(Возвращается.)
Горелов. Ура! Вот мы и дома! (Плюхается в кресло.) Значит, по-твоему, я ему зави… Я? Ему? (Смеется.)
Аня. Хватит, Витя. Дай плащ.
Горелов. Я! Ему!
Аня. Я уйду.
Горелов. Ты не можешь уйти. Потому что все такси идут в парк. А ты пришла ко мне. Вот мой парк. Аллеи!.. Дышите глубже, как говорит один дурачок… И мне в плаще очень хорошо. Давай гулять в моем парке… Я тебе сказал, да? Уже сказал? Что я. Тебя. А?
Аня. Сам ты дурачок.
Зоя (Мякишеву, издалека). Ну что ты дергаешься?
Мякишев (не сходя с места). Потому что я говорил! Устроить ее надо! Учиться! А мы – завтра, завтра! Лето красное пропели, оглянуться не успели!
Зоя. Я виновата?
Мякишев. Не ты виновата! Никто не виноват!
Зоя. Она сама не очень рвалась.
Оля (с места). Ну чего мне учиться-то? Я восемь прошла, хватит.
Зоя. Только не надо – восемь. Скажи – шесть.
Оля. Ей-богу, восемь! (Вспоминая.) Первый, второй… (Беспечно.) Мне и без того хорошо. Я школу-то не люблю.
Мякишев. Оля, мы хотим из тебя человека сделать!
Оля. Нешто я не человек!
Сережа. Правда что!
Мякишев. В общем, я не знаю что! Ни черта не успеваешь. Не было у бабы хлопот.
Зоя. Не у бабы хлопот, а назвался груздем…

Мякишев машет с досадой рукой. Сережа переключает телевизор на музыку.
Сима поет. Тетя Соня подходит к ней – Сима отмахивается. Мякишев идет к столу Усачева, садится.

Филаретова. Диктую дальше. «Однако впоследствии школу больше не посещали…»
Усачев. Ну, ты поподробней немножко…
Мякишев. У меня память хорошая, пожалуйста, только зачем это?
Усачев. Лично мне просто интересно, как ты решился? Тут со своим-то с одним не управишься. Ну а как член бюро я обязан разобраться, мне же поручили… Да чего ты зазернился заранее? Мякишев! Мы ж тебе добра хотим. Давай излагай, а то мы футбол с тобой зевнем сегодня. Три гола будет – вспомнишь меня! Ну!..
Мякишев. Да нечего и рассказывать-то…

Сима поет.

Горелов. Почему дуракам легко? Потому как природа велит, так он и делает. Устал – поспал, оголодал – поел, время пришло – произвел себе подобных. И раздумывать нечего. Пищит котенок под дверью – молочка ему! Вот ты и добрый, вот ты и человек!
Аня. Дался тебе этот котенок!
Горелов. А зачем – он не думает! Что будет – он не думает! Потому что если думать, то ясно!.. Тихо! Ясно! Что мы не имеем права… Поймите: жена, близкие, дети, всякие кошки, мышки – нет! Нельзя этого!.. Вдруг что-нибудь случится?! Как тогда? Вы можете это перенести?.. Вот я один. Меня никому не жалко, и мне никого не жалко. Разве в этом… в моей позиции… В этом больше любви к человеку, чем во всем вашем альтруизме! Да! Я не об-ма-ны-ваю! Не о-бе-щаю!
Аня. Не кричи. Я уже слышала это сто раз. Что ты один. Дай плащ.
Горелов. Тихо! Вы должны понять: жизнь – страшная вещь!
Аня. Интересно. Я устала, я пошла в ванную.
Горелов. Страшная!.. Страшная!..
Старуха с клюкой. Нет, помирать, помирать надоть…
Мякишев (Усачеву, вспоминая). Ну вот. Второй раз приезжаю на станцию – опять никто ничего не знает, поезда не идут, холодно, накурено, на скамейках спят… Но, понимаешь, настроение у меня было отличное… Да! (Смеется, с сожалением.) Месяц дома не был, еду, под самый праздник… От поселка до станции на оленях паренек-комяк домчал, а у меня фляжечка со спиртом в запазухе, мы с ним по глотку сделали, снежком заели…
Усачев. Ты просто под банкой был, Мякишев, так и скажи! (Смеется.)
Мякишев. Не надо. Мы месяц из шахты не вылезали…
Усачев. Универсальная объяснительная, чудак! «Был под банкой». Все прощается.

Смеются.

Мякишев. Дурила! Вспомни, сколько нас зимой трясло с девяносто третьим комбайном! А мы его пустили!
Усачев. Был под банкой, и все дела!
Мякишев. Ладно, ты слушаешь, так слушай. Приехал я, значит, на станцию, а там такая петрушка.

Возможно, Оля приближается к Мякишеву, слушая его.

Вышел на перрон, а там метет, мгла, хоть и день белый… Еще б полминуты – я б обратно ушел, но тут в конце перрона от уборной – такая каменная, беленая уборная, как на станциях бывает, – вижу, фигурка прыг вниз. На коленки упала, вскочила и через пути, через сугробы – вот так влево, наискосок. Я глянул, а оттуда, из-за вагонов, – паровоз задом. По третьему или четвертому пути. Товарняк. Я еще порадовался: ну, думаю, пошли поезда, уедем!.. А она, значит, бежит. И мне видно, что прямо туда, наперерез. Меня вроде толкнуло. Сам не знаю почему. Но как-то не так она бежала, не по делу. А паровоз чешет… Тут я уж как-то больше не раздумывал – прыгнул тоже и за ней. За сугробами она пропала, а паровоз вижу. И чувствую, не догоню. Стал кричать на ходу, шапкой махать… Спасибо, сцепщик спереди на подножке висел… а машинист ни меня, ни ее не видит… Сцепщик кинулся, швырнул ее уже в последний момент. А сам бы паровоз не остановился…

К концу монолога Оля может оказаться рядом с Мякишевым, он обнимает ее за плечи, она заплачет, уткнувшись ему в грудь.

Ну я не могу, понимаешь?.. Я домой, на праздник, а тут такое дело…
Филаретова. «Администрация школы в лице классного руководителя 7-го „А“ класса, а также завуча обращалась к родителям Баринова, почему их сын Николай, а также близнец Олег перестали посещать школу, на что было буквально заявлено: „Вы их спросите!“ Таким образом, администрация школы в дальнейшем вынуждена была снять с себя ответственность…»

Оля возвращается на место.
Аня приносит Горелову кофе и рюмку. Поит его.

Горелов. Какая щедрость, королева! (Целует руки.) Приказывайте, ваше величество! (Становится на колени.)
Аня. Снимите плащ!
Горелов. О, только не это.
Аня. В таком случае, сударь, мне придется послать вас… в страшную ссылку.
Горелов (обнимает ее ногу). О, пощадите!
Филаретова. Черт знает что люди творят! (Кладет трубку.) Нет, так мы не построим!..

Зоя начинает переодеваться, глядит на часы. Сережа и Оля уходят.

Усачев. А мой! Как в этот, понимаешь, переходный возраст вступил – ну, конец! Из пионерлагеря-то это он сбежал – слышал, шум тут был на весь НИИ? Мой. Дисциплина, видишь, ему надоела. Два дня искали, вожатая седая стала, а он к бабушке подался в Смоленск!
Мякишев. Слушай, Усачев, дайте вы мне самому с этим разобраться, я ж не маленький.
Усачев. Да я разве против? Но мне что-то доложить надо?
Мякишев. Вот и доложи: Мякишев, мол, сам разберется. Хочешь, вместе к Николаю Ионычу зайдем?..
Усачев. Мне же поручили, Мякишев! Письмо поступило? Реагировать надо?
Мякишев. Мне бы показали.
Усачев. Письмо? Да оно не у меня. Зачем тебе? Глупое письмо… Да ты не переживай, что ты, ей-богу! Разве мы тебя не знаем! Дадим отповедь в случае чего!..

Сима поет. Оля возвращается с раскладушкой. Облокотясь на нее, продолжает смотреть телевизор.

Аня (гладит, успокаивает Горелова). Притихни, притихни, ну, хватит…
Горелов. Конечно, хорошо быть добрым, но как? Хлопот не оберешься. Все к тебе полезут. Профессия: делальщик добра. (Смеется.) Один попробовал – один! – его две тыщи лет забыть не могут! Мы произошли от обезьянки презиодаписа, мы только вчера с четверенек поднялись, мы хитрые, злые животные, помещенные в опасную, непостижимую для нас среду обитания. В борьбе за существование нет места альтруизму, это выдумка богатых бездельников!
Аня. Интересно.
Горелов. Я давно понял, давно: ничего нельзя делать. Ты ничего никому не делаешь, и тебе не сделают…
Аня. Витя!
Горелов. Нет, я уважаю профессионализм, пожалуйста! У вас эмоции, движения души, сострадание? Извольте! Изучите, взвесьте, запрограммируйте, и пусть машина вам выдаст: делать или не делать ваше добро!.. Да-да, это не так смешно! Это будет моральнее, уверяю вас! Ибо мораль вот здесь! (Стучит себе в лоб.) Мыслить правильно и поступать умно – вот добро! Умейте делать добро!

Аня все-таки стаскивает с него плащ.

Не надо, мадам. Я вас не знаю. В плащах спать замечательно – сухо… Но в том-то и дело! Кто способен мыслить правильно и умно поступать? Кто?..
Аня. Ты, только ты один.
Горелов. Извините… не надо… я не нуждаюсь ни в ком…
Аня. Помолчи, несчастный… (Продолжает раздевать его.)

Сима поет.

Усачев. Значит, так она у тебя и живет? А учиться? Работать?
Мякишев. Понимаешь, в том и дело! Паспорта еще нет, только в ноябре получит, мне обещали насчет вечерней школы, придется, правда, схимичить…
Усачев (смотрит на часы). Я вижу, тебе бы вообще-то помочь надо…
Мякишев. Не мешали бы, и на том спасибо.
Усачев. Ладно обижаться! Нам ведь главное, чтоб ясность была.
Мякишев. Ну какая еще ясность?
Усачев. Полная, Мякишев, полная! Ну, бежим, а то зевнем первый тайм как пить дать!

Пожимают руки. Усачев треплет Мякишева по плечу, уходит. Мякишев медлит.

Тетя Соня (Симе). Симочка, что же будет?

Сима отмахивается, уходит, тетя Соня – за ней.

Горелов. Хорошо, я тебя повеселю… Идет пьяный по берегу. Видит – часы. Поднял, послушал. «Тик-так, тик-так». «Живая еще», говорит, и в море их!
Аня. В третий раз рассказываешь, несчастный! (Уводит его.)

Вперед выступает Зоя – в плаще, с зонтиком, сумкой.
А у себя за столом встает и закуривает Филаретова.
Мякишев идет и решительно выключает телевизор.

Мякишев (Оле). Ну, что ты смотришь? Двенадцатый час, ложись.

Оля потупилась, молчит.

(Вздыхает.) Эх, что делать будем?.. Стелись, я ухожу.

Пауза. Оля ставит раскладушку. Мякишев смотрит, потом быстро выходит.
Оля распрямляется и глядит ему вслед.
Зоя садится у стола Филаретовой. Они как бы продолжают разговор.

Филаретова. Так. Это все понятно. Хотя тоже… в наше время… взять на себя такую обузу…
Зоя. Разве не берут в наше время детей? Из детских домов или?..
Филаретова. Детей? Почему! Берут. Только больше приходится сталкиваться, что оставляют. И в роддомах и вообще. Когда он вырос – конечно, а вот месяц-два – кому он нужен?
Зоя. Как – кому? У вас есть дети?
Филаретова. У меня – это к делу не относится… Ладно, не будем отвлекаться на лирику… Я еще объясняю: думаете, нам охота в таких делах копаться? Но у нас сигнал, мы обязаны внимание обратить? В восточных республиках, не слыхали, какие дела на этой почве случаются? Да и у нас! С этой акселерацией – лучше б ее не было! И мы здесь поставлены бороться. А так мы не построим.
3оя. Об этом я даже думать не хочу.
Филаретова. Хочешь не хочешь, а надо. Вам в диковинку, а я восемь лет тут, навидалась! Да еще в милиции когда работала. Мы привыкли: Человек – это звучит гордо. Гордо, верно. Но какой человек? Гордо он звучит – пьянь, мразь, развратник, фарца? Без воспитания, бескультурный, без контроля, как он звучит? Да он зверь, его вот как надо держать. Молокососы, только вылупились, а они уже из себя корчат! Писюхи, малолетки – тьфу! И как эта зараза все проникает, проникает! Если б вы знали, что мы знаем! Что люди-то творят! Сроду такого не бывало! На другого ни за что не подумаешь, а он, нате вам, только звучит гордо, а колупни – козел!
Зоя (подавленно). Не знаю. Я не понимаю.
Филаретова. Не знаете, а мы знаем! Ну ладно, отвлекаемся… Так вот. У вас самые простые-то пункты не сходятся. Например. Фамилия ее? Солнцева или Соленцова?
Зоя. Что? А-а, Соленцова, Соленцова… Это недоразумение. Она, ну, как это бывает… Вот мне, например, мое имя сроду не нравилось: Зоя, и я помню, девочкой, когда знакомишься с чужими, назовешься, что ты Лариса или Алла…
Филаретова. Меня Аллой зовут…
Зоя. Вам повезло. Она, наверное, хотела, чтобы красивее было: Солнцева. (Неуверенно.) А может, боялась, что ее сразу найдут, вернут? (Вдруг.) Нет! Что я! Не то говорю! Я же забыла! Мне муж объяснял!..
Филаретова. Да, что-то вы не то говорите.
Зоя. Минутку, я просто забыла. Когда там писали протокол, где он ее взял, то просто перепутали, записали с ошибкой, «о» пропустили: не Соленцова получилась, а Солнцева.
Филаретова. «Е» пропустили. Со-ле…
Зоя. Да-да, «е», Со-ло… я совсем… Понятно?
Филаретова. Понятно. Что у вас человек под одной фамилией живет, а у него другая. Между прочим, преступники бывают и десяти лет, не то что пятнадцати… Пятнадцать – это ого!
Зоя. Какие преступники?
Филаретова. Всякие… Хорошо, с этим ясно. Что ничего не ясно. Теперь другое. Ее взяли, обещав трудоустроить, учить, а фактически? У нас обязательное среднее образование, а вы из нее прислугу сделали.
Зоя. Зачем вы так говорите?
Филаретова. Это не я, это общественность говорит.
Зоя. Просто голова кругом идет.
Филаретова. Идет, идет…
Зоя. Я не знаю. Я вам говорю все как есть, фамилия и прочее. Вы мне не верите. Но ничего другого я рассказать не могу. Что касается школы, то муж привез ее в мае, куда мы могли ее устроить?
Филаретова. Понятно. Это понятно. К нам надо было обратиться. И тут мы вас поддержали бы. Но зачем самодеятельность устраивать? Закон один для всех. В общем, вам же добра желаем. Этот момент проверить, и все. В ваших же интересах.
Зоя. Какой? Нет, этого я не хочу! Это… нормальному человеку в голову не придет.
Филаретова. Нормальному не придет, а ненормальному придет. Вам известно: бывает, мужья безобразничают, а их жены же покрывают?..
Зоя. Кто лучше знает моего мужа? Мы пятнадцать лет… со студенческой скамьи…
Филаретова. И-и! Такое шито-крыто бывает, всю жизнь проживешь – знать не будешь. Я сама четыре года назад разошлась. А почему? Застала. Между прочим, поучительно. Уж такой тихоня был, такой пай, в пять часов всегда дома, не пил, не курил, радиолюбитель, тю-тю-тю, точка-тире. Паял да клеил. Да из нашего же дома, из третьего подъезда, студенточку одну, с собачкой гуляла, и склеил. Ну! А я бы так дурой и жила. «Аллочка, отдохни, Аллочка, поспи!» – пока люди добрые глаза не открыли, к самой двери не подвели…

Зоя хочет встать.

Это, конечно, к делу не относится, хотя как посмотреть! Я им напаяла! Я ему отстукала точку-тире! В ногах ползал, а эта гнида сменялась из нашего дома в Чертаново!..

Зоя встает.

Ладно, отвлеклись опять… Да вы не переживайте. Проверим, и все.
Зоя. Что проверим? Неужели вам моих слов мало? Вы же женщина… Неужели я бы сама?.. (Не может говорить.)
Филаретова. Да вы сядьте, сядьте. Может, воды? Вот тоже! Я ж намекаю: вашей тут компетентности мало, так обведут – ахнешь! Проверять надо. Эти дела-делишки самые тонкие. Тут только ловить. Только…
Зоя. Ужас какой-то!
Филаретова. Ужас, ужас!..
Зоя (вдруг). Вы – ужас! Как вас только здесь держат!

Филаретова не ожидала.

И вы не смейте! Понятно?.. Лезть!..
Филаретова. Что-что? Ну, эти оскорбления мы слыхали!..
Зоя. Не сметь! Никогда!
Филаретова. И пугать нас тоже не надо! Пуганые!.. А только есть такие, что сами-то знают, а признаться совесть не велит! Стыд не велит! Знают, а знать не хотят!
Зоя. Просто гадюка!
Филаретова. От такой слышу! Эх, а еще культурная женщина! Экономист! (Вслед выходящей Зое.) Тем более теперь! Придется проверить, Мякишева! Больно мы волнуемся!.. (Одна, закуривает, ломая спички.) Видал! Иди, иди!.. Гадюка!.. Ты вспомнишь гадюку!.. Ну? Это люди? (Со слезами.) Им добра хочешь, а они! (Швыряет коробок, выходит.)
Старуха с клюкой (встает). Глаза больше на ето на все не глядят. Надо помирать. (Уходит.)

Две другие идут за ней.

4. Зоя

Родительский день. Лес, лето, может быть, пикник или, скорее, конец пикника. Мякишев с Аней, Горелов с Зоей; Сима собирает ягоды, Оля и Сережа гоняются друг за другом.

Мякишев. Ну? Что ты все время как в воду опущенная?.. Молодая, красивая…
Аня. Я красивая?..
Мякишев. Стала бы в одно прекрасное утро голышом перед зеркалом и сказала себе…
Аня. Вставала, не помогает.
Мякишев. Эх, ты! Куришь как сапожник, сутулишься…
Аня. Чему ты-то радуешься?
Мякишев. А радуюсь, да и все! Обрати внимание, кого ни спросишь: как жизнь? – все начинают канючить: то, се, так себе. А черти тут как тут и – слушают!
Аня. Кто?
Мякишев. Черти, черти! Обыкновенные. С рожками, с хвостиками… услышат, что ты ноешь, и сразу: ага, ослаб! можно брать!.. Ребяты! Этому добавить!
Аня. Тебе напекло, что ли? (Трогает его лоб.)
Мякишев (задержав ее руку, продолжает). А вот я отвечаю: жизнь? Прекрасно! Все отлично! И черти сразу в отпад! Ме, бе, ножки дрожат. Бодрый, мол, живой, паразит, возни с ним не оберешься… Что ты смеешься, дурочка? Я тебе точно говорю. Ты попробуй…
Аня. Интересно.
Мякишев. Что?
Аня. Ты смеешься, а глаз у тебя гру-у-устный!
Мякишев. Неужели заметно?

Смеются.

Сима. Бобик, на еще ягодку… Ну, чего ты? Скучный какой… Устал? Ты не уставай. (Кормит.) На, Бобик, на, сладкий мой… А хочешь, полежи? (Шепчет.) Хочешь к Симе на ручки?
Борис (озирается). Сим!
Сима. Ну а чего ты? Ты из-за ребеночка своего расстраиваешься? Пройдет. Они, маленькие, всегда болеют. Приедем – проведаешь… Устал ты. Хочешь, вмиг скроемся?
1 2 3 4 5 6