Сейчас мне нужно забрать свои деньги, спуститься вниз и спокойно выйти на улицу. Трактирщик – без сомнения, бывший в доле с убиенной красавицей, – а также скучающие вышибалы не должны заподозрить ничего плохого до тех пор, пока я не покину этот район.
Короткий заговор на обнаружение металла показал, что свои сбережения танцовщица прятала в особом кармашке, пришитом к внутренней стороне нижней юбки. Я пересыпал серебро и медь в собственный кошелек. Ей все это больше уже не понадобится, зато, возможно, сохранит жизнь кому-нибудь в будущем… например, тому, кого я не убью, когда мне понадобятся деньги.
Итак, я спустился вниз, постоял немного, демонстрируя всем своим видом напряженный мыслительный процесс – не заказать ли чего-нибудь выпить? – потом решил, что не стоит, отлил на заднем дворе и спокойно ушел. Добрался до гостиницы, заплатил по счету, сел на лошадь и уехал из города. Все как по нотам.
Дорого б дал, чтобы моя жизнь всегда была такой скучной…
И вот я за воротами, еду на северо-запад, пытаюсь думать – осторожно, осторожно, не затрагивая мысленным усилием тех областей разума и памяти, которые воспалены и сводят меня с ума, – пытаюсь понять, когда и как все это началось, найти хоть какой-то выход из лабиринта, в который меня загнала жизнь…
* * *
Я родился…
Нет, ну что за глупое начало?
Если я – это как бы уже не совсем я, а местами даже и мы (почему так – объясню позже), то какое отношение я (мы) имею (имеем) к рождению, состоявшемуся сорок лет назад в крошечном поселке в восточной части Хальстальфара? Не большее отношение, чем к еще полусотне рождений и смертей, которые некоторым образом воспринимаю (воспринимаем) теперь, как свои собственные…
Нет, нет…
Так нельзя.
Надо выделить главное.
Сформулировать приоритеты.
Если этого не сделать – единство, которого удалось достичь с таким трудом, опять распадется на множество кишащих, враждующих друг с другом «я». Не настоящих «я», только теней ушедших. Настоящего «я» не будет.
Выход заманчивый, поскольку тут же исчезнут и все мои проблемы: у окончательно спятивших проблем нет. Выход заманчивый, и все же мы отложим его про запас… да-да, попробуем еще посопротивляться.
Итак, еще одна попытка. Надо говорить быстро, но не скороговоркой. Втянуться в собственный рассказ, чтобы хотя бы на время оградить себя от того, что стало мною…
Нет-нет-нет. Не думать об этом.
…Я родился сорок лет назад в восточной части Хальстальфара. Я был седьмым сыном в семье, и, хотя и не имел соответствующих таким случаям отметин вроде седого локона на макушке или выпуклости посреди лба, похожей на спрятанный под кожей глаз – как и положено, стал колдуном. До десяти лет меня и еще двух оболтусов обучала деревенская ведьма. Счастливое было время! Ведьма прекрасно понимала, что особого толку она от нас не добьется. И, вместо того чтобы делить свое внимание на четверых, предпочитала его концентрировать на единственной своей ученице и преемнице. Нас же она старалась каждый раз побыстрее куда-нибудь спровадить. Мы были только рады. Освобожденные от большей части хозяйственных работ под предлогом «учения», мы не особенно рвались к знаниям. Так и проводили весь день – шлялись по лесу, купались, загорали, ловили крыс-попрыгунчиков или просто с наслаждением, устав от ничегонеделанья, валялись в душистой траве.
Оба моих товарища ценили нашу привольную жизнь не меньше, чем я. Один, такое же седьмое чадо мужеского пола (и тоже без божественных отметин), был младше меня на год и считался негласной совестью нашей компании. Он придерживал нас, когда мы расходились совсем уж чересчур, не позволял наводить порчу на наших деревенских обидчиков (такие, конечно же, находились среди остальных детей, считавших нас бездельниками и тунеядцами). Еще Оллегри (так звали моего друга) возмущался, когда мы грабили птичьи гнезда. Это почти все, что я помню о нем. Из моей памяти вырваны куски, и один из них – лицо Оллегри, его голос и смех. Пятно чего-то мягкого, кроткого и доверчивого – все, что осталось в моей душе от того, кого я считал когда-то лучшим своим другом.
Второго, Марка, я помню лучше. Старше меня на три года, он был самым тупым из нас троих. Его можно было без труда убедить (стоило лишь говорить уверенным тоном), что поджог сарая – шутка, смешная до колик. Поначалу я побаивался его кулаков, но затем нашел правильный подход к этому тупице и часто ставил с тех пор Марка в такое дурацкое положение, что мне оставалось только выть от смеха, наблюдая за его нелепыми попытками из этого положения выкарабкаться. А Оллегри хотелось плакать от обиды и досады – чужой стыд, чужую боль он воспринимал как свои собственные.
Знахарка почти ничему нас не научила. Приворожить обитателей пруда или рощи, побеседовать с цветочной феей или домовым, отвести взгляд, усыпить, найти колдовские цветы в ночь летнего солнцестояния – все это в Хальстальфаре может чуть ли не каждый третий. Бесполезное в общем-то знание: знать как, что и где искать в самую короткую ночь в году – и не знать настоящих, истинных свойств этих трав. Кое-чему с тех времен я все-таки научился, но подлинная древесная магия мне до сих пор недоступна. Хотя я знаю одно зелье… Но об этом – в свое время.
Я не помню, как ее звали, мою первую детскую любовь, но помню ее лицо и огромные, васильковые глаза. Они могли заворожить, могли заставить плясать медведя и ластиться матерого волка еще когда их обладательнице было всего девять лет. Ведьма готовила ее себе в преемницы, а потому и учила, и спрашивала больше. А какой проливной дождь однажды по ошибке устроила ее ученица!..
А вот еще одно воспоминание, уже менее для меня приятное. Как-то ради забавы я завязал ноги одному пареньку. Заговор был плохонький – из тех, что могут и сработать, но скорее всего никакого действия не окажут: я вырвал из его штанов две нитки и, завязав их узлом, обмотал вокруг подобранной на дороге палки, сказав, что пока нитки связаны, так же будут связаны его ноги. И выкинул палку.
Парнишка долго мучился, просил меня снять заговор, стискивал зубы, а под конец расплакался от обиды. Больно ему не было, ноги свои он чувствовал, только вот ходить не мог… Но кто заставлял его верить в действенность моих слов? Он сам, не осознавая того, наделил силой мое неумелое заклятье…
Моя драгоценная любовь, которой я приносил лучшие цветы и ягоды, для которой рвал яблоки из соседских садов, которой я подарил зеленую раковину (такие диковинки иногда – но очень редко – появлялись на берегах нашей речушки), прознав о той забаве, смеяться не стала. Узнав о происшествии, она разыскала меня и без долгих разговоров прилепила к ближайшему дереву. Истуканом я простоял весь вечер, всю ночь и весь следующий день – пока юная ведьма наконец надо мной не сжалилась. Мой заговор с того паренька она сняла шутя.
В десять лет меня и Оллегри забрали друиды. Лесные чародеи появлялись в деревнях и городах редко, предпочитая людскому обществу бескрайние зеленые просторы – спокойствию и гармонии их внутреннего мира претила суета. Но окончательно с людьми они все же не порывали, и могли неожиданно появиться там, где требовалось остановить эпидемию, оградить волшебством проклятое место, изгнать демона, очистить землю от порчи… Кроме того, каждые пять лет они забирали с собой детей, имевших склонности к волшбе и нигде еще не пристроенных – если, конечно, родители тех детей были не против. Обучали их по-разному: кого год, кого два, кого три, а кого и насовсем у себя оставляли.
Поначалу было трудно. Незнакомо все, непривычно. Друидская община состояла из семидесяти человек: старцев, зрелых кудесников, подмастерьев да таких же, как мы, учеников. Утром мы собирали грибы, ягоды и лесные орехи, или помогали тем, кто работал на огородах, днем – изучали свойства трав под сводами древних лесов, а на закате разучивали Искаженное Наречье.
Вставали рано, за час до рассвета. Мяса не ели, а все остальное употреблялось в таких мизерных количествах, что поначалу я думал – умру с голоду. Ничего, не умер, привык. И долго потом перепривыкал обратно.
Нас не учили изменять мир. Нас учили слушать его и отражать в себе, чувствовать и понимать. Оллегри проходил курс древесной магии, а я – магии души и тела человеческого. У нас с Оллегри склонности были к разному, и разному учили нас друиды. Они полагали, что познав страдание и боль чужой души, я уже не стану – не смогу – использовать это знание ей во вред. Никто не застрахован от ошибок, даже такие блестящие знатоки душ, какими были мои учителя. Хотя поначалу все шло так, как они предполагали. И если бы не Ночная Тень, во мне осталось бы гораздо больше от друида, нежели одна привычка просить прощения, причинив вольный или невольный вред любому живому существу.
Еще друиды учили нас каким-то своим обрядам, но эта часть воспоминаний отсутствует полностью.
Оллегри разрешили остаться, чего он и сам страстно желал, а я по возвращении в родную деревню, спустя три года, оказался не у дел. Знахарка у деревни была (успевшая за время моего отсутствия обзавестись еще одной ученицей), семья меня успела подзабыть, из мальчишек моего возраста в друзьях у меня не было никого. А рожа Марка после спокойной жизни в общине показалась настолько противной, что я долго не мог понять: какие общие интересы нас могли связывать раньше? Я вернулся в деревню совсем не тем испорченным мальчишкой, которым из нее ушел. Эти три года сильно изменили мой внутренний мир.
Я перезимовал, а весной отправился в город. Надеясь на удачу, но не совсем без цели и толку. Я хотел поступить на службу к какому-нибудь феодалу, а в перспективе – стать рыцарем или даже бароном. Тогда как раз готовился очередной поход на Ильсильвар – довольно обширную страну, лежащую на противоположном, западном берегу Выплаканного Моря. Для начала я надеялся навязаться кому-нибудь в оруженосцы или слуги, рассчитывая, что некоторые познания в целительстве на первое время заменят мое полное неумение обращаться с оружием – пока я не выучусь воинскому искусству.
Конечно, были и сомнения… Я не приносил тех клятв, которые дают друиды при посвящении внутреннего круга: не брать в руки оружие – только одна из них. Но все-таки меня воспитали на идеях мира, гармонии, согласия и любви, и если бы не красивые легенды о благородных рыцарях и священных войнах, ни в какую армию записываться я бы не пошел.
Три дня я ошивался у лагеря, где шла вербовка. На четвертый день кто-то наконец согласился меня выслушать. Никакими оруженосцами и не пахло, а вот помощником лекаря меня взять согласились.
За неделю, которую мы простояли у города и еще за две, пока добирались до побережья, я тысячу раз успел пожалеть о том, что ввязался в это предприятие. Люди, меня окружавшие, были совсем другими, чем те, к которым я привык, – они были грубыми, жесткими, злыми. После тишины друидских лесов армия представлялась мне кошмарным винегретом из криков, команд и подзатыльников, которыми меня щедро награждали все, кому не лень. Штучки типа завязывания ног здесь не срабатывали, эта детская магия оказалась бессильна против воинов, проливавших не единожды и свою, и чужую кровь и видевших настоящих колдунов, не чета мне, недоучке.
Хотя многое в моем новом окружении отталкивало и вызывало стойкое отвращение, было и то, что влекло. Проведя четырнадцать лет в захолустьях – сначала в деревне, потом у друидов, я поражался всему – конским доспехам, высоким стенам Тольдмаса, городским рынкам, уличным танцовщицам и торговкам, циркачам и матросам… На побережье нас ждали корабли. Вслед за моими романтическими иллюзиями канули в небытие и надежды отдохнуть от постоянной работы, которой меня загружали, – чистки лошадей, оружия, стирки белья – во время плаванья. Оказалось, что корабли совершенно не предназначались для нашей комфортабельной перевозки. Мы – простые солдаты, слуги, оруженосцы – заняли трюм, спрессованные, как сельди в бочке. Мне не переставали поручать всякую грязную работу, из которой наиболее приятным занятием было мыть палубу – можно было заодно подышать свежим воздухом. В другое время таких, как я, редко пускали наверх: два раза в день справить нужду, прямо в море – и все.
За погодой следил настоящий волшебник, так что буря, при иных обстоятельствах разбившая бы наш корабль в щепки, только слегка покачала его.
Помню, как я удивился, когда мы наконец доплыли: никогда раньше не мог себе представить, что в одном месте может быть собрано столько песка. Буря отнесла нас на юг, и нам пришлось несколько дней плыть на север вдоль побережья, за которым была видна необъятная Хэплитская Пустыня… место, где мне предстояло провести следующие шесть лет. Но во время плавания я, конечно, об этом еще не подозревал.
Мы остановились в Листе, чтобы починить корабли, пострадавшие во время шторма, а заодно – запастись свежей водой и провиантом. Власти делали вид, будто не знают, куда и зачем мы направляемся: с Ильсильваром их связывал договор о союзничестве, но бросать вызов флоту, стоящему у морских ворот города, они не захотели. Со своей стороны мы не стали задерживаться в порту – получив все необходимое, немедленно отчалили.
Лист я так и не увидел: простым солдатам было запрещено покидать суда во время этой короткой остановки.
К тому моменту я уже более-менее представлял – из слов своих более старших сотоварищей – кто и зачем затеял эту войну. За нами стояла вовсе не королевская власть Хальстальфара, в чем я был свято уверен в Тольдмасе, а воля Магистра одного из рыцарско-колдовских Орденов, до недавнего времени всецело поддерживавшего трон. Что они не поделили с королем, известно одной Белой Богине, только вот теперь Орден Крылатых Теней покидал Хальстальфар следом за остальными Изгнанными Орденами. Формально отношения между Орденом и властями Хальстальфара сохранялись вполне дружественными, ни о каком изгнании речи не велось, и даже было объявлено, что Орден покидает родную землю для того, чтобы, укротив наглых заморских варваров, донести до них свет истинной веры. Цель благородная, бесспорно, хотя и вызывающая легкое недоумение: отчего же, собравшись в поход, Крылатые Тени отправились не в Хэплитскую Пустыню распространять свои высокие идеалы среди кочевых племен скайферов, и по сей день возносящих свои молитвы Князьям Тьмы. А вместо того предпочли затеять войну с Ильсильваром – страной, во всем верной Солнечным Богам?.. Может быть, потому, что в Ильсильваре из-за внутренних свар в тот период творилась такая неразбериха, что земли эти показались Ордену лакомым кусочком?
Мы были лишь авангардом – для того, чтобы перевести весь Орден через Выплаканное Море, потребовалось бы втрое больше кораблей. Нам предстояло взять Льюхвил – могучую крепость, расположенную в юго-восточной части страны, между двумя заливами, ведущими в глубь Ильсильвара.
Штурм происходил ночью, при свете звезд и Луны, изредка выныривавшей из-за той завесы облаков, что наколдовали волшебники Ордена. Предварительно часть рыцарей была высажена на берегу, в двух-трех милях южнее Льюхвила… Не стоит обманываться словом «рыцарь» – хотя полноправные члены Ордена и называли себя так, к феодальной знати большинство из них не имело никакого отношения, да и военные действия вели совершенно иначе. Достаточно будет сказать, что еще этот Орден именовали Орденом шпионов и убийц, и, вполне оправдывая свою сомнительную славу, Крылатые Тени незамеченными перебрались через стену и заняли форт, а в Льюхвиле – как в замке, так и в порту – еще и не подозревали о том, что началось нападение. Они захватили бы и сам замок, и перерезали бы спящих в цитадели солдат так же скоро, как проделали это с защитниками форта, если бы не чары, наложенные на замок. Ночь прорезала вспышка света, истошно завизжали мертвецы, кости которых были положены в основание стен, в замке поднялась паника, замелькали факелы, на стенах начался бой с Крылатыми Тенями, лишившимися своей покровительницы – ночи.
В это же время корабли вошли в порт. Часть находившихся там судов мы захватили, вторую половину – сожгли. Сопротивление, оказываемое в порту и прилегавшем к нему городке, было по большей части беспорядочным и неорганизованным, и Магистр, не медля, отправил многочисленный отряд на помощь тем, кто сражался в замке. Последним, несмотря на значительное превосходство противника в числе, как раз удалось захватить ворота. Ворота были распахнуты, Крылатые Тени – уже не бездоспешные диверсанты, а тяжеловооруженные латники – вошли внутрь. К рассвету крепость была взята, и лишь молчаливая цитадель, в которой заперлись последние защитники, оставалась единственным очагом сопротивления.
Цитадель была великолепно укреплена – и в зримом мире, и в мире невидимом.
1 2 3 4 5 6
Короткий заговор на обнаружение металла показал, что свои сбережения танцовщица прятала в особом кармашке, пришитом к внутренней стороне нижней юбки. Я пересыпал серебро и медь в собственный кошелек. Ей все это больше уже не понадобится, зато, возможно, сохранит жизнь кому-нибудь в будущем… например, тому, кого я не убью, когда мне понадобятся деньги.
Итак, я спустился вниз, постоял немного, демонстрируя всем своим видом напряженный мыслительный процесс – не заказать ли чего-нибудь выпить? – потом решил, что не стоит, отлил на заднем дворе и спокойно ушел. Добрался до гостиницы, заплатил по счету, сел на лошадь и уехал из города. Все как по нотам.
Дорого б дал, чтобы моя жизнь всегда была такой скучной…
И вот я за воротами, еду на северо-запад, пытаюсь думать – осторожно, осторожно, не затрагивая мысленным усилием тех областей разума и памяти, которые воспалены и сводят меня с ума, – пытаюсь понять, когда и как все это началось, найти хоть какой-то выход из лабиринта, в который меня загнала жизнь…
* * *
Я родился…
Нет, ну что за глупое начало?
Если я – это как бы уже не совсем я, а местами даже и мы (почему так – объясню позже), то какое отношение я (мы) имею (имеем) к рождению, состоявшемуся сорок лет назад в крошечном поселке в восточной части Хальстальфара? Не большее отношение, чем к еще полусотне рождений и смертей, которые некоторым образом воспринимаю (воспринимаем) теперь, как свои собственные…
Нет, нет…
Так нельзя.
Надо выделить главное.
Сформулировать приоритеты.
Если этого не сделать – единство, которого удалось достичь с таким трудом, опять распадется на множество кишащих, враждующих друг с другом «я». Не настоящих «я», только теней ушедших. Настоящего «я» не будет.
Выход заманчивый, поскольку тут же исчезнут и все мои проблемы: у окончательно спятивших проблем нет. Выход заманчивый, и все же мы отложим его про запас… да-да, попробуем еще посопротивляться.
Итак, еще одна попытка. Надо говорить быстро, но не скороговоркой. Втянуться в собственный рассказ, чтобы хотя бы на время оградить себя от того, что стало мною…
Нет-нет-нет. Не думать об этом.
…Я родился сорок лет назад в восточной части Хальстальфара. Я был седьмым сыном в семье, и, хотя и не имел соответствующих таким случаям отметин вроде седого локона на макушке или выпуклости посреди лба, похожей на спрятанный под кожей глаз – как и положено, стал колдуном. До десяти лет меня и еще двух оболтусов обучала деревенская ведьма. Счастливое было время! Ведьма прекрасно понимала, что особого толку она от нас не добьется. И, вместо того чтобы делить свое внимание на четверых, предпочитала его концентрировать на единственной своей ученице и преемнице. Нас же она старалась каждый раз побыстрее куда-нибудь спровадить. Мы были только рады. Освобожденные от большей части хозяйственных работ под предлогом «учения», мы не особенно рвались к знаниям. Так и проводили весь день – шлялись по лесу, купались, загорали, ловили крыс-попрыгунчиков или просто с наслаждением, устав от ничегонеделанья, валялись в душистой траве.
Оба моих товарища ценили нашу привольную жизнь не меньше, чем я. Один, такое же седьмое чадо мужеского пола (и тоже без божественных отметин), был младше меня на год и считался негласной совестью нашей компании. Он придерживал нас, когда мы расходились совсем уж чересчур, не позволял наводить порчу на наших деревенских обидчиков (такие, конечно же, находились среди остальных детей, считавших нас бездельниками и тунеядцами). Еще Оллегри (так звали моего друга) возмущался, когда мы грабили птичьи гнезда. Это почти все, что я помню о нем. Из моей памяти вырваны куски, и один из них – лицо Оллегри, его голос и смех. Пятно чего-то мягкого, кроткого и доверчивого – все, что осталось в моей душе от того, кого я считал когда-то лучшим своим другом.
Второго, Марка, я помню лучше. Старше меня на три года, он был самым тупым из нас троих. Его можно было без труда убедить (стоило лишь говорить уверенным тоном), что поджог сарая – шутка, смешная до колик. Поначалу я побаивался его кулаков, но затем нашел правильный подход к этому тупице и часто ставил с тех пор Марка в такое дурацкое положение, что мне оставалось только выть от смеха, наблюдая за его нелепыми попытками из этого положения выкарабкаться. А Оллегри хотелось плакать от обиды и досады – чужой стыд, чужую боль он воспринимал как свои собственные.
Знахарка почти ничему нас не научила. Приворожить обитателей пруда или рощи, побеседовать с цветочной феей или домовым, отвести взгляд, усыпить, найти колдовские цветы в ночь летнего солнцестояния – все это в Хальстальфаре может чуть ли не каждый третий. Бесполезное в общем-то знание: знать как, что и где искать в самую короткую ночь в году – и не знать настоящих, истинных свойств этих трав. Кое-чему с тех времен я все-таки научился, но подлинная древесная магия мне до сих пор недоступна. Хотя я знаю одно зелье… Но об этом – в свое время.
Я не помню, как ее звали, мою первую детскую любовь, но помню ее лицо и огромные, васильковые глаза. Они могли заворожить, могли заставить плясать медведя и ластиться матерого волка еще когда их обладательнице было всего девять лет. Ведьма готовила ее себе в преемницы, а потому и учила, и спрашивала больше. А какой проливной дождь однажды по ошибке устроила ее ученица!..
А вот еще одно воспоминание, уже менее для меня приятное. Как-то ради забавы я завязал ноги одному пареньку. Заговор был плохонький – из тех, что могут и сработать, но скорее всего никакого действия не окажут: я вырвал из его штанов две нитки и, завязав их узлом, обмотал вокруг подобранной на дороге палки, сказав, что пока нитки связаны, так же будут связаны его ноги. И выкинул палку.
Парнишка долго мучился, просил меня снять заговор, стискивал зубы, а под конец расплакался от обиды. Больно ему не было, ноги свои он чувствовал, только вот ходить не мог… Но кто заставлял его верить в действенность моих слов? Он сам, не осознавая того, наделил силой мое неумелое заклятье…
Моя драгоценная любовь, которой я приносил лучшие цветы и ягоды, для которой рвал яблоки из соседских садов, которой я подарил зеленую раковину (такие диковинки иногда – но очень редко – появлялись на берегах нашей речушки), прознав о той забаве, смеяться не стала. Узнав о происшествии, она разыскала меня и без долгих разговоров прилепила к ближайшему дереву. Истуканом я простоял весь вечер, всю ночь и весь следующий день – пока юная ведьма наконец надо мной не сжалилась. Мой заговор с того паренька она сняла шутя.
В десять лет меня и Оллегри забрали друиды. Лесные чародеи появлялись в деревнях и городах редко, предпочитая людскому обществу бескрайние зеленые просторы – спокойствию и гармонии их внутреннего мира претила суета. Но окончательно с людьми они все же не порывали, и могли неожиданно появиться там, где требовалось остановить эпидемию, оградить волшебством проклятое место, изгнать демона, очистить землю от порчи… Кроме того, каждые пять лет они забирали с собой детей, имевших склонности к волшбе и нигде еще не пристроенных – если, конечно, родители тех детей были не против. Обучали их по-разному: кого год, кого два, кого три, а кого и насовсем у себя оставляли.
Поначалу было трудно. Незнакомо все, непривычно. Друидская община состояла из семидесяти человек: старцев, зрелых кудесников, подмастерьев да таких же, как мы, учеников. Утром мы собирали грибы, ягоды и лесные орехи, или помогали тем, кто работал на огородах, днем – изучали свойства трав под сводами древних лесов, а на закате разучивали Искаженное Наречье.
Вставали рано, за час до рассвета. Мяса не ели, а все остальное употреблялось в таких мизерных количествах, что поначалу я думал – умру с голоду. Ничего, не умер, привык. И долго потом перепривыкал обратно.
Нас не учили изменять мир. Нас учили слушать его и отражать в себе, чувствовать и понимать. Оллегри проходил курс древесной магии, а я – магии души и тела человеческого. У нас с Оллегри склонности были к разному, и разному учили нас друиды. Они полагали, что познав страдание и боль чужой души, я уже не стану – не смогу – использовать это знание ей во вред. Никто не застрахован от ошибок, даже такие блестящие знатоки душ, какими были мои учителя. Хотя поначалу все шло так, как они предполагали. И если бы не Ночная Тень, во мне осталось бы гораздо больше от друида, нежели одна привычка просить прощения, причинив вольный или невольный вред любому живому существу.
Еще друиды учили нас каким-то своим обрядам, но эта часть воспоминаний отсутствует полностью.
Оллегри разрешили остаться, чего он и сам страстно желал, а я по возвращении в родную деревню, спустя три года, оказался не у дел. Знахарка у деревни была (успевшая за время моего отсутствия обзавестись еще одной ученицей), семья меня успела подзабыть, из мальчишек моего возраста в друзьях у меня не было никого. А рожа Марка после спокойной жизни в общине показалась настолько противной, что я долго не мог понять: какие общие интересы нас могли связывать раньше? Я вернулся в деревню совсем не тем испорченным мальчишкой, которым из нее ушел. Эти три года сильно изменили мой внутренний мир.
Я перезимовал, а весной отправился в город. Надеясь на удачу, но не совсем без цели и толку. Я хотел поступить на службу к какому-нибудь феодалу, а в перспективе – стать рыцарем или даже бароном. Тогда как раз готовился очередной поход на Ильсильвар – довольно обширную страну, лежащую на противоположном, западном берегу Выплаканного Моря. Для начала я надеялся навязаться кому-нибудь в оруженосцы или слуги, рассчитывая, что некоторые познания в целительстве на первое время заменят мое полное неумение обращаться с оружием – пока я не выучусь воинскому искусству.
Конечно, были и сомнения… Я не приносил тех клятв, которые дают друиды при посвящении внутреннего круга: не брать в руки оружие – только одна из них. Но все-таки меня воспитали на идеях мира, гармонии, согласия и любви, и если бы не красивые легенды о благородных рыцарях и священных войнах, ни в какую армию записываться я бы не пошел.
Три дня я ошивался у лагеря, где шла вербовка. На четвертый день кто-то наконец согласился меня выслушать. Никакими оруженосцами и не пахло, а вот помощником лекаря меня взять согласились.
За неделю, которую мы простояли у города и еще за две, пока добирались до побережья, я тысячу раз успел пожалеть о том, что ввязался в это предприятие. Люди, меня окружавшие, были совсем другими, чем те, к которым я привык, – они были грубыми, жесткими, злыми. После тишины друидских лесов армия представлялась мне кошмарным винегретом из криков, команд и подзатыльников, которыми меня щедро награждали все, кому не лень. Штучки типа завязывания ног здесь не срабатывали, эта детская магия оказалась бессильна против воинов, проливавших не единожды и свою, и чужую кровь и видевших настоящих колдунов, не чета мне, недоучке.
Хотя многое в моем новом окружении отталкивало и вызывало стойкое отвращение, было и то, что влекло. Проведя четырнадцать лет в захолустьях – сначала в деревне, потом у друидов, я поражался всему – конским доспехам, высоким стенам Тольдмаса, городским рынкам, уличным танцовщицам и торговкам, циркачам и матросам… На побережье нас ждали корабли. Вслед за моими романтическими иллюзиями канули в небытие и надежды отдохнуть от постоянной работы, которой меня загружали, – чистки лошадей, оружия, стирки белья – во время плаванья. Оказалось, что корабли совершенно не предназначались для нашей комфортабельной перевозки. Мы – простые солдаты, слуги, оруженосцы – заняли трюм, спрессованные, как сельди в бочке. Мне не переставали поручать всякую грязную работу, из которой наиболее приятным занятием было мыть палубу – можно было заодно подышать свежим воздухом. В другое время таких, как я, редко пускали наверх: два раза в день справить нужду, прямо в море – и все.
За погодой следил настоящий волшебник, так что буря, при иных обстоятельствах разбившая бы наш корабль в щепки, только слегка покачала его.
Помню, как я удивился, когда мы наконец доплыли: никогда раньше не мог себе представить, что в одном месте может быть собрано столько песка. Буря отнесла нас на юг, и нам пришлось несколько дней плыть на север вдоль побережья, за которым была видна необъятная Хэплитская Пустыня… место, где мне предстояло провести следующие шесть лет. Но во время плавания я, конечно, об этом еще не подозревал.
Мы остановились в Листе, чтобы починить корабли, пострадавшие во время шторма, а заодно – запастись свежей водой и провиантом. Власти делали вид, будто не знают, куда и зачем мы направляемся: с Ильсильваром их связывал договор о союзничестве, но бросать вызов флоту, стоящему у морских ворот города, они не захотели. Со своей стороны мы не стали задерживаться в порту – получив все необходимое, немедленно отчалили.
Лист я так и не увидел: простым солдатам было запрещено покидать суда во время этой короткой остановки.
К тому моменту я уже более-менее представлял – из слов своих более старших сотоварищей – кто и зачем затеял эту войну. За нами стояла вовсе не королевская власть Хальстальфара, в чем я был свято уверен в Тольдмасе, а воля Магистра одного из рыцарско-колдовских Орденов, до недавнего времени всецело поддерживавшего трон. Что они не поделили с королем, известно одной Белой Богине, только вот теперь Орден Крылатых Теней покидал Хальстальфар следом за остальными Изгнанными Орденами. Формально отношения между Орденом и властями Хальстальфара сохранялись вполне дружественными, ни о каком изгнании речи не велось, и даже было объявлено, что Орден покидает родную землю для того, чтобы, укротив наглых заморских варваров, донести до них свет истинной веры. Цель благородная, бесспорно, хотя и вызывающая легкое недоумение: отчего же, собравшись в поход, Крылатые Тени отправились не в Хэплитскую Пустыню распространять свои высокие идеалы среди кочевых племен скайферов, и по сей день возносящих свои молитвы Князьям Тьмы. А вместо того предпочли затеять войну с Ильсильваром – страной, во всем верной Солнечным Богам?.. Может быть, потому, что в Ильсильваре из-за внутренних свар в тот период творилась такая неразбериха, что земли эти показались Ордену лакомым кусочком?
Мы были лишь авангардом – для того, чтобы перевести весь Орден через Выплаканное Море, потребовалось бы втрое больше кораблей. Нам предстояло взять Льюхвил – могучую крепость, расположенную в юго-восточной части страны, между двумя заливами, ведущими в глубь Ильсильвара.
Штурм происходил ночью, при свете звезд и Луны, изредка выныривавшей из-за той завесы облаков, что наколдовали волшебники Ордена. Предварительно часть рыцарей была высажена на берегу, в двух-трех милях южнее Льюхвила… Не стоит обманываться словом «рыцарь» – хотя полноправные члены Ордена и называли себя так, к феодальной знати большинство из них не имело никакого отношения, да и военные действия вели совершенно иначе. Достаточно будет сказать, что еще этот Орден именовали Орденом шпионов и убийц, и, вполне оправдывая свою сомнительную славу, Крылатые Тени незамеченными перебрались через стену и заняли форт, а в Льюхвиле – как в замке, так и в порту – еще и не подозревали о том, что началось нападение. Они захватили бы и сам замок, и перерезали бы спящих в цитадели солдат так же скоро, как проделали это с защитниками форта, если бы не чары, наложенные на замок. Ночь прорезала вспышка света, истошно завизжали мертвецы, кости которых были положены в основание стен, в замке поднялась паника, замелькали факелы, на стенах начался бой с Крылатыми Тенями, лишившимися своей покровительницы – ночи.
В это же время корабли вошли в порт. Часть находившихся там судов мы захватили, вторую половину – сожгли. Сопротивление, оказываемое в порту и прилегавшем к нему городке, было по большей части беспорядочным и неорганизованным, и Магистр, не медля, отправил многочисленный отряд на помощь тем, кто сражался в замке. Последним, несмотря на значительное превосходство противника в числе, как раз удалось захватить ворота. Ворота были распахнуты, Крылатые Тени – уже не бездоспешные диверсанты, а тяжеловооруженные латники – вошли внутрь. К рассвету крепость была взята, и лишь молчаливая цитадель, в которой заперлись последние защитники, оставалась единственным очагом сопротивления.
Цитадель была великолепно укреплена – и в зримом мире, и в мире невидимом.
1 2 3 4 5 6