Игорь погасил фонарь; опять все затопила липкая темнота. Игорь ощущает ее сопротивление почти физически. На ходу он снимает с плеча карабин.
Вспышка. Игорь нажимает спусковой крючок. Грохот, приклад толкает в плечо. Отдача не так сильна, как на учебных стрельбах. Сейчас вообще все иначе. Он не жмурится, как там. Глаза Игоря открыты. Вспышка — и солдат посылает еще пулю. Привалившись к валуну, стреляет Баев. Гайка при каждом выстреле зло лает. Говорят, другие собаки приникают к земле, ужас сжимает им глотку. Гайка храбрая! Поводок размотан на всю длину — Гайка кинулась; она ловит врага. Еще вспышка — и пронзительный, жалобный вой.
— Гайка! Что с тобой, Гайка? — шепчет Игорь.
Поводок ослаб. Эхо перестрелки, бушевавшее кругом, медленно стихает, и в наступившей тишине слышен плач Гайки. Она ранена! Игорь ложится возле нее, нащупывает фонарь. Нос Гайки коснулся щеки Игоря. Да, ранена, передняя лапа в крови…
Он стаскивает с себя майку. А где гимнастерка? Ах, да, — он снял раньше и бросил, мокрую, тяжелую от пота. Есть санитарный пакет, но разрывать его, доставать бинт слишком долго, и он рвет майку.
— Больно, Гайка?
Рана, как видно, легкая. Гайка закружилась по поляне, ищет след. Перевязанная лапа то поджата, то касается травы. Взяла след!
Гайка, хорошая Гайка, мировая собака — она опять на следу. След есть, вот он вьется среди кустов. Они словно высажены, эти кусты, тянутся рядами, как в парке. След есть — это главное. Гайка иногда стонет негромко, — задетая пулей лапа все же дает себя знать. Цепочка кустов кончилась, уперлась в опушку леса, который возникает в луче фонаря, густой, враждебный. И в ту же минуту бьет выстрел. Карабины бойцов отвечают. Бешеный лай Гайки, сначала торжествующий, потом с нотками отчаяния, боли… Они опять ранили ее! В наступившей тишине слышно, как волочится поводок, цепляется, шуршит. Гайка стонет, тычется в ноги Игорю. Он пробует зажечь фонарь. Что это? Или он ослеп? Нет, поводок порван. Его, верно, перебило пулей. Гайка едва видна в темноте. Руки Игоря скользят по ее упругой, вздрагивающей шерсти, попадают в горячее, вязкое. Кровь! И на той же лапе! Лоскут майки слетел, перевязывать впотьмах трудно, да и нет времени.
— След, Гайка! След! — говорит он. — Уходят они!
Ей очень больно, бедной Гайке. Игорю самому невтерпеж от ее боли. И напрасно он старается произнести эти слова тоном приказа, как положено. Он упрашивает Гайку, как друга. И Гайка слушается. Враги уходят, она понимает это, она находит след, хотя стонет при каждом движении.
— След, Гайка!
Ветки елок, колючие ветки елок, выросших на камне, хлещут Игоря, царапают. Он не замечает. Рукой, сжавшей поводок, он чувствует Гайку. Ей трудно бежать. Игорь наматывает веревку; поводок все короче; теперь уже не Гайка помогает двигаться хозяину, а он поддерживает ее, ободряет, не дает упасть.
Лес позади. Трава, мокрая, залитая росой, белая от росы. Темные пятна на траве. Кровь Гайки. Неужели утро уже? Да, утро. Ведь он видит траву и эти пятна. Как быстро пронеслась ночь! Но это неважно, утро или ночь. Совсем неважно! Гайка упадет, и тогда их не догнать. Они уйдут.
Вдруг стало очень тихо. Гайка перестала стонать. Игорь бросился к ней. Гайка каталась по траве. Она силилась встать, но лапы беспомощно скользили: она валилась на спину. Глаза Гайки смотрели на хозяина с мольбой; она словно просила прощения… Игорь поднял ее и понес, прижимая к себе, чувствуя, как кровь Гайки пропитывает его шаровары. «Умрет!» — с горечью подумал Игорь. Он вспомнил дворняжку, попавшую под колесо зимой в Сакуртало, — она тоже так каталась по мостовой, а потом затихла.
Брызнули слезы. Игорь стыдливо поглядывал на Баева, шагавшего рядом, но не мог их унять. Он еще крепче обнял Гайку; ему показалось, что она холодеет.
Гайка, потерпи!
Впереди, в ложбине, открылось шоссе. Вдали, из-за поворота вынырнула машина. Баев замахал и кинулся наперерез. Из кабины вылез шофер-пограничник, поправил фуражку, перевел взгляд с Баева на Игоря с собакой.
— Воевали? — спросил он.
Что ему ответить? Воевали плохо: Гайку не сберегли и нарушителей упустили.
— Заберешь собаку, — сказал Игорь, не дожидаясь новых вопросов. — Отвезешь до комендатуры, ладно? Сдай ее там.
Гайку положили в кузов. Она скулила, звала хозяина. Игорь рвал траву, ветки боярышника, чтобы Гайке мягче было лежать. Баев что-то рассказывал шоферу.
— Езжай, — сказал Игорь и подал водителю охапку. — Давай поживей.
— Поправится, — заверил Баев, когда они остались одни. — Собаки, они двужильные.
Ох, Баев! Послушать его — все прекрасно, горевать не о чем! Круглое лицо Баева сейчас раздражало Игоря.
Что же теперь? Где остальные? Зеленая ракета зажглась над лесистым скатом горы, поплыла в бледном небе.
Баев дал ответную ракету.
— Вон их сколько у тебя! — рассердился Игорь. — Вагон и маленькая тележка! Забыл, что ли?
Для чего ему, спрашивается, дали ракеты? Для балласта? Там, верно, уже давно сигналят…
— Я пустил одну, — оправдывается Баев. — А потом, мыслю, по выстрелам, по вспышкам ясно, где мы…
И они двинулись в гору по росистой траве — туда, где одна за другой загорались зеленые звезды и гасли, оставляя дымные дорожки.
11
У Сивцова в Пшови дел было по горло — и, однако, груз вины, давивший его, не стал легче. Напротив, с каждым часом поиска он возрастал.
Когда след нарушителей появился на тропе Селим-хана, Сивцов отправился с бойцами в горы. Почти сутки, не жалея себя, лазал он по скалам, продирался сквозь чащи. Это было и тяжело и вместе с тем радовало, будило надежду. Тем горше было возвращаться с пустыми руками. Он знал, что на тропе Тверских, и думал о нем с неприязнью. Шум какой поднял, а толку что?
Однако ни Тверских, ни Баеву — никому нельзя передать даже самой малой крупицы своей вины. Она остается при нем.
Все жители Пшови — армяне и грузины — пополнили в дни боевой тревоги ряды пограничников. Даже старая Кетеван Джапаридзе вызвалась ходить по домам и поднимать с постелей тех, кому пора в дозор. «Мне ночь как день, — сказала она Сивцову. — Спать не могу, сынок». На подступах к селу, у моста через Лахви, у бродов — везде стояли солдаты и колхозники, закрывали путь врагу. На звоннице давно заброшенного костела, ставшего жилищем летучих мышей, пионеры устроили наблюдательный пост и исправно несли дежурство. Сивцов днем и ночью проверял посты, спрашивал проезжих и прохожих, держал совет с председателем колхоза.
В колхозе горячая пора уборки кукурузы. МТС дала молотилку только на неделю, а работников не хватает, они на постах, в заслонах. Если бы он, Сивцов, задержал врагов на рубеже, тревога не пришла бы в это село. Молотилка грохотала бы не умолкая. Хозяйки ставили бы завтрак на стол. У грузин — лепешки из кукурузы, фасоль, наперченную баранину, у армян — хлеб из пшеницы, фаршированные помидоры, кислое молоко. Было бы спокойно в сельских домах. Старая Кетеван не ходила бы ночами по селу, не стучала бы в окна.
В доме Галустянов не прекратились бы приготовления к свадьбе. Ведь невеста, доярка Айкануш, давно уже снялась в национальном костюме, взятом напрокат, и местному фотографу заказано сто сорок снимков: по числу гостей.
У одинокой Елены Чхотуа птицы не клевали бы пастилу из тутовых ягод, раскатанную на столе в саду. Пастила уже высохла; ее можно разрезать и сложить в кладовке.
Правда, колхозники не в обиде на пограничников. Дружба с ними здесь давняя и крепкая. Все помнят, как помогли солдаты, когда разлившаяся Лахви отрезала село от кочевок и надо было пробить дорогу в обход, чтобы вывозить молоко, сыр, доставлять продукты.
Впрочем, не из благодарности же несут колхозники дозор. Тревога общая. С юга, из Турции, издавна грозили враги. До сих пор у Ашота Гамбаряна на двери красуется древний меч, символ бдительности. Вчера старик соскреб с него ржавчину, подколотил гвозди. А седоусые братья Кобадзе, бывшие кавалеристы, отправились на свой пост в черкесках, с кинжалами, сверкающими серебряной насечкой.
Все это видит Сивцов. Друзей, помощников у него много, но никто не может разделить его вину.
Поиск затих где-то далеко от Пшови. И вдруг в сумерках две тени мелькнули на том берегу реки. Их заметил Илико — семнадцатилетний сын агронома Кеквели. Прибыл Тверских; к удивлению Сивцова, Гайка взяла след. Пшови сделалось центром поиска. Примчались Чулымов и Нащокин.
У правления колхоза, под чинарой, остановилась штабная рация Весноватко-старшего, во все концы — «Волге», «Днепру», «Дунаю», «Печоре» — полетели депеши. Поисковые группы стягивались, блокированный район сразу сжался — теперь это был лишь угол Месхетского горного края, в развилке двух сходящихся шоссе.
Сивцов хотел тотчас кинуться за нарушителями, но Чулымов удержал его. Нужно отрезать врагам пути отхода, а там, на Кутаисском шоссе, сил недостает.
Рядом с Сивцовым в автомашину сел Нащокин. Они мало разговаривали дорогой — слишком велико было нетерпение. Справа взлетали ракеты, из темноты на несколько мгновений выступал гребень воды, ощетинившийся лесом.
— Тверских не отвечает, — волновался Сивцов. — Безобразие! Почему он не отвечает?
Вечно у него что-нибудь не так! Не случилось ли беды? А другие отчего отстали? Положим, Тверских и Баева ведет собака, тянет их за собой. Где же угнаться! Да и местность трудная. Если собака потеряет след, тогда жди утра. Важно не пропустить через шоссе…
— За шоссе я боюсь, — сказал капитан. — Где же мы возьмем людей?
— Фарами, — произнес Нащокин. — Фарами освещать дорогу. Я дал указания автотранспорту. Ездить взад и вперед, дать такую иллюминацию…
— Чтобы не сунулись?
— Солдатская хитрость. На Карпатах я испытал однажды. Нет, придумал не я. Старшина у нас был… Чудо-старшина!
Сивцову стало легче с Нащокиным в эту ночь, в «газике», разрезающем темноту. Легче и говорить и молчать вместе, размышляя об одном и том же.
На Кутаисское шоссе выехали до рассвета. Здесь полыхало зарево. Проносились грузовики с кирпичом, личные легковушки, цистерны с молоком.
Шофер затормозил. Сивцов сошел и зажмурился: ударили огни самосвала, вставшего у обочины. Позади замолк мотор трехтонки, с нее соскакивали солдаты. Свет фар золотил их сапоги.
Весь остаток ночи Сивцов хлопотал на шоссе. Утром он взял десяток бойцов и углубился в лес.
Зеленые ракеты удалялись. Очевидно, нарушителей загнали в угол, образуемый двумя дорогами. А Тверских все не отвечает! Сивцов уже не ругал его. Враг очень ловок, опытен, а для Игоря это первая стычка. Шагая по известковой осыпи, раздвигая лапчатый сосняк, Сивцов видел перед собой Игоря Тверских, видел под пулями врага. И как-то по-новому остро почувствовал Сивцов, что этот долговязый юноша, немного нескладный, ершистый, рассеянный — солдат его заставы, член его большой семьи, пусть не самый видный, но все-таки близкий.
На бугре, над полем, полого спускающимся к ручью, сидел начальник отряда Чулымов. Он слушал радиста, Весноватко-младшего, и делал пометки на карте.
— Собаки след не берут, — мрачно сказал Чулымов. — Эх, нет твоей Гайки!
Тут и узнал Сивцов — Гайка ранена, лежит в комендатуре у фельдшера. А наряд? Что с нарядом? Чулымов ответил не сразу; он задумчиво складывал карту. Долгой была эта минута для Сивцова.
— Целы оба! — сказал полковник.
Сивцов засмеялся, кинул на землю фляжку. Захотелось вобрать в легкие как можно больше воздуха. Он как будто сам избежал смертельной опасности. Целы оба!
— Покури, — предложил Чулымов. — Куда бы тебя, капитан, бросить? — Он прикрыл глаза ладонью. — Возьми-ка вон ту низину.
Сивцов посмотрел в низину, где шумел ручей, сбегая в овраг, теряясь в камышах, обступивших маленькое голубое озерцо.
— Потом покурю. — Сивцов вскочил. — Кого сменить там? Мои солдаты свеженькие.
Чулымов покачал головой.
— Некого. Никто не уйдет. Уставших сейчас нет.
Сивцов подошел к пограничникам. Они окружили ефрейтора, лежавшего на плащ-палатке.
— Два дерева на косогоре, — услышал капитан. — Ну, точь-в-точь люди. Туман вьется, а они вроде идут. Парфентьев кричит: «Стой, стрелять буду!»
— Что с вами? — спросил Сивцов ефрейтора.
— Растяжение связок, — отозвался тот сокрушенно. — Не повезло.
На пути к озеру встретили лейтенанта с группой. Голые по пояс, мокрые, пограничники шли, стряхивая с сапог комья налипшей грязи. Рой оводов гудел над ними.
— Жуткая топь, — весело сообщил лейтенант. — Вы куда? К озеру? Там делать нечего — утки плавают.
До озера оставалось метров двести. Напрягая зрение, Сивцов различил серые комочки на воде. Да, выводок диких уток.
— Измажетесь только, — продолжал лейтенант. — Утка разве подпустит!
«Он прав, — подумал Сивцов. — Да, он, несомненно, прав: нарушители спугнули бы уток. Не было бы их тут. Птица чуткая. И все-таки…»
— Раздеться, — приказал он солдатам. — До трусов. Ремни автоматов подтянуть.
Первый солдат, ступивший в камыши, ухнул по колено. «Давай, Петро, держись за воздух!» — крикнули ему. Топь зачавкала, зашумели, закачались камыши с черными метелками. Утки улетели, Сивцов проводил их взглядом. Он тоже месил ржаво-красную жижу. Зыбучая вода ледяной хваткой сжала ноги.
Что-то темнело впереди, в зарослях, у самой воды. Не коряга и не птичье гнездо. Что-то другое, чуждое этому мирку камышей, стрекоз, диких уток. Сивцов двинулся туда, с натугой высвобождая ноги, держа в поднятой руке пистолет. Он раздвинул стебли и остолбенел. Человек, погруженный в ил почти до плеч, показался ему в первое мгновение утопленником. Смертельно бледное лицо, закрытые глаза, коротко остриженные волосы, черные, с проседью. Сивцов сделал еще шаг. Человек не двинулся. Но он не был мертв. Веки его дрожали.
— Алла! — простонал он, глянув на пистолет.
Топь доставала теперь Сивцову до пояса. Он стоял, наставив оружие, чувствуя, как во все клеточки его существа проникает огромная, давно не испытанная радость.
Человека вывели на сушу, жалкого, задыхающегося от страха. Он растирал на себе грязь и жалобно причитал.
— Кто вы такой? — спросил Нащокин.
— Хасан, начальник. Хасан меня зовут. О, алла! Прости, начальник.
Он дергался, закатывал глаза. Будь у него пропуск, он не стал бы прятаться. Приезжий он. А родился здесь, в Узундаге.
— Пропуска нет, начальник. Не знал, Не знал, клянусь тебе…
Он уверял, что приехал один, ни о каком спутнике ведать не ведает. В болото залез, потому что боялся пограничников. Они стреляли ночью, ракеты жгли. Искали, наверное, кого-то.
В кустах лежали вещи задержанного: штаны и куртка из грубого сукна, шерстяные носки, резиновые чувяки. Оружия не было. Из кармана куртки извлекли паспорт на имя Хасана Мевлюдовича Керимова, жителя Самарканда.
Сивцов между тем углублялся в чащу камыша. «Найдем и второго», — повторял он себе. Эти слова пели в нем. Бархатные метелки, пушистые облачка над головой, в синем небе, деревья на том берегу — все было свежим, словно умытым. И лица бойцов стали другими: они как будто по-новому смотрят на него…
Рука с пистолетом онемела, но Сивцов не замечал этого.
— Второй тоже тут, — говорил он, — ободряя солдат. — Далеко не ушел. Возьмем!
12
Бирс читал:
«Кто же пойдет за кордон? Кто решится ступить на землю грозной империи коммунистов? Задача не простая. Она осложнялась тем, что мне были необходимы люди, отлично знающие местность и готовые выполнить любое поручение. К счастью, двух кандидатов я мог сразу же назвать Мерриуотеру в очередном донесении.
Читателей детективных романов обычно увлекает образ шпиона, наделенного обаянием, здоровяка с подбородком чемпиона по боксу. Этот шпион управляет автомобилем и самолетом, владеет чуть ли не всеми языками и одинаково свободно чувствует себя и в щегольском смокинге и в комбинезоне чернорабочего.
Люди, о которых я хочу здесь сказать, совершенно не соответствуют этому романтическому идеалу. Оба они крестьяне среднего достатка, добрые мусульмане. Кроме турецкого языка, они знают грузинский и немного русский, но писать не умеют ни на одном из них, а читают с грехом пополам.
Биографии их, однако, не совсем обычны.
Нияз-Мехмед-оглы родился пятьдесят два года назад в Грузии, в селении Узундаг, ныне заброшенном. Месхетские горы окружали Нияза с детства. В 1930 году отец Нияза лишился имущества и бежал с сыном в горы, где создал группу террористов, объединенных ненавистью к колхозам и к советской власти. Отец был вскоре пойман красными и расстрелян, сам же Нияз еще несколько месяцев продолжал борьбу. Террористы умело пользовались старой тропой Селим-хана, по которой в конце концов Нияз ушел в Турцию.
Турецкие власти оценили Нияза и его познания. До войны он участвовал в налете на русскую заставу. Одно время Нияз занимался слежкой за грузинами, живущими в Турции. Наградные, полученные на службе в полиции, Нияз употребил на покупку дома и земли в селении Ардаг, в тридцати километрах от Карашехира.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13
Вспышка. Игорь нажимает спусковой крючок. Грохот, приклад толкает в плечо. Отдача не так сильна, как на учебных стрельбах. Сейчас вообще все иначе. Он не жмурится, как там. Глаза Игоря открыты. Вспышка — и солдат посылает еще пулю. Привалившись к валуну, стреляет Баев. Гайка при каждом выстреле зло лает. Говорят, другие собаки приникают к земле, ужас сжимает им глотку. Гайка храбрая! Поводок размотан на всю длину — Гайка кинулась; она ловит врага. Еще вспышка — и пронзительный, жалобный вой.
— Гайка! Что с тобой, Гайка? — шепчет Игорь.
Поводок ослаб. Эхо перестрелки, бушевавшее кругом, медленно стихает, и в наступившей тишине слышен плач Гайки. Она ранена! Игорь ложится возле нее, нащупывает фонарь. Нос Гайки коснулся щеки Игоря. Да, ранена, передняя лапа в крови…
Он стаскивает с себя майку. А где гимнастерка? Ах, да, — он снял раньше и бросил, мокрую, тяжелую от пота. Есть санитарный пакет, но разрывать его, доставать бинт слишком долго, и он рвет майку.
— Больно, Гайка?
Рана, как видно, легкая. Гайка закружилась по поляне, ищет след. Перевязанная лапа то поджата, то касается травы. Взяла след!
Гайка, хорошая Гайка, мировая собака — она опять на следу. След есть, вот он вьется среди кустов. Они словно высажены, эти кусты, тянутся рядами, как в парке. След есть — это главное. Гайка иногда стонет негромко, — задетая пулей лапа все же дает себя знать. Цепочка кустов кончилась, уперлась в опушку леса, который возникает в луче фонаря, густой, враждебный. И в ту же минуту бьет выстрел. Карабины бойцов отвечают. Бешеный лай Гайки, сначала торжествующий, потом с нотками отчаяния, боли… Они опять ранили ее! В наступившей тишине слышно, как волочится поводок, цепляется, шуршит. Гайка стонет, тычется в ноги Игорю. Он пробует зажечь фонарь. Что это? Или он ослеп? Нет, поводок порван. Его, верно, перебило пулей. Гайка едва видна в темноте. Руки Игоря скользят по ее упругой, вздрагивающей шерсти, попадают в горячее, вязкое. Кровь! И на той же лапе! Лоскут майки слетел, перевязывать впотьмах трудно, да и нет времени.
— След, Гайка! След! — говорит он. — Уходят они!
Ей очень больно, бедной Гайке. Игорю самому невтерпеж от ее боли. И напрасно он старается произнести эти слова тоном приказа, как положено. Он упрашивает Гайку, как друга. И Гайка слушается. Враги уходят, она понимает это, она находит след, хотя стонет при каждом движении.
— След, Гайка!
Ветки елок, колючие ветки елок, выросших на камне, хлещут Игоря, царапают. Он не замечает. Рукой, сжавшей поводок, он чувствует Гайку. Ей трудно бежать. Игорь наматывает веревку; поводок все короче; теперь уже не Гайка помогает двигаться хозяину, а он поддерживает ее, ободряет, не дает упасть.
Лес позади. Трава, мокрая, залитая росой, белая от росы. Темные пятна на траве. Кровь Гайки. Неужели утро уже? Да, утро. Ведь он видит траву и эти пятна. Как быстро пронеслась ночь! Но это неважно, утро или ночь. Совсем неважно! Гайка упадет, и тогда их не догнать. Они уйдут.
Вдруг стало очень тихо. Гайка перестала стонать. Игорь бросился к ней. Гайка каталась по траве. Она силилась встать, но лапы беспомощно скользили: она валилась на спину. Глаза Гайки смотрели на хозяина с мольбой; она словно просила прощения… Игорь поднял ее и понес, прижимая к себе, чувствуя, как кровь Гайки пропитывает его шаровары. «Умрет!» — с горечью подумал Игорь. Он вспомнил дворняжку, попавшую под колесо зимой в Сакуртало, — она тоже так каталась по мостовой, а потом затихла.
Брызнули слезы. Игорь стыдливо поглядывал на Баева, шагавшего рядом, но не мог их унять. Он еще крепче обнял Гайку; ему показалось, что она холодеет.
Гайка, потерпи!
Впереди, в ложбине, открылось шоссе. Вдали, из-за поворота вынырнула машина. Баев замахал и кинулся наперерез. Из кабины вылез шофер-пограничник, поправил фуражку, перевел взгляд с Баева на Игоря с собакой.
— Воевали? — спросил он.
Что ему ответить? Воевали плохо: Гайку не сберегли и нарушителей упустили.
— Заберешь собаку, — сказал Игорь, не дожидаясь новых вопросов. — Отвезешь до комендатуры, ладно? Сдай ее там.
Гайку положили в кузов. Она скулила, звала хозяина. Игорь рвал траву, ветки боярышника, чтобы Гайке мягче было лежать. Баев что-то рассказывал шоферу.
— Езжай, — сказал Игорь и подал водителю охапку. — Давай поживей.
— Поправится, — заверил Баев, когда они остались одни. — Собаки, они двужильные.
Ох, Баев! Послушать его — все прекрасно, горевать не о чем! Круглое лицо Баева сейчас раздражало Игоря.
Что же теперь? Где остальные? Зеленая ракета зажглась над лесистым скатом горы, поплыла в бледном небе.
Баев дал ответную ракету.
— Вон их сколько у тебя! — рассердился Игорь. — Вагон и маленькая тележка! Забыл, что ли?
Для чего ему, спрашивается, дали ракеты? Для балласта? Там, верно, уже давно сигналят…
— Я пустил одну, — оправдывается Баев. — А потом, мыслю, по выстрелам, по вспышкам ясно, где мы…
И они двинулись в гору по росистой траве — туда, где одна за другой загорались зеленые звезды и гасли, оставляя дымные дорожки.
11
У Сивцова в Пшови дел было по горло — и, однако, груз вины, давивший его, не стал легче. Напротив, с каждым часом поиска он возрастал.
Когда след нарушителей появился на тропе Селим-хана, Сивцов отправился с бойцами в горы. Почти сутки, не жалея себя, лазал он по скалам, продирался сквозь чащи. Это было и тяжело и вместе с тем радовало, будило надежду. Тем горше было возвращаться с пустыми руками. Он знал, что на тропе Тверских, и думал о нем с неприязнью. Шум какой поднял, а толку что?
Однако ни Тверских, ни Баеву — никому нельзя передать даже самой малой крупицы своей вины. Она остается при нем.
Все жители Пшови — армяне и грузины — пополнили в дни боевой тревоги ряды пограничников. Даже старая Кетеван Джапаридзе вызвалась ходить по домам и поднимать с постелей тех, кому пора в дозор. «Мне ночь как день, — сказала она Сивцову. — Спать не могу, сынок». На подступах к селу, у моста через Лахви, у бродов — везде стояли солдаты и колхозники, закрывали путь врагу. На звоннице давно заброшенного костела, ставшего жилищем летучих мышей, пионеры устроили наблюдательный пост и исправно несли дежурство. Сивцов днем и ночью проверял посты, спрашивал проезжих и прохожих, держал совет с председателем колхоза.
В колхозе горячая пора уборки кукурузы. МТС дала молотилку только на неделю, а работников не хватает, они на постах, в заслонах. Если бы он, Сивцов, задержал врагов на рубеже, тревога не пришла бы в это село. Молотилка грохотала бы не умолкая. Хозяйки ставили бы завтрак на стол. У грузин — лепешки из кукурузы, фасоль, наперченную баранину, у армян — хлеб из пшеницы, фаршированные помидоры, кислое молоко. Было бы спокойно в сельских домах. Старая Кетеван не ходила бы ночами по селу, не стучала бы в окна.
В доме Галустянов не прекратились бы приготовления к свадьбе. Ведь невеста, доярка Айкануш, давно уже снялась в национальном костюме, взятом напрокат, и местному фотографу заказано сто сорок снимков: по числу гостей.
У одинокой Елены Чхотуа птицы не клевали бы пастилу из тутовых ягод, раскатанную на столе в саду. Пастила уже высохла; ее можно разрезать и сложить в кладовке.
Правда, колхозники не в обиде на пограничников. Дружба с ними здесь давняя и крепкая. Все помнят, как помогли солдаты, когда разлившаяся Лахви отрезала село от кочевок и надо было пробить дорогу в обход, чтобы вывозить молоко, сыр, доставлять продукты.
Впрочем, не из благодарности же несут колхозники дозор. Тревога общая. С юга, из Турции, издавна грозили враги. До сих пор у Ашота Гамбаряна на двери красуется древний меч, символ бдительности. Вчера старик соскреб с него ржавчину, подколотил гвозди. А седоусые братья Кобадзе, бывшие кавалеристы, отправились на свой пост в черкесках, с кинжалами, сверкающими серебряной насечкой.
Все это видит Сивцов. Друзей, помощников у него много, но никто не может разделить его вину.
Поиск затих где-то далеко от Пшови. И вдруг в сумерках две тени мелькнули на том берегу реки. Их заметил Илико — семнадцатилетний сын агронома Кеквели. Прибыл Тверских; к удивлению Сивцова, Гайка взяла след. Пшови сделалось центром поиска. Примчались Чулымов и Нащокин.
У правления колхоза, под чинарой, остановилась штабная рация Весноватко-старшего, во все концы — «Волге», «Днепру», «Дунаю», «Печоре» — полетели депеши. Поисковые группы стягивались, блокированный район сразу сжался — теперь это был лишь угол Месхетского горного края, в развилке двух сходящихся шоссе.
Сивцов хотел тотчас кинуться за нарушителями, но Чулымов удержал его. Нужно отрезать врагам пути отхода, а там, на Кутаисском шоссе, сил недостает.
Рядом с Сивцовым в автомашину сел Нащокин. Они мало разговаривали дорогой — слишком велико было нетерпение. Справа взлетали ракеты, из темноты на несколько мгновений выступал гребень воды, ощетинившийся лесом.
— Тверских не отвечает, — волновался Сивцов. — Безобразие! Почему он не отвечает?
Вечно у него что-нибудь не так! Не случилось ли беды? А другие отчего отстали? Положим, Тверских и Баева ведет собака, тянет их за собой. Где же угнаться! Да и местность трудная. Если собака потеряет след, тогда жди утра. Важно не пропустить через шоссе…
— За шоссе я боюсь, — сказал капитан. — Где же мы возьмем людей?
— Фарами, — произнес Нащокин. — Фарами освещать дорогу. Я дал указания автотранспорту. Ездить взад и вперед, дать такую иллюминацию…
— Чтобы не сунулись?
— Солдатская хитрость. На Карпатах я испытал однажды. Нет, придумал не я. Старшина у нас был… Чудо-старшина!
Сивцову стало легче с Нащокиным в эту ночь, в «газике», разрезающем темноту. Легче и говорить и молчать вместе, размышляя об одном и том же.
На Кутаисское шоссе выехали до рассвета. Здесь полыхало зарево. Проносились грузовики с кирпичом, личные легковушки, цистерны с молоком.
Шофер затормозил. Сивцов сошел и зажмурился: ударили огни самосвала, вставшего у обочины. Позади замолк мотор трехтонки, с нее соскакивали солдаты. Свет фар золотил их сапоги.
Весь остаток ночи Сивцов хлопотал на шоссе. Утром он взял десяток бойцов и углубился в лес.
Зеленые ракеты удалялись. Очевидно, нарушителей загнали в угол, образуемый двумя дорогами. А Тверских все не отвечает! Сивцов уже не ругал его. Враг очень ловок, опытен, а для Игоря это первая стычка. Шагая по известковой осыпи, раздвигая лапчатый сосняк, Сивцов видел перед собой Игоря Тверских, видел под пулями врага. И как-то по-новому остро почувствовал Сивцов, что этот долговязый юноша, немного нескладный, ершистый, рассеянный — солдат его заставы, член его большой семьи, пусть не самый видный, но все-таки близкий.
На бугре, над полем, полого спускающимся к ручью, сидел начальник отряда Чулымов. Он слушал радиста, Весноватко-младшего, и делал пометки на карте.
— Собаки след не берут, — мрачно сказал Чулымов. — Эх, нет твоей Гайки!
Тут и узнал Сивцов — Гайка ранена, лежит в комендатуре у фельдшера. А наряд? Что с нарядом? Чулымов ответил не сразу; он задумчиво складывал карту. Долгой была эта минута для Сивцова.
— Целы оба! — сказал полковник.
Сивцов засмеялся, кинул на землю фляжку. Захотелось вобрать в легкие как можно больше воздуха. Он как будто сам избежал смертельной опасности. Целы оба!
— Покури, — предложил Чулымов. — Куда бы тебя, капитан, бросить? — Он прикрыл глаза ладонью. — Возьми-ка вон ту низину.
Сивцов посмотрел в низину, где шумел ручей, сбегая в овраг, теряясь в камышах, обступивших маленькое голубое озерцо.
— Потом покурю. — Сивцов вскочил. — Кого сменить там? Мои солдаты свеженькие.
Чулымов покачал головой.
— Некого. Никто не уйдет. Уставших сейчас нет.
Сивцов подошел к пограничникам. Они окружили ефрейтора, лежавшего на плащ-палатке.
— Два дерева на косогоре, — услышал капитан. — Ну, точь-в-точь люди. Туман вьется, а они вроде идут. Парфентьев кричит: «Стой, стрелять буду!»
— Что с вами? — спросил Сивцов ефрейтора.
— Растяжение связок, — отозвался тот сокрушенно. — Не повезло.
На пути к озеру встретили лейтенанта с группой. Голые по пояс, мокрые, пограничники шли, стряхивая с сапог комья налипшей грязи. Рой оводов гудел над ними.
— Жуткая топь, — весело сообщил лейтенант. — Вы куда? К озеру? Там делать нечего — утки плавают.
До озера оставалось метров двести. Напрягая зрение, Сивцов различил серые комочки на воде. Да, выводок диких уток.
— Измажетесь только, — продолжал лейтенант. — Утка разве подпустит!
«Он прав, — подумал Сивцов. — Да, он, несомненно, прав: нарушители спугнули бы уток. Не было бы их тут. Птица чуткая. И все-таки…»
— Раздеться, — приказал он солдатам. — До трусов. Ремни автоматов подтянуть.
Первый солдат, ступивший в камыши, ухнул по колено. «Давай, Петро, держись за воздух!» — крикнули ему. Топь зачавкала, зашумели, закачались камыши с черными метелками. Утки улетели, Сивцов проводил их взглядом. Он тоже месил ржаво-красную жижу. Зыбучая вода ледяной хваткой сжала ноги.
Что-то темнело впереди, в зарослях, у самой воды. Не коряга и не птичье гнездо. Что-то другое, чуждое этому мирку камышей, стрекоз, диких уток. Сивцов двинулся туда, с натугой высвобождая ноги, держа в поднятой руке пистолет. Он раздвинул стебли и остолбенел. Человек, погруженный в ил почти до плеч, показался ему в первое мгновение утопленником. Смертельно бледное лицо, закрытые глаза, коротко остриженные волосы, черные, с проседью. Сивцов сделал еще шаг. Человек не двинулся. Но он не был мертв. Веки его дрожали.
— Алла! — простонал он, глянув на пистолет.
Топь доставала теперь Сивцову до пояса. Он стоял, наставив оружие, чувствуя, как во все клеточки его существа проникает огромная, давно не испытанная радость.
Человека вывели на сушу, жалкого, задыхающегося от страха. Он растирал на себе грязь и жалобно причитал.
— Кто вы такой? — спросил Нащокин.
— Хасан, начальник. Хасан меня зовут. О, алла! Прости, начальник.
Он дергался, закатывал глаза. Будь у него пропуск, он не стал бы прятаться. Приезжий он. А родился здесь, в Узундаге.
— Пропуска нет, начальник. Не знал, Не знал, клянусь тебе…
Он уверял, что приехал один, ни о каком спутнике ведать не ведает. В болото залез, потому что боялся пограничников. Они стреляли ночью, ракеты жгли. Искали, наверное, кого-то.
В кустах лежали вещи задержанного: штаны и куртка из грубого сукна, шерстяные носки, резиновые чувяки. Оружия не было. Из кармана куртки извлекли паспорт на имя Хасана Мевлюдовича Керимова, жителя Самарканда.
Сивцов между тем углублялся в чащу камыша. «Найдем и второго», — повторял он себе. Эти слова пели в нем. Бархатные метелки, пушистые облачка над головой, в синем небе, деревья на том берегу — все было свежим, словно умытым. И лица бойцов стали другими: они как будто по-новому смотрят на него…
Рука с пистолетом онемела, но Сивцов не замечал этого.
— Второй тоже тут, — говорил он, — ободряя солдат. — Далеко не ушел. Возьмем!
12
Бирс читал:
«Кто же пойдет за кордон? Кто решится ступить на землю грозной империи коммунистов? Задача не простая. Она осложнялась тем, что мне были необходимы люди, отлично знающие местность и готовые выполнить любое поручение. К счастью, двух кандидатов я мог сразу же назвать Мерриуотеру в очередном донесении.
Читателей детективных романов обычно увлекает образ шпиона, наделенного обаянием, здоровяка с подбородком чемпиона по боксу. Этот шпион управляет автомобилем и самолетом, владеет чуть ли не всеми языками и одинаково свободно чувствует себя и в щегольском смокинге и в комбинезоне чернорабочего.
Люди, о которых я хочу здесь сказать, совершенно не соответствуют этому романтическому идеалу. Оба они крестьяне среднего достатка, добрые мусульмане. Кроме турецкого языка, они знают грузинский и немного русский, но писать не умеют ни на одном из них, а читают с грехом пополам.
Биографии их, однако, не совсем обычны.
Нияз-Мехмед-оглы родился пятьдесят два года назад в Грузии, в селении Узундаг, ныне заброшенном. Месхетские горы окружали Нияза с детства. В 1930 году отец Нияза лишился имущества и бежал с сыном в горы, где создал группу террористов, объединенных ненавистью к колхозам и к советской власти. Отец был вскоре пойман красными и расстрелян, сам же Нияз еще несколько месяцев продолжал борьбу. Террористы умело пользовались старой тропой Селим-хана, по которой в конце концов Нияз ушел в Турцию.
Турецкие власти оценили Нияза и его познания. До войны он участвовал в налете на русскую заставу. Одно время Нияз занимался слежкой за грузинами, живущими в Турции. Наградные, полученные на службе в полиции, Нияз употребил на покупку дома и земли в селении Ардаг, в тридцати километрах от Карашехира.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13