Семен явно не годен. Добропорядочен, но не умен. Огорчится. Уверен, что вполне подходит. Столько лет заместитель.
Каждый переоценивает себя. И я тоже.
Остаются еще трое: Вадим, Игорь, Юра. Если бы Люба была физиологом! Да, конечно, она бы сберегла твое наследство. Женщины до глупости самоотверженны.
Вадим талантлив, молод, во нетерпим. Будет ругаться и всех разгонит. И к покойному шефу почтения не жди. Скажет: «Наш папахен тут здорово напутал…»
Игорь весьма положителен. Общий любимец. Но это, наверное, плохо, когда ученый такой уж хороший и веселый? Нет ли там равнодушия? Подрастет и зажиреет.
Юра просто еще молод. Но зато инженер и математик. Это, конечно, повыше физиолога.
Не могу решить. Посмотрю, какая будет реакция. Завтра соберу старших и скажу: «Так и так…»
«Так и так… И больше не будем к этому возвращаться».
Уберем со стола. Хорошая квартирка у меня. Сожаление.
Закурить, может быть? Какой теперь смысл терпеть, раз все равно конец? Причина утомляемости была совсем не в табаке. Положим, сигареты тоже влияли. Замечал, когда о лейкозе не было и речи. Жалко начинать — три месяца терплю. И нельзя показывать слабость перед ребятами. А я тайно, дома. Лицемер.
Потерплю еще. Но догматизм тоже ни к чему.
Насоставлял планов, а где взять силы? Это ведь не только думать в кабинете и даже не только опыты в лаборатории.
Все нужно выбивать.
Как подумаешь, так руки опускаются.
Вот эти пункты на бумажке: «Достать прибор», «Смонтировать устройство», «Просчитать результаты опытов на ЭВМ». Опять «Борис Никитич, нужны программисты, выделите время на „М-20“. А там она сломается, нужно проситься на другую машину. Как жаль, что нет своей! Сколько раз говорил директору: „Купите для Института физиологии“. „Зачем вам? Поставить негде, подождите нового здания…“
Не могу ждать, не могу.
Придется сказать о болезни директору. Вместе нужно решать вопрос о преемнике. Защитить будущую лабораторию. Друзья-коллеги живо начнут откусывать уголки, только помри. Нужно еще одну комнату выпрашивать для машины. Опять упреки будут.
Слушай, друг, а не лучше ли бросить все эти планы?
Дожить тихонько. На работу приходить, конечно, пока есть силы. Но без горячки, без спешки.
Читать книги. Например, о всяких путешествиях, если романы не нравятся. Кое-что все-таки попадется забавное.
В театр ходить. Концерты со знаменитостями слушать.
Вести разговоры с умными людьми. Впрочем, им теперь неприятно будет со мной…
Наконец, можно поехать к морю, на курорт. Даже, может быть, с Любой.
Помнишь тот счастливый месяц? Моя маленькая отдельная комната. Плохая, даже без умывальника. Обои с розовыми цветочками. Кровать удобная. Было счастье. Мы тогда совсем забыли, что любовь наша грешная. Что люди ее не прощают.
Зато потом расплата. Мир тесен. — Разве в санатории что-либо можно скрыть?
Больше уже такое не повторялось. Тайна. Общественное мнение. А главное, у нее дети. Мальчик уже начинал понимать…
Значит, даже перед смертью повторить этого нельзя. Да, наверное, уже и не к чему. Болезнь. Разговоры можно вести и в кабинете.
Так что, сдадимся?
Ведь все равно ничего нет. Никакого долга, никаких обязательств. Все фикция. Придумано. Есть где-то в коре несколько тысяч клеток с высокой возбудимостью — модель „долга“ — и все. Я знаю эту механику — как тренировалась эта модель всю жизнь: книгами, примерами, как она связалась с центрами удовольствия и захватила, оторвала их от старых, животных дел еды, любви…
Так и стал — Человек.
Говорят, что это можно даже смоделировать, как мы — работу сердца или почек.
Наверное, я уже не смогу вернуться назад, в тихую жизнь на диване, под торшер.
Снова фразы. Но другого выхода просто нет.
Работать до конца.
Ну, а как жить? Как себя вести? Добро и зло?
Сейчас такая холодная ясность. Жалость к себе скулит где-то в подсознании, и еще какой-то тоненький голосок любуется: „Я — хороший“. Но это не так. Не совсем так.
Грехи? Немного у меня грехов и все — мелкие. Заповеди соблюдал даже без большого труда. Жадности к удовольствиям от рождения было мало отпущено. Не крал. Не ловчил. Прелюбодействовал — да, виноват. Но по любви. Заслуживаю снисхождения. И неоднократно был страдающей фигурой — меня бросали. Говорили: неинтересный. Про себя-то думаю, что я ничего, но, наверное, ошибаюсь. Правда, вот Люба говорит…
Я не герой. Вся жизнь состояла из компромиссов. Конечно, можно сослаться на обстоятельства, что уж очень дорогая цена назначалась за храбрость, а я слишком любил думать и что-то всегда пытался делать. Но, наверное, это не оправдание.
Дошел до высоких материй. Не моя специальность, но жить без них нельзя. Многие сейчас думают над „положительной программой“. Обосновать свое поведение. Получить уверенность, что это — истина, а это — нет. Ответы, видимо, даст новая наука. Качественные понятия о добре и зле, о человеческом счастье нужно положить на цифры.
Я не дождусь. Придется ограничиться интуитивными представлениями.
И что? Выйдешь на площадь и будешь изрекать новые истины? Или хотя бы на профсоюзном собрании? „Мне уже все равно помирать, так вот я скажу, что тов. Н. - дурак, а в программе переработки информации нужно усилить обратные связи“.
Нет, не скажу. Мне уже все равно, но ребят подведу. Скажут: „Вот у вас какой шеф! И вообще тем ли вы занимаетесь, чем нужно?“ Брось. Будь откровенен, ты просто боишься неприятностей.
Буду доживать, как жил. Разве что по мелочам прибавлю принципиальности.
И вообще пойдем спать. Пока газеты прочитаю, будет как раз пора.
Улегся. Приятно вытянуться под одеялом. Взять бы и забыть сегодняшний день. Вычеркнуть из времени. Нет. Анализ лежит на столе. И разговор с Давидом записан в корковых клетках.
Заседание продолжается.
Исчезло ощущение удовольствия. Немало предстоит претерпеть на этом диване.
Газеты? Не хочется. Пожалуй, мне все равно. Водородная бомба не успеет на меня обрушиться.
Строил планы. Как смешно звучит: обреченный строит планы. Я избегал думать о конце. Теперь лег и будто сдался. Я еще не знаю, как умирают от лейкемии. В энциклопедии не написано. Но что-то я не видел приятных смертей.
Будут боли. Всю жизнь их боялся. Возрастет анемия. Появится одышка. Хватать воздух открытым ртом. Страх в глазах. Пот.
О, как я страшусь этих последних дней! Ослабнет воля. Инстинкт жизни схватит тебя в тиски и сделает тряпкой. Не заметишь, как все изменится и станешь жалким, больным человеком. Будешь говорить только о болезни, лекарствах, тебя будут обманывать, скрывать температуру, прятать анализы. И ты всему будешь верить, как ребенок.
Потерять себя. Это — самое страшное. Самое страшное.
Не хочу. Черт с ней, со смертью, если уж надо, но стоя.
Самоубийство?
Вовремя остановить часы?
Кто станет спорить с этим? Благо. Но ведь тоже страшно. Но, друг мой, все-таки это выход.
Даже как-то стало легче. Теперь можно снова планировать.
Петля. Нет, неэстетично. И немоментально.
Пистолет. Где его взять?
Яд. Для медика — это самое разумное. Обдумаем. Подберем литературу. Даже можно проверить в эксперименте. Наука!
Самое лучшее — наркоз закисью азота, как на операции. Не годится. Нужен анестезиолог и дополнительный крепкий наркотик.
Смешно. Рассчитываю, как подросток. Многие, наверное, такие умные, да все умирают в постели. Впрочем, некоторые решаются.
И я решусь. Условия ж какие: один, родственники не мешают. Вот только не прозевать момента. Рано не хочется, а чуть запоздал — медики тебя схватят, и нет свободы…
Стой.
Стой!
Идея!
Обмануть всех и даже саму смерть!
Анабиоз. Подвиг ученого. (Красиво!) Есть опыты с гипотермией. Неудачные, но техники же не было! О кислородных камерах даже не думали. Теперь автоматика. Наша машина. Какая идея!
Самоубийство, конечно. Но как здорово!
Нет, постой, какие-то шансы есть. Глубокая гипотермия в хирургии идет. Шла. Петр Степанович сделал десятка два операций на сердце. Правда, теперь бросил, говорит, опасно и можно без нее, но охлаждал до 10 и даже 8 градусов. Около половины больных выжили. Показывал на обществе.
Сколько фантастических книг написано об анабиозе! Глупости, обычно. Но проблема имеет реальную основу.
Заснуть на десять лет. И… не проснуться. В моем положении и это тоже неплохо.
Но проснуться можно. Чтобы умереть от лейкемии? Проблема лейкемии будет решена в недалеком будущем. Видимо, лейкоз вызывается вирусом. Значит, будут сыворотки, вакцины. Спать, пока их не найдут!
Соломинка. Хватаюсь за соломинку.
Как странно: вижу себя сразу в нескольких лицах.
Ученый трезво рассматривает научную проблему.
Напуганный маленький человечек боится умирать и готов на все… Другой, еще ниже, не хочет рисковать даже несколькими днями. Он не поверит в смерть до последней минуты. И есть еще один — он видит славу. Газетные полосы, телевидение, радио.
Вот фантастичный саркофаг в центре стеклянного зала. Машины, автоматы, пульт с мигающими лампочками. Бледное, величественное лицо под стеклянной крышкой. Это я. Неважно, что я был некрасив. Все изменилось.
Потом пробуждение. Толпа академиков из разных стран.
— Включайте программу пробуждения!
Напряженное внимание. Десять, двадцать, тридцать минут. Осциллографы показывают кривые. На огромном табло прыгают цифры.
— Заработало сердце!
— Открыл глаза!
И так далее.
Нет, серьезно, это возможно. То есть в смысле заснуть и пока не умереть. Не совсем умереть.
А как же Люба? Ведь это должно быть ужасно: я буду там лежать не мертвый и не живой. Для нее лучше мертвый. Плита на кладбище, где можно посидеть, поплакать.
Да, пожалуй, еще не разрешат. Скажут: умирай нормально. Что за фокусы? Так все захотят в бессмертие. Опыт стоит государству немалых денег.
Нет, спать я не могу. Встать и работать. Вспомнить все, что знаю, прочитать, записать.
Встаю.
2
Лаборатория. 11 часов утра. Я задержался дома — ночью поздно обдумывал вчерашнюю идею об анабиозе. Она стала обычной научной проблемок. Хорошо. Выйдет, не выйдет, но хотя бы отвлечет.
Иду через двор. Здание построено перед войной. Три этажа. Наверное, когда-то оно представлялось весьма совершенным, а теперь — тесное и неудобное. Современная наука требует не только стен. Лаборатории строятся, как заводы, вместе с технологическим оборудованием.
Как жаль, что мне не дождаться нового здания! Сейчас плохо: опыты проводим внизу, обдумываем на втором этаже, а „паяем“ в полуподвале.
Впрочем, один острослов сказал, что учреждение переживает расцвет, пока находится в старых и плохих зданиях. Как только строятся дворцы, наступает упадок. Этим я всегда утешаю своих ребят, когда они жалуются на неустроенность. Вдруг я подумал: без меня они не расцветут. Стыдно.
Раздеваюсь. Тут же, в вестибюле, стоит стол для пинг-понга. Какие-то бездельники уже с утра играют. Кажется, из отдела физиологии дыхания. Это называется физкультурная пауза. Специально придумали для лодырей.
Какой темный коридор!
Вот наш отсек: по три комнаты с каждой стороны. Все двери открыты. Приятно видеть, что работа кипит, люди снуют взад и вперед. Не делают зарядки, паршивцы, пренебрегают распоряжениями.
Я сегодня чувствую себя как гость: на все смотрю со стороны и другими глазами.
— Здравствуйте, Иван Николаевич!
Первое приветствие: тетя Глаша, уборщица, несет ведро с помоями. Полное, к счастью.
— Здравствуйте, тетя Глаша! Как самочувствие?
— Плохо! Опять слив в операционной засорился, таскаю ведрами.
Не будем продолжать разговор. Наверное, сама и засорила: всегда хочет мусор спустить в канализацию… Ленивая.
Первая операционная: Семен ведет опыт с изолированной почкой.
— Здравствуйте, товарищи!
Все дружно улыбаются и отвечают. Все-таки приятно видеть улыбки и теплые взгляды. Пока еще никто не знает.
Вот он, мой заместитель.
— Иван Николаевич, мы снимаем характеристики с почки при действии гипоксии.
— Очень хорошо.
Смотрю.
На самом деле не очень. Никак этот Семен не поймет нового технического подхода к проведению опытов: нужно держать под контролем максимум „входов“ — вслед за Юрой я теперь тоже так называю все внешние воздействия на систему.
— Семен Иванович, почему же у вас температура не стабилизирована? Всего 30 градусов.
— Да вы знаете, теплообменник испортился. Мы решили так.
— Напрасно. Такой сложный опыт и пропадает зря.
Мигает — и все. Что он скажет?
Картина: в центре на подставке почка в прозрачном сосуде. К ней идут два шланга с кровью от машины АИК, за которой сидит „машинист“ Сима с очень деловым видом и крутит разные ручки. От шлангов, машины и почки тянутся провода в угол к сложному комплексу электронных аппаратов, наставленных в три этажа. Там командуют два техника — Миша Самохин и Лена Ганжа. Они совсем юные, нынче кончили техникум. Приятно посмотреть.
— Сколько же параметров вы контролируете сегодня?
По-моему, Семен замялся. Инженер Коля Гулый, который, я знаю, всем здесь командует, смотрит на него с сожалением.
Не буду ставить в неловкое положение начальство.
— Скажите, Коля, вы.
— Мы непрерывно записываем давление крови на входе и выходе, содержание О2 и СО2. Кроме того, определяем pО2 в ткани самой почки. Биохимия делает нам анализы через 30 минут.
Он перечисляет: адреналин, органические кислоты, щелочный резерв, аминокислоты, рН и некоторые ферменты. И, конечно, количество и состав мочи.
— Но почему же вы не стабилизировали температуру?
— В начале опыта потек теплообменник, я…
Он замолчал, не хочет подводить начальство.
Семен:
— Это я велел продолжать опыт. Жалко было срывать, когда уже почка была выделена.
— Хорошо, продолжайте. Раз уж так случилось, то я вас попрошу проследить работу почки при специальном охлаждении.
Это нужно мне. Мои почки будут совсем холодные, и сомнительно, будут ли они работать. Впрочем, это не так важно, есть специальный аппарат…
Смотрю. Все заняты своим делом. Атмосфера спокойная. К Семену они, кажется, просто равнодушны. А ко мне? Наверное, я тоже хороший начальник. Не придираюсь по мелочам. „Я вам советую“, „Я вас прошу сделать так-то“. Я просто стесняюсь. Это часто вредит дисциплине. Не все понимают хорошее обращение.
Можно, наверное, идти. Хотелось бы сказать теплые слова, но не умею. Покажется смешным.
Иду в другую комнату. Знаю, что там должен быть опыт по изучению характеристики сердца и сосудистой системы. Новая методика.
Какой ансамбль! Оперируют Игорь и Вадим, в Ира что-то возится около аппаратуры. Не замечают.
— Здравствуйте!
— Здравствуйте, Иван Николаевич! Как раз пришли кстати. Мы хотим выделить сердце вместе с легкими, чтобы полностью пересечь к ним нервные пути, но сохранить нервную регуляцию сосудов и внутренних органов.
— Я знаю. Так что?
— Да мы никак не можем отделиться от пищевода и позвоночника. Много мелких сосудов. Покажите нам!
Это, конечно, Вадим. Не стесняется в просьбах.
— Хорошо. Сейчас переоденусь.
Не собирался оперировать, но сейчас рад. Когда работаешь руками, то не остается места для посторонних мыслей.
В соседней комнате, где хранится всякое хозяйство, надеваю белые брюки и рубашку. Они хорошо поглажены. Это заботы Юли, старшей лаборантки. Другие надевают неглаженое.
Я люблю оперировать. Правда, сейчас острый опыт, то есть без соблюдения асептики, но все равно я хочу, чтобы было чисто и красиво.
Мою руки. Надеваю халат и перчатки. Все остановились и ожидают. Только Ира с двумя своими помощниками все еще склонилась над аппаратами. Наверное, что-то не ладится, а скоро нужно уже записывать. Вадим подмигивает:
— Техника подводит.
(Озорные глаза. Веселый.)
— Ничего, как-нибудь справимся.
Собака лежит, разрезанная почти пополам. Операция трудная: нужно отделить сердце вместе с легкими от соседних органов, включить в артериальное и венозное русло специальную внешнюю систему трубок и резервуаров, позволяющих произвольно регулировать работу сердца. При этом кровоснабжение мозга не должно прерываться ни на секунду, чтобы не нарушить иннервации всего организма. Кроме того, нужно ввести несколько датчиков в артерии и вены.
Оперировать меня научила война. Была настоящая хирургия. Но, между прочим, хирурги зря задаются: оперировать на собаке труднее, чем на человеке. Вот, например, эти легочные вены — они такие тонюсенькие, того и гляди порвутся.
Движения мои точны и ловки. Приятно. И ребятам нравится, я вижу. Они помогают хорошо. Это я их научил. Благодарны? Тебе хочется благодарности?
— Юра, сколько каналов вы сможете сегодня записать?
— Думали, десять, но два не работают. Придется ограничиться измерением.
— Это плохо, Юрка. Сам шеф включился, а ты не обеспечил техники.
Длинный нос у Вадима и брови черные. Кавказец он, что ли? Фамилия Пляшник — украинец? Одессит? Там все нации когда-то перемешались.
Ну вот, самое трудное позади. Сердце работает отлично, оно даже не заметило, что мы включили трубку в аорту, и кровь идет через расходомер.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22