: Л. Н. Пушкарев. Сказка о Еруслане Лазаревиче. М., 1980.
. В волшебных сказках чудесный конь – один из верных помощников героя: он выручает его из многих бед, побеждает врагов, помогает в добывании невесты (вспомнить хотя бы «Сивку-Бурку»). И у Загоскина здесь – реминисценция сказочного мотива – добывания героем чудесного коня из стада у бабы-яги, у змея и т. п. См.: Народные русские сказки А. Н. Афанасьева, № 136, 138, 159.
«Народный роман» (Н. И. Надеждин) требовал фольклоризации материала, которая выразилась не только в сознательном использовании пословиц и поговорок, во введении сказочных, былинных и песенных текстов, в употреблении, «простонародных» словечек, но и в невольных фольклорных реминисценциях, в том числе и сюжетных.
«Юрий Милославский» оказался хронологически первым в ряду исторических романов 1830-х годов. Сам Загоскин неоднократно обращался к историческому повествованию впоследствии, но ни одно из его сочинений не имело такого успеха, как «Юрий Милославский». Исторические романы в 1830-е годы создают И. И. Лажечников («Последний Новик», «Ледяной дом», «Басурман»), «русскую быль XV века» пишет Н. А. Полевой («Клятва при гробе Господнем»), к исторической эпохе, «развитой в вымышленном повествовании», обращаются Н. В. Гоголь («Тарас Бульба»), А. С. Пушкин («Капитанская дочка»; «Арап Петра Великого» был начат в 1827 г.).
Многие мотивы и приемы «Юрия Милославского», наряду с приемами исторических романов В. Скотта, были полемически переосмыслены и оригинально переработаны в «Капитанской дочке». Сюжетную канву романа Пушкина составила та же сказочно-романная основа, что и у Загоскина: герой – не столько «действователь», сколько наблюдатель исторических событий, на протяжении почти всего романа занят «добыванием» невесты; а Пугачев – не только вождь восставших, но, как и Кирша, главный помощник Гринева в этом «добывании». Некоторые эпизоды «Капитанской дочки» восходят к «Юрию Милославскому»: господин и слуга (Юрий и Алексей, Гринев и Савельич) во время бурана встречают незнакомца (казака Киршу, казака Пугачева), который в дальнейшем играет решающую роль в судьбе героя. Маша Миронова, так же как Анастасия, оказывается в руках восставших (у Загоскина – шиши, у Пушкина – войско Пугачева), причем обеим грозит гибель из-за того, что отцы их оказались врагами восставших. Гринев так же, как Милославский, поставлен в условия, при которых его честь подвергается жестким испытаниям. Интересно переосмыслил Пушкин и «второклассность» главного героя исторического романа. Если Уэверли и Милославский оказались «наблюдателями» исторических событий, так сказать, поневоле, – характеры более интересные заслонили их, – то Пушкин как раз на «второклассности» своего героя акцентирует внимание. С одной стороны, Гринев – как бы центральный персонаж, ибо его «семейственные записки» относятся прежде всего к истории его жизни. Но с другой стороны, он не столько сам действует в романе, сколько фиксирует происходящие вокруг события, его личная инициатива в которых минимальна. Разумеется, ни в коем случае нельзя говорить о том, что Пушкин в «Капитанской дочке» подражал Загоскину. Дело не в подражании, а в переосмыслении ряда мотивов, сюжетных элементов, причем переосмыслении принципиально полемическом.
«Юрий Милославский» выдержал только при жизни автора семь изданий. Однако слава Загоскина-романиста не продержалась долго. И «Юрий Милославский», и последующие его романы перешли в область скорее развлекательного чтения (аналогичная судьба постигла и романы В. Скотта и Ф. Купера, которые перешли в разряд чтения «для юношества» и приключенческой литературы). Несложность и прямолинейность нравственной, философской и социальной проблематики творчества Загоскина, сводящейся преимущественно к утверждению и отстаиванию всего, что кажется ему «истинно русским», для литературы второй половины XIX века и позднейших эпох была пройденным этапом. Прошло и жадное увлечение историческим романом, каким отличались 1830-е годы. Во второй половине XIX века исторический роман – далеко уже не новинка, и как «серьезная литература» «Юрий Милославский» выглядел явлением анахроническим. В начале 1860-х годов Аполлон Григорьев так отзывался о творчестве Загоскина: «М. Н. Загоскин как человек – одно из отраднейших явлений нашего старого быта, натура в высшей степени нежная и добродушная, хотя и ограниченная Ср. с отзывом В. К. Кюхельбекера 1845 года: «Загоскин – не блистательный талант, – но человек, хотя и несколько ограниченный, с теплою душою и русским умом» (В. К. Кюхельбекер. Путешествие. Дневник. Статьи. Л., 1979, с. 429).
, пользовался как романист успехом, в наше время и с нашей точки зрения совершенно невероятным и необъяснимым». «Бесцветность» и «сахарность» содержания, «ходульность», представления «грандиозных народных событий», пошлость патриотизма, «фамусовское благоговение перед всем существующим – даже до кулака, восторженное умиление перед теми сторонами старого быта, которые были недавно и правдиво казнены великим народным комиком Грибоедовым, не китайское даже, а зверское отношение ко всему нерусскому», «речь дворовой челяди вместо народной речи» Аполлон Григорьев. Эстетика и критика. М., 1980. с. 210.
, – все эти черты мировоззрения и поэтики Загоскина, полемически обозначенные А. Григорьевым, нужно воспринимать с учетом исторической перспективы. «Фамусовское благоговение перед всем существующим» было органично для Загоскина: он действительно был человеком верноподданных и благонамеренных взглядов, которые и утверждал, нередко однозначно и плоско, в своих произведениях. Однако, будучи «чуть что не инквизитор в своих умственных враждах», сам по себе Загоскин был, судя по воспоминаниям, «добродушным, наивным» Там же, с. 280.
человеком с «неистощимым благодушием» и «веселостью», доверчивым и простым: «Имея ум простой, здравый и практический, он не любил ни в чем отвлеченности и был всегда врагом всякой мечтательности и темных, метафизических, трудных для понимания, мыслей и выражений» С. Т. Аксаков. Собр. соч. в 5-ти томах. Т. 4. М., 1966, с. 200–201.
. Благодушие, веселость и простота сказывались и в произведениях писателя. Недаром тот же Аполлон Григорьев, столь резко отзывавшийся о Загоскине, констатировал вместе с тем, что «у Загоскина, там, где он пишет без претензий на доктрину, есть вещи наивные, восхитительно милые, весело добродушные, даже – что удивительно в особенности – человечески страстные» Аполлон Григорьев. Эстетика и критика, с. 212.
.
«Художническая часть», особенно в «Юрии Милославском», в тех местах, где она не подавлена назидательной идеей, действительно способна была увлечь, умело «закрученный» сюжет заинтриговывал читателя, «теплота чувства», если она выражена «без претензии на доктрину», располагала к чтению. Это свойство поэтики Загоскина подметил еще А. А. Бестужев (Марлинский), в целом относившийся к произведениям Загоскина скептически: «…нет в нем ничего необыкновенного, поразительного, но умилительного много, но забавного много, и вы не увидите, как дочитались до конца, и вы досадуете, зачем так скоро пресекает он ваше удовольствие» «Московский телеграф», 1833, ч. LIII, № 18, с. 218.
.
«Юрий Милославский» как произведение беллетристическое и патриотическое оказался очень популярен в конце XIX – начале XX века, когда он не только неоднократно переиздавался, но и подвергался многочисленным переработкам и адаптациям См.: «Юрий Милославский, или Нечаянная свадьба его». Исторический рассказ. СПб., изд. 1-е. 1873; И. Юров. Юрий Милославский, или Нижегородцы в семнадцатом столетии. Исторический роман в трех частях. М., 1876; А. П. Морозов. Юрий Милославский, или Русские в 1612 году. Драматическое представление из жизни наших предков в 5-ти действиях. М., 1892; Юрий Милославский. По роману М. Н. Загоскина изложила Е. Н. Тихомирова. М., изд. 1-е – 1903; П. Ф. Орлова. Смутное время в России. Историческая пьеса в 5-ти действиях. СПб., 1907; «В Смутное время». Переделано для детей из романа М. Н. Загоскина «Юрий Милославский». СПб., 1909; Юрий Милославский. Исторический роман М. Н. Загоскина. В обработке Е. Елича. М., 1915.
. Впрочем, «Юрий Милославский» имеет интерес не только «для любопытства», но и как первое отечественное произведение в жанре исторического романа, и как тот тип романа, который получил свое развитие впоследствии, и как обращение к конкретному историческому материалу для воссоздания «живого» облика людей прошлого.
А. Песков
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
I
Никогда Россия не была в столь бедственном положении, как в начале семнадцатого столетия: внешние враги, внутренние раздоры, смуты бояр, а более всего совершенное безначалие – все угрожало неизбежной погибелью земле русской. Верный сын отечества, боярин Михайло Борисович Шеин, несмотря на беспримерную свою неустрашимость, не мог спасти Смоленска. Этот, по тогдашнему времени, важный своими укреплениями город был уже во власти польского короля Сигизмунда, войска которого под командою гетмана Жолкевского, впущенные изменою в Москву, утесняли несчастных жителей сей древней столицы. Наглость, своевольство и жестокости этого буйного войска превосходили всякое описание (1). Им не уступали в зверстве многолюдные толпы разбойников, известных под названием запорожских казаков, которые занимали, или, лучше сказать, опустошали, Чернигов, Брянск, Козельск, Вязьму, Дорогобуж и многие другие города. В недальнем расстоянии от Москвы стояли войска второго самозванца, прозванного Тушинским вором; на севере – шведский генерал Понтиус де ла Гарди свирепствовал в Новгороде и Пскове; одним словом, исключая некоторые низовые города, почти вся земля русская была во власти неприятелей, и одна Сергиевская лавра, осажденная войсками второго самозванца под начальством гетмана Сапеги и знаменитого налета Так назывались в то время партизаны. (Примеч. М. Н. Загоскина.)
пана Лисовского, упорно защищалась; малое число воинов, слуги монастырские и престарелые иноки отстояли святую обитель. Этот спасительный пример и увещательные грамоты, которые благочестивый архимандрит Дионисий и незабвенный старец Авраамий рассылали повсюду, пробудили, наконец, усыпленный дух народа русского; затлились в сердцах искры пламенной любви к отечеству, все готовы были восстать на супостата, но священные слова: «Умрем за веру православную и святую Русь!» – не раздавались еще на площадях городских; все сердца кипели мщением, но Пожарский, покрытый ранами, страдал на одре болезни, а бессмертный Минин еще не выступил из толпы обыкновенных граждан.
В эти-то смутные времена, в начале апреля 1612 года, два всадника медленно пробирались по берегу луговой стороны Волги. Один из них, закутанный в широкий охабень Верхнее платье с длинными рукавами и капюшоном. (Примеч. М. Н. Загоскина.)
, ехал впереди на борзом вороном коне и, казалось, совершенно не замечал, что метель становится час от часу сильнее; другой, в нагольном тулупе, сверх которого надет был нараспашку кафтан из толстого белого сукна, беспрестанно останавливал свою усталую лошадь, прислушиваясь со вниманием, но, не различая ничего, кроме однообразного свиста бури, с приметным беспокойством озирался на все стороны.
– Полегче, боярин, – сказал он, наконец, с некоторым нетерпением, – твой конь шагист, а мой Серко чуть ноги волочит.
Передний всадник приостановил свою лошадь; а тот, который начал говорить, поравнявшись с ним, продолжал:
– Прогневали мы господа бога, Юрий Дмитрич! Не дает нам весны. Да и в пору мы выехали! Я говорил тебе, что будет погода. Вчера мы проехали верст шестьдесят, так могли б сегодня отдохнуть. Вот уж седьмой день, как мы из Москвы, а скоро ли доедем – бог весть!
– Не кручинься, Алексей, – отвечал другой путешественник, – завтра мы отдохнем вдоволь.
– Так завтра мы доедем туда, куда послал тебя пан Гонсевский?
– Я думаю.
– Дай-то бог!.. Ну, ну, Серко, ступай!.. А что, боярин, назад в Москву мы вернемся или нет?
– Да, и очень скоро.
– Не прогневайся, государь, а позволь слово молвить: не лучше ли нам переждать, как там все угомонится? Теперь в Москве житье худое: поляки буянят, православные ропщут, того и гляди пойдет резня… Постой-ка, боярин, постой! Серко мой что-то храпит, да и твоя лошадь упирается, уж не овраг ли?..
Оба путешественника остановились; Алексей спрыгнул с лошади, ступил несколько шагов вперед и вдруг остановился как вкопанный.
– Ну, что? – спросил другой путешественник.
– Ох, худо, боярин! Мы едем целиком, а вот, кажется, и овраг… Ах, батюшки-светы, какая круть! Как бог помиловал!
– Так мы заплутались?
– Вот то-то и беда! Ну, Юрий Дмитрич, что нам теперь делать?
– Искать дороги.
– Да как ее сыщешь, боярин? Смотри, какая метель: свету божьего не видно!
В самом деле, вьюга усилилась до такой степени, что в двух шагах невозможно было различать предметов. Снежная равнина, взрываемая порывистым ветром, походила на бурное море; холод ежеминутно увеличивался, а ветер превратился в совершенный вихрь. Целые облака пушистого снега крутились в воздухе и не только ослепляли путешественников, но даже мешали им дышать свободно. Ведя за собою лошадей, которые на каждом шагу оступались и вязнули в глубоких сугробах, они прошли версты две, не отыскав дороги.
– Я не могу идти далее, – сказал, наконец, тот из путешественников, который, по-видимому, был господином. Он бросил повода своей лошади и в совершенном изнеможении упал на землю.
– Уж не прозяб ли ты, боярин? – спросил другой испуганным голосом.
– Да. Я чувствую, кровь застывает в моих жилах. Послушай… если я не смогу идти далее, то покинь меня здесь на волю божию и думай только о себе.
– Что ты, что ты, боярин! Бог с тобою!
– Да, мой добрый Алексей, если мне суждено умереть без исповеди, то да будет его святая воля! Ты устал менее моего и можешь спасти себя. Когда я совсем выбьюсь из сил, оставь меня одного, и если господь поможет тебе найти приют, то ступай завтра в отчину боярина Кручины-Шалонского, – она недалеко отсюда, – отдай ему…
– Как, Юрий Дмитрич! чтоб я, твой верный слуга, тебя покинул? Да на то ли я вскормлен отцом и матерью? Нет, родимый, если ты не можешь идти, так и я не тронусь с места!
– Алексей! ты должен исполнить последнюю мою волю.
– Нет, боярин, и не говори об этом. Умирать, так умирать обоим. Но что это?.. Не послышалось ли мне?
Алексей снял шапку, наклонил голову и стал прислушиваться с большим вниманием.
– Хотя б на часок затих этот окаянный ветер! – вскричал он с нетерпением. – Мне показалось, что налево от нас… Чу, слышишь, Юрий Дмитрич?
– В самом деле, – сказал Юрий, приподнимаясь на ноги, – кажется, там лает собака…
– И мне тоже сдается. Дай-то господи! Завтра же отслужу молебен святому угоднику Алексею… поставлю фунтовую свечу… пойду пешком поклониться Печерским чудотворцам… Чу, опять! Слышишь?
– Точно, ты не ошибаешься.
– А где лает собака, там и жилье. Ободрись, боярин, господь не совсем нас покинул.
Кого среди ночного мрака заставала метель в открытом поле, кто испытал на самом себе весь ужас бурной зимней ночи, тот поймет восторг наших путешественников, когда они удостоверились, что точно слышат лай собаки. Надежда верного избавления оживила сердца их; забыв всю усталость, они пустились немедленно вперед. С каждым шагом прибавлялась их надежда, лай становился час от часу внятнее, и хотя буря не уменьшалась, но они не боялись уже сбиться с своего пути.
– Кажется, недалеко отсюда, – сказал Юрий, – я слышу очень ясно…
– И я слышу, боярин, – отвечал Алексей, приостановясь на минуту, – да только этот лай мне вовсе не по сердцу.
– А что такое?
– Ничего, ничего; дай-то бог, чтоб было тут жилье!
Они прошли еще несколько шагов; вдруг черная большая собака с громким лаем бросилась навстречу к Алексею, начала к нему ласкаться, вертеть хвостом, визжать и потом с воем побежала назад. Алексей пошел за нею, но едва он ступил несколько шагов, как вдруг вскричал с ужасом:
– С нами крестная сила! Ну, так… сердце мое чуяло… посмотри-ка, боярин!
Человек в сером армяке, подпоясанный пестрым кушаком, из-за которого виднелась рукоятка широкого турецкого кинжала, лежал на снегу; длинная винтовка в суконном чехле висела у него за спиною, ас правой стороны к поясу привязана была толстая казацкая плеть; татарская шапка, с густым околышем, лежала подле его головы. Собака остановилась подле него и, глядя пристально на наших путешественников, начала выть жалобным голосом.
– Ах, боже мой! – сказал Юрий, – несчастный, он замерз! – Забыв собственную опасность, Юрий наклонился заботливо над прохожим и старался привести его в чувство.
Этот плачевный вид, предвестник собственной их участи, усталость, а более всего обманутая надежда – все это вместе так сильно подействовало на бедного Алексея, что вся бодрость его исчезла.
1 2 3 4 5 6
. В волшебных сказках чудесный конь – один из верных помощников героя: он выручает его из многих бед, побеждает врагов, помогает в добывании невесты (вспомнить хотя бы «Сивку-Бурку»). И у Загоскина здесь – реминисценция сказочного мотива – добывания героем чудесного коня из стада у бабы-яги, у змея и т. п. См.: Народные русские сказки А. Н. Афанасьева, № 136, 138, 159.
«Народный роман» (Н. И. Надеждин) требовал фольклоризации материала, которая выразилась не только в сознательном использовании пословиц и поговорок, во введении сказочных, былинных и песенных текстов, в употреблении, «простонародных» словечек, но и в невольных фольклорных реминисценциях, в том числе и сюжетных.
«Юрий Милославский» оказался хронологически первым в ряду исторических романов 1830-х годов. Сам Загоскин неоднократно обращался к историческому повествованию впоследствии, но ни одно из его сочинений не имело такого успеха, как «Юрий Милославский». Исторические романы в 1830-е годы создают И. И. Лажечников («Последний Новик», «Ледяной дом», «Басурман»), «русскую быль XV века» пишет Н. А. Полевой («Клятва при гробе Господнем»), к исторической эпохе, «развитой в вымышленном повествовании», обращаются Н. В. Гоголь («Тарас Бульба»), А. С. Пушкин («Капитанская дочка»; «Арап Петра Великого» был начат в 1827 г.).
Многие мотивы и приемы «Юрия Милославского», наряду с приемами исторических романов В. Скотта, были полемически переосмыслены и оригинально переработаны в «Капитанской дочке». Сюжетную канву романа Пушкина составила та же сказочно-романная основа, что и у Загоскина: герой – не столько «действователь», сколько наблюдатель исторических событий, на протяжении почти всего романа занят «добыванием» невесты; а Пугачев – не только вождь восставших, но, как и Кирша, главный помощник Гринева в этом «добывании». Некоторые эпизоды «Капитанской дочки» восходят к «Юрию Милославскому»: господин и слуга (Юрий и Алексей, Гринев и Савельич) во время бурана встречают незнакомца (казака Киршу, казака Пугачева), который в дальнейшем играет решающую роль в судьбе героя. Маша Миронова, так же как Анастасия, оказывается в руках восставших (у Загоскина – шиши, у Пушкина – войско Пугачева), причем обеим грозит гибель из-за того, что отцы их оказались врагами восставших. Гринев так же, как Милославский, поставлен в условия, при которых его честь подвергается жестким испытаниям. Интересно переосмыслил Пушкин и «второклассность» главного героя исторического романа. Если Уэверли и Милославский оказались «наблюдателями» исторических событий, так сказать, поневоле, – характеры более интересные заслонили их, – то Пушкин как раз на «второклассности» своего героя акцентирует внимание. С одной стороны, Гринев – как бы центральный персонаж, ибо его «семейственные записки» относятся прежде всего к истории его жизни. Но с другой стороны, он не столько сам действует в романе, сколько фиксирует происходящие вокруг события, его личная инициатива в которых минимальна. Разумеется, ни в коем случае нельзя говорить о том, что Пушкин в «Капитанской дочке» подражал Загоскину. Дело не в подражании, а в переосмыслении ряда мотивов, сюжетных элементов, причем переосмыслении принципиально полемическом.
«Юрий Милославский» выдержал только при жизни автора семь изданий. Однако слава Загоскина-романиста не продержалась долго. И «Юрий Милославский», и последующие его романы перешли в область скорее развлекательного чтения (аналогичная судьба постигла и романы В. Скотта и Ф. Купера, которые перешли в разряд чтения «для юношества» и приключенческой литературы). Несложность и прямолинейность нравственной, философской и социальной проблематики творчества Загоскина, сводящейся преимущественно к утверждению и отстаиванию всего, что кажется ему «истинно русским», для литературы второй половины XIX века и позднейших эпох была пройденным этапом. Прошло и жадное увлечение историческим романом, каким отличались 1830-е годы. Во второй половине XIX века исторический роман – далеко уже не новинка, и как «серьезная литература» «Юрий Милославский» выглядел явлением анахроническим. В начале 1860-х годов Аполлон Григорьев так отзывался о творчестве Загоскина: «М. Н. Загоскин как человек – одно из отраднейших явлений нашего старого быта, натура в высшей степени нежная и добродушная, хотя и ограниченная Ср. с отзывом В. К. Кюхельбекера 1845 года: «Загоскин – не блистательный талант, – но человек, хотя и несколько ограниченный, с теплою душою и русским умом» (В. К. Кюхельбекер. Путешествие. Дневник. Статьи. Л., 1979, с. 429).
, пользовался как романист успехом, в наше время и с нашей точки зрения совершенно невероятным и необъяснимым». «Бесцветность» и «сахарность» содержания, «ходульность», представления «грандиозных народных событий», пошлость патриотизма, «фамусовское благоговение перед всем существующим – даже до кулака, восторженное умиление перед теми сторонами старого быта, которые были недавно и правдиво казнены великим народным комиком Грибоедовым, не китайское даже, а зверское отношение ко всему нерусскому», «речь дворовой челяди вместо народной речи» Аполлон Григорьев. Эстетика и критика. М., 1980. с. 210.
, – все эти черты мировоззрения и поэтики Загоскина, полемически обозначенные А. Григорьевым, нужно воспринимать с учетом исторической перспективы. «Фамусовское благоговение перед всем существующим» было органично для Загоскина: он действительно был человеком верноподданных и благонамеренных взглядов, которые и утверждал, нередко однозначно и плоско, в своих произведениях. Однако, будучи «чуть что не инквизитор в своих умственных враждах», сам по себе Загоскин был, судя по воспоминаниям, «добродушным, наивным» Там же, с. 280.
человеком с «неистощимым благодушием» и «веселостью», доверчивым и простым: «Имея ум простой, здравый и практический, он не любил ни в чем отвлеченности и был всегда врагом всякой мечтательности и темных, метафизических, трудных для понимания, мыслей и выражений» С. Т. Аксаков. Собр. соч. в 5-ти томах. Т. 4. М., 1966, с. 200–201.
. Благодушие, веселость и простота сказывались и в произведениях писателя. Недаром тот же Аполлон Григорьев, столь резко отзывавшийся о Загоскине, констатировал вместе с тем, что «у Загоскина, там, где он пишет без претензий на доктрину, есть вещи наивные, восхитительно милые, весело добродушные, даже – что удивительно в особенности – человечески страстные» Аполлон Григорьев. Эстетика и критика, с. 212.
.
«Художническая часть», особенно в «Юрии Милославском», в тех местах, где она не подавлена назидательной идеей, действительно способна была увлечь, умело «закрученный» сюжет заинтриговывал читателя, «теплота чувства», если она выражена «без претензии на доктрину», располагала к чтению. Это свойство поэтики Загоскина подметил еще А. А. Бестужев (Марлинский), в целом относившийся к произведениям Загоскина скептически: «…нет в нем ничего необыкновенного, поразительного, но умилительного много, но забавного много, и вы не увидите, как дочитались до конца, и вы досадуете, зачем так скоро пресекает он ваше удовольствие» «Московский телеграф», 1833, ч. LIII, № 18, с. 218.
.
«Юрий Милославский» как произведение беллетристическое и патриотическое оказался очень популярен в конце XIX – начале XX века, когда он не только неоднократно переиздавался, но и подвергался многочисленным переработкам и адаптациям См.: «Юрий Милославский, или Нечаянная свадьба его». Исторический рассказ. СПб., изд. 1-е. 1873; И. Юров. Юрий Милославский, или Нижегородцы в семнадцатом столетии. Исторический роман в трех частях. М., 1876; А. П. Морозов. Юрий Милославский, или Русские в 1612 году. Драматическое представление из жизни наших предков в 5-ти действиях. М., 1892; Юрий Милославский. По роману М. Н. Загоскина изложила Е. Н. Тихомирова. М., изд. 1-е – 1903; П. Ф. Орлова. Смутное время в России. Историческая пьеса в 5-ти действиях. СПб., 1907; «В Смутное время». Переделано для детей из романа М. Н. Загоскина «Юрий Милославский». СПб., 1909; Юрий Милославский. Исторический роман М. Н. Загоскина. В обработке Е. Елича. М., 1915.
. Впрочем, «Юрий Милославский» имеет интерес не только «для любопытства», но и как первое отечественное произведение в жанре исторического романа, и как тот тип романа, который получил свое развитие впоследствии, и как обращение к конкретному историческому материалу для воссоздания «живого» облика людей прошлого.
А. Песков
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
I
Никогда Россия не была в столь бедственном положении, как в начале семнадцатого столетия: внешние враги, внутренние раздоры, смуты бояр, а более всего совершенное безначалие – все угрожало неизбежной погибелью земле русской. Верный сын отечества, боярин Михайло Борисович Шеин, несмотря на беспримерную свою неустрашимость, не мог спасти Смоленска. Этот, по тогдашнему времени, важный своими укреплениями город был уже во власти польского короля Сигизмунда, войска которого под командою гетмана Жолкевского, впущенные изменою в Москву, утесняли несчастных жителей сей древней столицы. Наглость, своевольство и жестокости этого буйного войска превосходили всякое описание (1). Им не уступали в зверстве многолюдные толпы разбойников, известных под названием запорожских казаков, которые занимали, или, лучше сказать, опустошали, Чернигов, Брянск, Козельск, Вязьму, Дорогобуж и многие другие города. В недальнем расстоянии от Москвы стояли войска второго самозванца, прозванного Тушинским вором; на севере – шведский генерал Понтиус де ла Гарди свирепствовал в Новгороде и Пскове; одним словом, исключая некоторые низовые города, почти вся земля русская была во власти неприятелей, и одна Сергиевская лавра, осажденная войсками второго самозванца под начальством гетмана Сапеги и знаменитого налета Так назывались в то время партизаны. (Примеч. М. Н. Загоскина.)
пана Лисовского, упорно защищалась; малое число воинов, слуги монастырские и престарелые иноки отстояли святую обитель. Этот спасительный пример и увещательные грамоты, которые благочестивый архимандрит Дионисий и незабвенный старец Авраамий рассылали повсюду, пробудили, наконец, усыпленный дух народа русского; затлились в сердцах искры пламенной любви к отечеству, все готовы были восстать на супостата, но священные слова: «Умрем за веру православную и святую Русь!» – не раздавались еще на площадях городских; все сердца кипели мщением, но Пожарский, покрытый ранами, страдал на одре болезни, а бессмертный Минин еще не выступил из толпы обыкновенных граждан.
В эти-то смутные времена, в начале апреля 1612 года, два всадника медленно пробирались по берегу луговой стороны Волги. Один из них, закутанный в широкий охабень Верхнее платье с длинными рукавами и капюшоном. (Примеч. М. Н. Загоскина.)
, ехал впереди на борзом вороном коне и, казалось, совершенно не замечал, что метель становится час от часу сильнее; другой, в нагольном тулупе, сверх которого надет был нараспашку кафтан из толстого белого сукна, беспрестанно останавливал свою усталую лошадь, прислушиваясь со вниманием, но, не различая ничего, кроме однообразного свиста бури, с приметным беспокойством озирался на все стороны.
– Полегче, боярин, – сказал он, наконец, с некоторым нетерпением, – твой конь шагист, а мой Серко чуть ноги волочит.
Передний всадник приостановил свою лошадь; а тот, который начал говорить, поравнявшись с ним, продолжал:
– Прогневали мы господа бога, Юрий Дмитрич! Не дает нам весны. Да и в пору мы выехали! Я говорил тебе, что будет погода. Вчера мы проехали верст шестьдесят, так могли б сегодня отдохнуть. Вот уж седьмой день, как мы из Москвы, а скоро ли доедем – бог весть!
– Не кручинься, Алексей, – отвечал другой путешественник, – завтра мы отдохнем вдоволь.
– Так завтра мы доедем туда, куда послал тебя пан Гонсевский?
– Я думаю.
– Дай-то бог!.. Ну, ну, Серко, ступай!.. А что, боярин, назад в Москву мы вернемся или нет?
– Да, и очень скоро.
– Не прогневайся, государь, а позволь слово молвить: не лучше ли нам переждать, как там все угомонится? Теперь в Москве житье худое: поляки буянят, православные ропщут, того и гляди пойдет резня… Постой-ка, боярин, постой! Серко мой что-то храпит, да и твоя лошадь упирается, уж не овраг ли?..
Оба путешественника остановились; Алексей спрыгнул с лошади, ступил несколько шагов вперед и вдруг остановился как вкопанный.
– Ну, что? – спросил другой путешественник.
– Ох, худо, боярин! Мы едем целиком, а вот, кажется, и овраг… Ах, батюшки-светы, какая круть! Как бог помиловал!
– Так мы заплутались?
– Вот то-то и беда! Ну, Юрий Дмитрич, что нам теперь делать?
– Искать дороги.
– Да как ее сыщешь, боярин? Смотри, какая метель: свету божьего не видно!
В самом деле, вьюга усилилась до такой степени, что в двух шагах невозможно было различать предметов. Снежная равнина, взрываемая порывистым ветром, походила на бурное море; холод ежеминутно увеличивался, а ветер превратился в совершенный вихрь. Целые облака пушистого снега крутились в воздухе и не только ослепляли путешественников, но даже мешали им дышать свободно. Ведя за собою лошадей, которые на каждом шагу оступались и вязнули в глубоких сугробах, они прошли версты две, не отыскав дороги.
– Я не могу идти далее, – сказал, наконец, тот из путешественников, который, по-видимому, был господином. Он бросил повода своей лошади и в совершенном изнеможении упал на землю.
– Уж не прозяб ли ты, боярин? – спросил другой испуганным голосом.
– Да. Я чувствую, кровь застывает в моих жилах. Послушай… если я не смогу идти далее, то покинь меня здесь на волю божию и думай только о себе.
– Что ты, что ты, боярин! Бог с тобою!
– Да, мой добрый Алексей, если мне суждено умереть без исповеди, то да будет его святая воля! Ты устал менее моего и можешь спасти себя. Когда я совсем выбьюсь из сил, оставь меня одного, и если господь поможет тебе найти приют, то ступай завтра в отчину боярина Кручины-Шалонского, – она недалеко отсюда, – отдай ему…
– Как, Юрий Дмитрич! чтоб я, твой верный слуга, тебя покинул? Да на то ли я вскормлен отцом и матерью? Нет, родимый, если ты не можешь идти, так и я не тронусь с места!
– Алексей! ты должен исполнить последнюю мою волю.
– Нет, боярин, и не говори об этом. Умирать, так умирать обоим. Но что это?.. Не послышалось ли мне?
Алексей снял шапку, наклонил голову и стал прислушиваться с большим вниманием.
– Хотя б на часок затих этот окаянный ветер! – вскричал он с нетерпением. – Мне показалось, что налево от нас… Чу, слышишь, Юрий Дмитрич?
– В самом деле, – сказал Юрий, приподнимаясь на ноги, – кажется, там лает собака…
– И мне тоже сдается. Дай-то господи! Завтра же отслужу молебен святому угоднику Алексею… поставлю фунтовую свечу… пойду пешком поклониться Печерским чудотворцам… Чу, опять! Слышишь?
– Точно, ты не ошибаешься.
– А где лает собака, там и жилье. Ободрись, боярин, господь не совсем нас покинул.
Кого среди ночного мрака заставала метель в открытом поле, кто испытал на самом себе весь ужас бурной зимней ночи, тот поймет восторг наших путешественников, когда они удостоверились, что точно слышат лай собаки. Надежда верного избавления оживила сердца их; забыв всю усталость, они пустились немедленно вперед. С каждым шагом прибавлялась их надежда, лай становился час от часу внятнее, и хотя буря не уменьшалась, но они не боялись уже сбиться с своего пути.
– Кажется, недалеко отсюда, – сказал Юрий, – я слышу очень ясно…
– И я слышу, боярин, – отвечал Алексей, приостановясь на минуту, – да только этот лай мне вовсе не по сердцу.
– А что такое?
– Ничего, ничего; дай-то бог, чтоб было тут жилье!
Они прошли еще несколько шагов; вдруг черная большая собака с громким лаем бросилась навстречу к Алексею, начала к нему ласкаться, вертеть хвостом, визжать и потом с воем побежала назад. Алексей пошел за нею, но едва он ступил несколько шагов, как вдруг вскричал с ужасом:
– С нами крестная сила! Ну, так… сердце мое чуяло… посмотри-ка, боярин!
Человек в сером армяке, подпоясанный пестрым кушаком, из-за которого виднелась рукоятка широкого турецкого кинжала, лежал на снегу; длинная винтовка в суконном чехле висела у него за спиною, ас правой стороны к поясу привязана была толстая казацкая плеть; татарская шапка, с густым околышем, лежала подле его головы. Собака остановилась подле него и, глядя пристально на наших путешественников, начала выть жалобным голосом.
– Ах, боже мой! – сказал Юрий, – несчастный, он замерз! – Забыв собственную опасность, Юрий наклонился заботливо над прохожим и старался привести его в чувство.
Этот плачевный вид, предвестник собственной их участи, усталость, а более всего обманутая надежда – все это вместе так сильно подействовало на бедного Алексея, что вся бодрость его исчезла.
1 2 3 4 5 6