Так оно, собственно говоря, и свойствен
но человеческой природе, которая, как и всякая животная природа, непосре
дственно заинтересована только в том, чтобы есть, пить и размножаться, но
сверх того, в качестве своего особого надела, получила еще и страстное же
лание блистать и выдаваться. Между тем, для действительных и подлинных с
озданий в философии, как и в поэзии и изящных искусствах, первое условие
Ц совершенно ненормальная склонность, которая, вопреки обыкновению че
ловеческой природы, на место субъективного стремления к благу собствен
ной личности ставит стремление вполне объективное, направленное на пос
тороннюю для личности цель, и которая поэтому весьма удачно названа эксц
ентричной, иногда же, правда, вышучивается и под названием дон-кихотства.
Но уже Аристотель сказал: «Вопреки советам иных, не надлежит нам, будучи л
юдьми, о людском думать и, будучи смертными, помышлять о смертном; нет, нас
колько возможно, надо причащаться бессмертному и все делать так, чтобы ж
ить согласно с лучшим, что в нас есть». Такое направление ума, конечно, Ц в
высшей степени редкая аномалия, плоды которой, однако с течением времени
, именно поэтому, идут на пользу всему человечеству, ибо они, к счастью, из т
ех, что могут сохраняться. Говоря точнее: мыслителей можно разделить на т
аких, которые думают для себя самих, и таких, которые думают для других: эт
и Ц правило, те Ц исключение. Первые поэтому Ц самостоятельные мыслит
ели в двояком и эгоисты в благороднейшем смысле слова: только от них до ни
х мир обретает поучение. Ибо только тот свет, который человек зажег для се
бя самого, светит впоследствии другим, так что этическое правило Сенеки:
«ты должен жить для другого, если хочешь жить для себя», в интеллектуальн
ой области заменяется обратным: «для себя должен ты думать, если хочешь д
умать для всех». Но это и есть редкая, ни для какого умысла и доброй воли не
доступная аномалия, без которой однако з философии невозможен никакой д
ействительный прогресс. Ибо для других людей или вообще для косвенных це
лей, ум никогда не приходит в высшее, нужное для этого напряжение, которое
как раз требует от человека забвения самого себя и всех целей, Ц а если т
ак, дело на лад не идет и остается только видимость его. Правда, при этом, ко
нечно, разные лады комбинируются в кое-какие раньше найденные понятия, и
таким образом как бы возводятся карточные домики; но ничего нового и нас
тоящего мир через это не получает. Прибавим еще к этому, что люди, для кото
рых собственное благосостояние Ц истинная цель, а мышление Ц только ср
едство для нее, постоянно должны иметь в виду случайные потребности и на
клонности современников, намерения правительства и т. д. Такие условия н
е пролагают пути к истине, отыскание которой, даже если честно направить
на нее взоры, представляет бесконечные трудности.
Да и вообще, как может тот, кто ищет для себя и семьи безгрешных доходов, од
новременно посвятить себя истине, Ц истине, которая всегда была опасно
й спутницей, всюду была нежеланной гостьей, почему, вероятно, ее и рисуют н
агой, так как ничего собой не приносит, ничем не может одарить и требует, ч
тобы ее любили только ради нее самой? Нельзя одновременно служить двум с
толь различным господам, как мир и истина, у которых нет ничего общего: так
ая попытка ведет к лицемерию, к угодничеству, к двоедушию. И тогда может сл
учиться, что из жреца истины выйдет поборник лжи, который старательно уч
ит тому, во что он сам не верит, при этом губит время и головы доверчивого ю
ношества и даже, отрекаясь от всякой литературной совести, становится гл
ашатаем влиятельных пачкунов, Ц например, ханжествующих медных лбов. И
ли может случиться, что, находясь на содержании у государства и для госуд
арственных целей, человек только тем и занят, что обоготворяет государст
во, выдает его за вершину всех человеческих стремлений и всего существую
щего и этим не только превращает философскую аудиторию в школу пошлейше
го филистерства, но в конце концов, как, например, Гегель, приходит к возму
тительной теории, будто назначение человека растворяется в государств
е, на подобие того как улей поглощает пчелу, Ц что совершенно искажает вы
сокую цель нашего бытия.
Что философия не пригодна быть хлебным ремеслом, на это указал уже Плато
н, Ц в своих характеристиках софистов, которых он противопоставляет Со
крату; всего же забавнее, с неподражаемым комизмом описал он деятельност
ь и успехи этих людей во вступлении к «Протагору». Зарабатывать деньги ф
илософией Ц это всегда у древних было признаком, отличавшим софиста от
философа. Отношение софистов к философам было, таким образом, вполне ана
логично отношению между девушками, которые отдавались по любви, Ц и про
ститутками «…».
Общественное мнение по этому вопросу было настолько прочно, что оно впол
не царило даже еще при позднейших императорах: по Филострату, даже еще Ап
оллоний Тианский главным образом ставит в укор своему противнику Евфра
ту торговлю мудростью «…».
В 42-м послании он говорит о себе самом, что при нужде решился бы взять милос
тыню, но никогда, даже в бедственном положении, не взял бы платы за свою фи
лософию «…».
Это исконное воззрение имеет свое разумное основание и вытекает из того
, что у философии есть действительно много точек соприкосновения с челов
еческой жизнью, как общественной, так и частной; поэтому, когда из нее извл
екают барыши, то умысел тотчас берет верх над мыслью, и мнимые философы пр
евращаются в паразитов философии. Последние же будут с помехой и враждой
относиться к деятельности подлинных философов, даже составят против ни
х заговор, лишь бы только устроить свои собственные дела. Ибо где до прибы
ли коснется, там употребляют и всевозможные низкие средства Ц заговоры
, стачки и т. д., чтобы, из своекорыстных целей, дать простор и силу всему дур
ному и ложному, Ц причем, конечно, возникает необходимость подавлять на
чала противоположные, т. е. все истинное, подлинное и ценное. Но нет челове
ка, менее способного к таким хитростям, чем действительный философ, кото
рому случится попасть в сферу этих ремесленников. Ц Изящным искусствам
, даже поэзии, мало вредит то обстоятельство, что они тоже служат иным для
барыша: ибо каждое из их произведений имеет свое собственное, обособленн
ое существование, и дурное не может ни вытеснить хорошего, ни затмить его.
Философия же, это Ц нечто целое, т. е. некоторое единство, и она имеет дело
с истиной, а не с красотой, Ц существует многоразличная красота, но лишь
одна истина, подобно тому как муз много, а Минерва только одна. Вот отчего
поэт может смело пренебрегать бичеванием дурного, но у философа может яв
иться необходимость делать это. Ибо вошедшее в силу дурное выступает зде
сь с прямой враждою к хорошему, и разрастающийся бурьян заглушает растен
ия полезные. Философия, по своей природе, исключительна, Ц она обосновыв
ает миросозерцание данной эпохи: вот почему господствующая система, как
сыновья султанов, не терпит возле себя никакой другой. К этому присоедин
яется, что суждение здесь в высшей степени трудно, да и самое получение да
нных для него сопряжено с большими усилиями. Если здесь, благодаря уловк
ам, ложь получает себе влияние и наемные Стенторовы голоса повсюду выкри
кивают ее за истинное и подлинное, то этим отравляется дух времени, порча
захватывает все отрасли литературы, останавливается всякий умственный
полет, и против действительно хорошего и настоящего во всякой области в
оздвигается бастион, которого хватает на долгое время «…».
Да, я все более и более склоняюсь к тому мнению, что для философии было бы п
лодотворнее, если бы она перестала быть ремеслом и не выступала более в п
овседневной жизни, представляемая профессорами. Это Ц растение, которо
е, подобно альпийской розе и эдельвейсу, преуспевает лишь на свободном г
орном воздухе, при искусственной же культуре вырождается. Ведь упомянут
ые представители философии в Повседневной жизни представляют ее больш
ей частью только да подобие того, как актер представляет царя. Разве, напр
имер, софисты, с которыми так неустанно боролся Сократ и которых Платон д
елал мишенью своих насмешек, Ц разве они были чем-либо другим, как не про
фессорами философии и риторики? Да и не эту ли, собственно, исконную борьб
у, никогда с тех пор вполне не прекращавшуюся, продолжаю вести еще по сей д
ень и я? Высшие стремления человеческого духа как-то и не уживаются с бары
шом: их благородная природа не может с ним совмещаться. Ц Во всяком случа
е, можно было бы еще допустить университетскую философию, если бы люди, по
ставленные ее учителями, полагали исполнение своего призвания в том, что
бы по примеру других профессоров сообщать подрастающему поколению то, ч
то в данный момент признается в их специальности за истину, т. е. если бы он
и правильно и точно излагали своим слушателям систему последнего по вре
мени действительного философа и обличали им усвоение ее: с этим, говорю я,
можно было бы, конечно, помириться, если бы притом они обнаруживали хоть н
астолько рассудительности или по крайней мере такта, чтобы не считать фи
лософами простых софистов, например, какого-нибудь Фихте, Шеллинга, не го
воря уже о Гегеле. Но не только им обыкновенно недостает указанных качес
тв, но они еще одержимы несчастной фантазией, будто на их обязанности леж
ит самим разыгрывать философов и одарять мир плодами глубокомыслия. Отс
юда и выходят те столь же мизерные, сколько и многочисленные, произведен
ия, в которых дюжинные головы, а иногда даже такие головы, которых нельзя н
азвать и дюжинными, трактуют проблемы, на решение которых в продолжение
тысячелетий направлялись величайшие усилия самых редких умов, одаренн
ых необычайнейшими способностями, забывавших ради любви к истине свою с
обственную личность и страстным исканием света доводивших себя порою д
о темницы и даже эшафота, Ц умов, настолько редких, что история философии
, протекая вот уже два с половиной тысячелетия наряду с историей государ
ства, как ее основной бас, едва может указать столько славных философов, ч
тобы число их составило 1/100 того, сколько политическая история может отме
тить славных государей: ибо это совершенно единичные головы, в которых п
рирода дошла до более отчетливого самосознания, чем в других. Но именно э
ти люди стоят настолько далеко от обычного уровня и толпы, что большинст
во в них получили себе надлежащее признание лишь после своей смерти или
по крайней мере в глубокой старости. Ведь, например, даже истинная, громка
я слава Аристотеля, которая впоследствии распространилась шире, чем вся
кая другая, началась, по всем признакам, лишь спустя 200 лет после его смерти
. Эпикур, имя которого еще теперь известно даже большой публике, до самой с
мерти прожил в Афинах в полной неизвестности. Бруно и Спиноза приобрели
славу только через сто с лишним лет после своей смерти. Даже Давид Юм, при
всей ясности и популярности своего изложения, стал пользоваться автори
тетом только 50-ти лет от роду. хотя его произведения вышли гораздо раньше.
Кант стал знаменитым, когда ему было уже более 60 лет. С университетскими п
рофессорами нашего времени дело идет, конечно, быстрее, Ц ведь им не прих
одится терять времени: именно, один профессор объявляет учение своего пр
оцветающего в соседнем университете коллеги за достигнутую наконец ве
ршину человеческой мудрости, и тот сейчас же становится великим философ
ом и немедленно занимает свое место в истории философии, Ц именно в той и
стории, которую третий коллега подготовляет к ближайшей ярмарке и в кото
рой он, вполне беспристрастно к бессмертным именам мучеников истины, взя
тым из всех столетий, присоединяет достолюбезные имена своих, в данную м
инуту процветающих и хорошо оплачиваемых товарищей, выдавая их за филос
офов, которые тоже могут идти в счет, так как они исписали очень много бума
ги и приобрели общий почет у своих коллег. Отсюда и получаются такие, напр
имер, сочетания, как «Аристотель и Гербарт» или «Спиноза и Гегель», «Плат
он и Шлейермахер», и изумленный мир узнает, что философы, которых скупая п
рирода некогда могла производить лишь единицами в течение веков, за эти
последние десятилетия всюду произросли как грибы, среди известных свои
ми высокими дарованиями немцев. Конечно, этой блестящей эпохе всячески с
тараются споспешествовать; вот почему, как в ученых журналах, так и в собс
твенных произведениях, один профессор философии никогда не преминет с в
ажной миной и должностной серьезностью подвергнуть тщательному рассмо
трению дикие вымыслы другого, Ц так что дело имеет такой вид, будто здесь
действительно совершается прогресс человеческого знания «…».
Столь многочисленные обыденные головы, считающие себя обязанными в сил
у своей должности и звания изображать собою то, к чему природа всего мене
е их предназначала, и брать на себя ношу, которая по плечу только исполина
м ума, на самом деле являют по истине жалкое зрелище. Конечно, тяжело слыша
ть пение хрипящих, смотреть на пляску хромых, но внимать философствовани
ю человека ограниченного, Ц это прямо невыносимо. Чтобы скрыть отсутст
вие действительных мыслей, иные прибегают к импонирующему аппарату дли
нных и сложных слов, вычурных оборотов, необозримых периодов, новых и нес
лыханных выражений: все это вместе и образует возможно более трудный и о
тзывающийся ученостью жаргон. И тем не менее смысла во всем этом не имеет
ся: не получаешь никаких мыслей, не обогащаешь своего миропонимания, Ц о
стается только вздохнуть и сказать: «стук мельницы я слышу, но муки не виж
у», или же убедиться в том, какие жалкие, заурядные, пошлые и грубые воззре
ния скрываются за высокопарной трескотней. И чтобы таким горе-философам
можно было внушить понятие об истинной и страшной заботе, с какой захват
ывает и до глубины души потрясает мыслителя проблема бытия! Но тогда они
не могли бы уже быть горе-философами, не могли бы уже спокойно высиживать
праздные увертки об абсолютной мысли или о противоречии, будто бы кроюще
мся во всех основных понятиях, Ц не могли бы с завидным удовольствием за
бавляться пустыми орехами вроде того, что «мир есть бытие бесконечного в
конечном» и «ум есть рефлекс бесконечного в конечном» и т. д. Им пришлось
бы плохо: ведь они хотят быть философами и вполне оригинальными мыслител
ями. Но чтобы обыкновенная голова имела необычные мысли, это так же невер
оятно, как то, чтобы на дубе росли абрикосы. Обычные же мысли всякий и сам и
меет, и нет нужды их вычитывать у другого; а так как в философии все дело ли
шь в мыслях, а не в опытах и фактах, то обыкновенные головы ничего здесь и н
е могут дать. Некоторые, сознавая это неприятное обстоятельство, набрали
запас чужих, по большей части не вполне понятых и всегда поверхностно по
нятых мыслей, которые к тому же, в их головах, всегда подвергаются еще опас
ности испариться в простые фразы и слова. С этими мыслями они и суются туд
а и сюда, всячески стараясь пригнать их одну к другой, словно кости в домин
о: они сравнивают, что сказал этот, а что тот, и что еще третий, затем четверт
ый, и стараются отсюда чего-нибудь добиться. Напрасно было бы искать у так
их господ какого-либо прочного, на интуитивной основе покоящегося и пот
ому во всех своих частях объединенного, коренного воззрения на вещи и ми
р; поэтому у них и нет ни о чем вполне решительного мнения или определенно
го, прочного суждения, Ц они как в тумане идут ощупью со своими заученным
и мыслями, взглядами и оговорками. Они собственно только для того и добив
ались знания и учености, чтобы передать их дальше. Прекрасно: но в таком сл
учае они не должны разыгрывать из себя философов, а должны уметь отличат
ь овес от мякины. Действительные мыслители домогаются уразумения, прито
м ради него самого: ибо они пламенно желают во что бы то ни стало уяснить с
ебе мир, в котором они находятся, а не думать о том, чтобы учить и пустослов
ить. Вот почему у них медленно и постепенно, в результате настойчивого ра
змышления, вырастает прочный и стройный основной принцип, всегда имеющи
й своим базисом наглядное понимание мира и служащий исходным пунктом дл
я всех частных выводов, которые сами в свою очередь бросают свет на этот о
сновной принцип. Отсюда и получается, что у них по крайней мере есть решит
ельное, хорошо понятое и связанное со всем остальным мнение о всякой про
блеме жизни и мира, и потому им нет нужды отделываться от кого бы то ни был
о пустыми фразами, как это, напротив, практикуют наши горе-философы, котор
ые постоянно заняты сравнением и оценкою чужих мнений о вещах, вместо то
го, чтобы иметь дело с самими вещами:
1 2 3