините, — отвечает аптекарь. Он явно смущен, нервно переминается с ноги на ногу. Отдает мне пузырек, я пытаюсь сунуть его аптекарю в руку, и тот пожимает плечами.
— Должны быть причины, по которым ваш доктор считает, что возобновлять рецепт не следует, — говорит он мне доброжелательно, точно ребенку.
Выдавливаю из себя смешок, вытираю лицо, весело отвечаю:
— Ой, да он вечно со мной шутки шутит.
По дороге домой вспоминаю, как посмотрел на меня аптекарь в ответ, прохожу мимо служанки, на секунду меня обдает запахом марихуаны, а наверху в спальне запираю дверь, опускаю жалюзи, раздеваюсь, сую кассету в «бетамакс», падаю на чистые, прохладные простыни, рыдаю целый час, пытаюсь смотреть кино, выпиваю валиума, потом обыскиваю ванную, там должен быть старый рецепт на нембутал, передвигаю туфли в гардеробе, ставлю новую кассету, распахиваю окна, запах бугенвиллии ползет сквозь прикрытые жалюзи, я выкуриваю сигарету и умываюсь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
Дирк смотрит пристально, потом отводит взгляд, потеряв ко мне интерес.
— Тим, до тебя никогда не доходит. На вид ты нормальный, но шансов нет.
Я иду в туалет. Дверь заперта, раз за разом сливают воду, слышно, как Рэймонд всхлипывает. Стучу.
— Рэймонд, пусти.
Вода больше не льется. Рэймонд шмыгает носом, сморкается.
— Все нормально.
— Пусти. — Я кручу ручку. — Ну же. Открой.
Дверь открывается. Маленький туалет, Рэймонд сидит на крышке унитаза, опять ревет. Лицо красное и мокрое. Рэймондовы эмоции меня так поражают, что я прислоняюсь к двери и просто смотрю, наблюдаю, как он стискивает кулаки.
— Он был мой друг. — Рэймонд судорожно вздыхает, не поднимая глаз.
Я долго смотрю на пожелтевшую кафельную стену и раздумываю, как же официант положил в салат горох, если я совершенно точно просил без гороха. Где официант родился, почему пришел к Марио, он что, на салат и не посмотрел, он что, не понял?
— Ты ему… тоже нравился, — наконец говорю я.
— Он был мой лучший друг. — Рэймонд бьет кулаком в стену, пытаясь сдержать слезы.
Я пытаюсь наклониться к нему, вслушаться, ответить «угу».
— Правда лучший. — Рэймонд все всхлипывает.
— Ну, давай подымайся, — отвечаю я. — Все наладится. Пошли в кино.
Рэймонд смотрит на меня:
— Наладится?
— Ты правда Джейми нравился. — Я беру Рэймонда за локоть. — Он бы не хотел, чтобы ты себя так вел.
— Я ему правда нравился, — то ли бормочет, то ли переспрашивает он.
— Да, правда. — И я не могу сдержать улыбку.
Рэймонд давится, рвет туалетную бумагу, сморкается, умывается и говорит, что не помешала бы шмаль.
Мы возвращаемся за столик, пытаемся что-нибудь съесть, но все остыло, а мой салат исчез. Рэймонд заказывает большую бутылку вина, и официант ее приносит, и еще четыре бокала, и Рэймонд хочет сказать тост. Бокалы наполнены, Рэймонд просит их поднять, а Дирк смотрит на нас, будто мы крышей поехали, осушает бокал, пока Рэймонд еще не успел сказать что-то вроде «за тебя, друг, нам тебя не хватает». Я, кретин кретином, поднимаю бокал, а Рэймонд смотрит на меня, лицо распухло, отекло, он улыбается, будто укуренный, и в этот миг безмолвия, когда Рэймонд воздевает бокал, а Грэм идет позвонить, я так внезапно и так ясно вспоминаю Джейми, будто машина в ту ночь и не летела с автострады в пустыню. Почти мерещится, будто этот мудак тут, с нами, обернешься — вот он сидит, тоже бокал поднял, ухмыляется, качает головой, одними губами произносит «идиоты».
Я отглатываю, сначала опасливо, боясь, что глоток — будто печать.
— Извиняюсь, — говорит Дирк. — Я… не могу.
глава 3. Вверх по эскалатору
Стою на балконе вествудской квартиры Мартина, в одной руке бокал, в другой сигарета, Мартин приближается, бросается на меня, обеими руками спихивает с балкона. Вествудская квартира Мартина — второй этаж, падать недолго. Падая, надеюсь, что проснусь раньше, чем упаду. Бьюсь об асфальт, сильно, лежу на животе, совсем вывернув шею, гляжу наверх, на красивое Мартиново лицо, оно смотрит на меня и кротко улыбается. Безмятежность этой улыбки — не падение, не воображаемое изображение переломанного, кровоточащего тела — будит меня.
Смотрю в потолок, потом на электронный будильник на тумбочке у кровати. Он сообщает мне, что скоро полдень, и я бессмысленно надеюсь, что не разглядела, зажмуриваюсь, но когда вновь открываю глаза, будильник повторяет: скоро полдень. Чуть приподымаю голову; на «бетамаксе» мерцают красные цифры, они подтверждают, что дынного цвета будильник прав: скоро полдень. Пытаюсь вновь уснуть, но проглоченный на рассвете либриум уже не действует, а во рту все распухло и пересохло, хочется пить. Встаю медленно, иду в ванную и, поворачивая кран, долго разглядываю себя в зеркале и все-таки замечаю новые морщины, что уже наметились вокруг глаз. Отвожу взгляд, смотрю только на холодную воду из крана и набираю ее в чашечку ладоней.
Открываю зеркальный шкафчик, вынимаю пузырек. Откручиваю колпачок. Всего четыре либриума. Вытряхиваю черно-зеленую капсулу на ладонь, рассматриваю, осторожно кладу возле раковины, завинчиваю пузырек, ставлю в аптечку, достаю другой, и два валиума ложатся на столик рядом с капсулой. Беру следующий. Открываю, опасливо заглядываю. Торазина уже немного, не забыть бы купить еще либриума и валиума. Беру один либриум и один валиум, включаю душ.
Шагаю в черно-белую кафельную душевую кабину, замираю. Вода сначала прохладна, потом теплее, она бьет мне в лицо, я слабею, медленно опускаюсь на колени, и черно-зеленая капсула ухитряется застрять в горле. На секунду представляю, будто вода — глубокая, аквамариновая, и раскрываю губы, запрокидываю голову, чтобы она затекла в горло, чтобы я сглотнула. Открываю глаза и начинаю стонать: вода не синяя — она чистая, светлая, теплая, и от нее краснеют живот и груди.
Одевшись, спускаюсь, и меня мучает мысль о том, сколько времени уходит на подготовку к новому дню. Сколько прошло минут, пока я апатично копалась в большом стенном шкафу, сколько времени я искала нужные туфли, как трудно выгнать себя из-под душа. Можно об этом забыть, если спускаться по лестнице осмотрительно, методично, сосредоточиваясь на каждом шаге. С нижней площадки слышу голоса из кухни, иду к ним. Отсюда я вижу сына и другого мальчика, ищут в кухне, чего бы съесть, а служанка сидит за большим деревянным столом, разглядывает фотографии во вчерашнем «Теральд-Экзаминере», сандалии сбросила, ногти на ногах синего цвета. В гостиной играет стерео, кто-то — женщина — поет: «Я нашел твое фото». Вхожу в кухню. Грэм поворачивается от холодильника, говорит без улыбки:
— Рано встала?
— Ты почему не в школе? — Я стараюсь, чтоб прозвучало так, будто мне это важно. Мимо Грэма тянусь в холодильник за «Тэбом».
— Выпускники в понедельник рано заканчивают.
— А-а. — Я ему верю — не знаю почему. Открываю «Тэб», глотаю. Таблетка словно по-прежнему стоит в горле, застряла, тает. Делаю еще глоток.
Грэм протягивает руку мимо меня, достает из холодильника апельсин. Другой мальчик, высокий блондин, как и Грэм, стоит возле раковины, смотрит через окно в бассейн. Они с Грэмом оба в школьной форме и от этого очень похожи: Грэм чистит апельсин, другой мальчик глядит на воду. Ничего не могу поделать — их позы меня нервируют, и я отворачиваюсь, но вид служанки — сидит за столом, под ногами сандалии, из сумочки, от свитера безошибочно несет марихуаной — почему-то еще невыносимее, я снова глотаю «Тэб» и выливаю остатки в раковину. Примериваюсь уходить.
Грэм поворачивается к мальчику:
— «Эм-ти-ви» хочешь посмотреть?
— Ну наверное… нет, — отвечает тот, глядя на воду.
Беру сумочку — она лежит в нише возле холодильника, — проверяю, есть ли кошелек, потому что в прошлый раз, когда я ходила к Робинсонам, его не было. Сейчас выйду за дверь. Служанка складывает газету. Грэм стягивает бордовый спортивный свитер. Другой мальчик спрашивает, есть ли у Грэма «Чужой» на кассете. Женщина поет из гостиной: «обстоятельства, которых нам не изменить». Я, оказывается, разглядываю сына — светловолосого, высокого, загорелого, с пустыми зелеными глазами, он открывает холодильник, берет еще апельсин. Осматривает его, поднимает голову, замечает в дверях меня.
— Уходишь? — спрашивает он.
— Да.
Секунду он ждет, но я молчу, и он пожимает плечами, отворачивается, чистит апельсин, а в «ягуаре» по дороге к «Куполу», где мы обедаем с Мартином, я понимаю, что Грэм лишь на год моложе Мартина, и сворачиваю на обочину Сансета, приглушаю радио, опускаю стекло, потом открываю люк, чтобы солнечный жар согрел салон, и пристально гляжу на перекати-поле — ветер лениво тащит его по пустому бульвару.
Мартин сидит в «Куполе» за круглой барной стойкой. В костюме, при галстуке, нетерпеливо отстукивает ногой ритм — в ресторане играет музыка. Наблюдает, как я к нему пробираюсь.
— Опоздала. — Он показывает мне золотой «ролекс».
— Да. Опоздала, — отвечаю я. — Давай сядем.
Мартин смотрит на часы, на пустой бокал, опять на меня. Я судорожно стискиваю под мышкой сумочку. Мартин вздыхает, потом кивает. Метрдотель усаживает нас, и Мартин принимается болтать про лекции в Лос-анджелесском универе, про то, как он сердит на родителей — без предупреждения завалились к нему в Вествуд, а отчим устраивает у Чейзена ужин и зовет его, а Мартин не хочет на ужин, который отчим устраивает у Чейзена, и как утомительно словами перебрасываться.
Смотрю в окно — возле «роллс-ройса» стоит швейцар-испанец, заглядывает внутрь, бормочет. Мартин жалуется на свой «БМВ» и какая дорогая страховка, но тут я его прерываю:
— Ты зачем домой звонил?
— С тобой поговорить. Все отменить хотел.
— Не звони домой.
— Почему? Там кому-то есть дело?
Я закуриваю.
Он кладет вилку на стол и отворачивается.
— Мы едим в «Куполе», — говорит он. — Ну то есть… господи боже.
— Нормально? — спрашиваю я.
— Ага. Нормально.
Прошу счет, плачу, а потом отправляюсь вместе с Мартином к нему в Вествуд, мы занимаемся сексом, и я дарю Мартину тропический шлем.
Лежу в шезлонге у бассейна. Рядом грудой навалены «Вог», и «Лос-Анджелес», и секция «Календарь» из «Лос-Анджелес Тайме», но читать я не могу, цвет бассейна оттягивает взгляд от букв, и я жадно смотрю в аквамариновую воду. Хочется поплавать, но по такой жаре вода слишком теплая, а доктор Нова не советует принимать либриум, а потом плескаться в воде.
Служитель чистит бассейн. Очень молодой, загорелый, светловолосый, без рубашки, в тугих белых джинсах, и когда он наклоняется потрогать воду, мышцы на спине слегка перекатываются под гладкой, чистой, загорелой кожей. Он принес с собой магнитофон, тот стоит возле джакузи, кто-то поет «Наша любовь в опасности», и я надеюсь, что шелест пальмовых листьев на теплом ветру унесет музыку во двор к Саттонсам. Я увлеченно наблюдаю: как сосредоточен служитель, как тихо движется вода, когда он тащит сквозь нее сеть, как он эту сеть опустошает — в ней листья и разноцветные стрекозы, видимо, замусорили сверкающую поверхность. Служитель открывает сток, мышцы на руках изгибаются — чуть-чуть, лишь на секунду. И я парализованно гляжу, как он сует руку в круглое отверстие, тащит оттуда что-то, мышцы снова напрягаются на мгновение, очерченные солнцем светлые волосы шевелятся на ветру, я слегка ерзаю в шезлонге, но глаз не отвожу.
Служитель уже вынимает руку из стока, вытягивает две большие серые тряпки, с них капает, он роняет их на бетон и смотрит. Долго-долго эти тряпки разглядывает. И шагает в мою сторону. Какой-то миг я паникую, поправляю черные очки, беру масло для загара. Служитель идет медленно, все залито солнцем, я вытягиваю ноги, втираю масло в бедра изнутри, в ноги, в колени, в икры. Служитель стоит надо мной. Я приняла валиум — от него все плывет, пейзаж колышется неспешными волнами. На лицо падает тень, и я могу поднять голову и посмотреть на служителя, из магнитофона кричат: «Наша любовь в опасности», а служитель открывает рот — губы полные, белые зубы, чистые, ровные, и мне так нужно, чтобы он попросил меня пойти в белый пикап, что стоит в конце аллеи, приказал мне поехать в пустыню вместе с ним. Его пахнущие хлоркой руки станут втирать масло мне в спину, в живот, в шею, он смотрит сверху вниз, из магнитофона — рок, пальмы движутся в пустынном зное, солнечное сияние на голубой водной глади, и я напрягаюсь, жду, когда же он что-нибудь скажет — что угодно, вздох, стон. Вдыхаю, гляжу сквозь очки ему в глаза и дрожу.
— У вас в стоке две дохлые крысы.
Я молчу.
— Крысы. Две, дохлые. Застряли в трубе или, может, упали, не знаю. — Он растерянно смотрит на меня.
— Зачем… вы… мне это говорите? — спрашиваю я.
Он стоит, ждет продолжения. Я поверх очков гляжу на серую кучку возле джакузи.
— Уберите… их? — выдавливаю я, отводя глаза.
— Ага. Ладно, — отвечает служитель, руки в карманах. — Я просто не понимаю, как они туда попали?
Это заявление — вообще-то вопрос — звучит так вяло, что я отвечаю, хотя ответа не требуется:
— Ну… откуда нам знать?
На обложке журнала «Лос-Анджелес» брызжет сине-бело-зеленый фонтан — громадная водяная дуга тянется в небо.
— Крысы боятся воды, — замечает служитель.
— Да. Я слышала. Я знаю.
Служитель шагает обратно к двум крысам-утопленницам, берет их за хвосты — хвосты должны быть розовые и гладкие, но даже отсюда мне видно, что теперь они бледно-голубые, — и кладет их в ящик — а я думала, у него там инструменты, — и я, чтобы не думать о служителе, который таскает с собой крыс, открываю «Лос-Анджелес» и ищу статью про фонтан с обложки.
Сижу в ресторане на Мелроуз с Энн, Ив и Фейт. Пью вторую «кровавую Мэри», Ив с Энн перепили «кира», а Фейт заказывает, по-моему, четвертую водку с лаймом. Я закуриваю. Фейт рассказывает, как у ее сына Дирка отняли права, потому что по пьяни превысил скорость на шоссе Тихоокеанского побережья. Фейт теперь ездит на его «порше». Интересно, знает ли она, что Дирк продает кокаин десятиклассникам в Беверли-Хиллз. Мне об этом как-то днем на прошлой неделе рассказал Грэм в кухне, хотя я про Дирка не спрашивала. «Ауди» Фейт в ремонте — третий раз за год. Она хочет его продать, но не понимает, что купить взамен. Энн говорит, что «экс-джей-6» неплохо бегает с тех пор, как в нем прежний мотор заменили новым. Энн оборачивается ко мне, спрашивает, как моя машина, как Уильямова. Я вот-вот разревусь. Отвечаю, что бегают прекрасно.
Ив почти не разговаривает. У нее дочь в психбольнице, в Камарилло. Дочь Ив пыталась покончить с собой: взяла пистолет и выстрелила себе в живот. Не понимаю, почему дочь Ив не стреляла в голову. Не понимаю, зачем она легла на полу в большой материнской гардеробной и направила отчимов пистолет себе в живот. Воображаю одно за другим события того вечера, что привели к выстрелу. Но Фейт уже рассказывает, как продвигается терапия ее дочери. У Шейлы анорексия. Они знакомы с моей дочерью — может, у нее тоже анорексия.
Наконец за столиком воцаряется неуютная тишина, я разглядываю. Энн — она не замазала контуры шрамов от лицевой подтяжки, три месяца назад оперировалась в Палм-Спрингз, у того же хирурга, что мы с Уильямом. Я размышляю, не рассказать ли о крысах в стоке или о том, каким текучим был служитель, пока не отвернулся, но вместо этого снова закуриваю. Голос Энн нарушает тишину, я пугаюсь и обжигаю палец.
В среду утром Уильям встает и спрашивает, где валиум, я спотыкаясь иду вынимать валиум из сумочки, Уильям напоминает, что на сегодня у нас бронь в «Спаго», в восемь, я слышу, как «мерседес» визжит колесами по аллее, Сьюзан говорит, что после школы собирается в Вествуд с Аланой и Блэр и придет прямо в «Спаго», а потом я засыпаю, мне снятся тонущие крысы, как они отчаянно лезут друг на друга в горячей бурлящей джакузи и десятки служителей голышом стоят на краю, смеются, тычут пальцами в тонущих крыс, в золотистых руках — переносные магнитофоны, служители одновременно кивают в такт музыке, и тут я просыпаюсь, иду вниз, беру из холодильника «Тэб», в другой сумке, в нише возле холодильника, нахожу коробочку с двадцатью миллиграммами валиума и выпиваю половину. Из кухни слышно, как служанка пылесосит гостиную, я одеваюсь, еду в магазин «Трифти» в Беверли-Хиллз, иду в аптечный отдел, стискивая в кулаке пустой пузырек из-под черно-зеленых капсул. Но в магазине кондиционеры, воздух прохладен, сверкают лампы дневного света, где-то вверху фоном бормочет музыка, и все это действует прямо-таки обезболивающе, и пальцы на буром пузырьке расслабляются, хватка слабеет.
Вручаю пустой пузырек аптекарю. Он надевает очки, изучает пузырек. Я разглядываю ногти и безуспешно пытаюсь вспомнить название песни, что играет в магазине.
— Мисс? — застенчиво говорит аптекарь.
— Да? — Я гляжу на него поверх темных очков.
— Тут написано: не возобновлять.
— Что? — пугаюсь я. — Где?
Аптекарь показывает: два напечатанных слова внизу на этикетке, возле имени психиатра, а следом число: 10.10.1983.
— Полагаю, доктор Нова как-то… ошибся, — неубедительно тяну я, снова косясь на пузырек.
— Ну, — вздыхает аптекарь, — ничем не могу помочь.
Я смотрю на ногти, думаю, что сказать, и наконец получается:
— Но мне… нужно возобновить.
— Извините, — отвечает аптекарь. Он явно смущен, нервно переминается с ноги на ногу. Отдает мне пузырек, я пытаюсь сунуть его аптекарю в руку, и тот пожимает плечами.
— Должны быть причины, по которым ваш доктор считает, что возобновлять рецепт не следует, — говорит он мне доброжелательно, точно ребенку.
Выдавливаю из себя смешок, вытираю лицо, весело отвечаю:
— Ой, да он вечно со мной шутки шутит.
По дороге домой вспоминаю, как посмотрел на меня аптекарь в ответ, прохожу мимо служанки, на секунду меня обдает запахом марихуаны, а наверху в спальне запираю дверь, опускаю жалюзи, раздеваюсь, сую кассету в «бетамакс», падаю на чистые, прохладные простыни, рыдаю целый час, пытаюсь смотреть кино, выпиваю валиума, потом обыскиваю ванную, там должен быть старый рецепт на нембутал, передвигаю туфли в гардеробе, ставлю новую кассету, распахиваю окна, запах бугенвиллии ползет сквозь прикрытые жалюзи, я выкуриваю сигарету и умываюсь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20