Но наяву все обстояло по-иному: я не отважился подойти к окровавленному Стефану. Когда я услышал его предсмертные хрипы и увидел склонившегося над ним отца, то почти сразу же потерял сознание.
Через несколько лет, когда отец более или менее оправился после трагической гибели Стефана и гнетущего чувства собственной вины (Боже, как он корил себя за доверие к Пастуху!), он рассказал мне о возможной причине того, что наша собака в мгновение ока превратилась в дикого зверя. Стефан, считал отец, споткнулся, упал и расшиб себе лоб. Хлынула кровь. Ее запах пробудил у Пастуха инстинкты хищника, и добродушный пес преобразился, став безжалостным волком. Пастух тут ни при чем – какой спрос с животного? А вот его самого, утверждал отец, судьба жестоко покарала за излишнюю доверчивость к собаке-полукровке.
* * *
Воспоминания о гибели Стефана наполнили меня ужасом, причем это ощущение нарастало. Увы, мои предчувствия оправдались...
К отцовскому дому мы подъехали около полуночи, проделав утомительный подъем по нескончаемому серпантину песчаных дорог. Мы с кучером помогли Мери выйти из коляски. (Мою жену потрясли размеры и великолепие дома, не идущего ни в какое сравнение с нашим скромным лондонским жильем. В Англии я предпочитал не говорить о том, насколько богат род Цепешей. Что-то скажет моя дорогая женушка завтра, когда взойдет солнце и она увидит старинный замок, рядом с которым даже этот внушительный особняк выглядит игрушечным?) Признаюсь, я пережил несколько мгновений неподдельного страха, когда с каменных ступенек к нам бросился здоровенный сенбернар. Однако в его лае не было ничего угрожающего, пес просто здоровался с нами. Вслед за ним на лестнице появился... мой умерший брат, что заставило меня сразу же позабыть про сенбернара.
Мраморно-белый лоб Стефана окаймляли иссиня-черные волосы. Прошло уже двадцать лет, но он оставался все тем же шестилетним мальчиком. Стефан медленно поднял руку, приветствуя меня. Я заморгал, посчитав увиденное галлюцинацией. Призрак брата не исчезал. Только теперь я заметил, что бледная ладошка и разорванная белая полотняная рубашка покрыты темно-красными пятнами (в лунном свете они выглядели почти черными). Я понял: брат поднял руку вовсе не для приветствия, а чтобы скрыть кровь.
Я неотрывно смотрел на призрачное видение. Стефан протянул ко мне руку (с его детских пальчиков капала кровь), указывая на что-то, находившееся у нас за спиной. Разумеется, Мери и кучер не видели призрака, поэтому я украдкой обернулся назад, но ничего не увидел. Только ночной лес с темными силуэтами деревьев.
Я вновь повернулся к Стефану, успевшему спуститься по каменным ступеням вниз. Он молчаливо, но выразительно указывал в сторону леса.
Я ощутил сильное головокружение и, невольно вскрикнув, закрыл глаза. В здешних краях полно легенд о мороях– неупокоившихся душах мертвецов. Крестьяне верят, будто тайные грехи или зарытые сокровища вынуждают эти души скитаться по земле до тех пор, пока не откроется правда. Но какие грехи могли быть у маленького Стефана? Сомнительно также, чтобы ребенок знал тайну спрятанного в лесу клада. Умом я понимал: призрачное видение вызвано всего лишь усталостью после длительного путешествия и страхом услышать печальное известие. Я причисляю себя к современным людям и верю в науку, а не в Бога и дьявола.
Я открыл глаза. Стефан исчез. В дверях стояла моя сестра Жужанна.
Мое сердце сжалось от боли. Мери поспешно прикрыла рукой рот, но и у нее вырвался горестный стон. Мы оба сразу же поняли: мой отец мертв. Жужанна была в трауре, ее глаза покраснели и опухли от слез. Обрадовавшись встрече, она попыталась улыбнуться нам, но улыбка мгновенно погасла под тяжестью горя.
Милая моя сестричка, как же ты постарела за эти несколько лет, что я отсутствовал дома!.. Она была старше меня всего на два года, а казалось – на все пятнадцать. В ее иссиня-черных волосах (таких же, как у меня и у маленького Стефана) появилась седина, посеребрившая виски и макушку. Осунувшееся лицо избороздили морщины. Смерть отца придавила Жужанну. Мне стало стыдно: ведь все самое тяжелое легло на ее хрупкие плечи.
Я бросился к ней, миновав то место, где совсем недавно стоял призрак Стефана. Жужанна успела сделать всего лишь шаг. Я нежно обнял ее. Мы оба зарыдали, не стесняясь своих слез.
– Каша, – повторяла она. – Каша, милый...
Меня давно так никто не называл, и это детское имя-прозвище больно царапнуло меня по сердцу. (Объясню происхождение этого странного имени. В детстве у нас была старая повариха из русских, звавшая меня уменьшительным русским именем Аркаша. Если отбросить первые две буквы, получалось «каша» – весьма странное и противное кушанье, которым нас изо дня в день кормили на завтрак. Правда, мне часто удавалось одурачить повариху: выкинув куда-нибудь ненавистную кашу, я предъявлял старухе пустую тарелку и уверял, что все съел. Жужанна любила меня поддразнивать, называя Кашей. Незаметно это имя пристало ко мне.). Жужанна показалась мне совсем бесплотной, и, как бы ни был я охвачен горем, меня серьезно встревожило ее состояние. Сестра родилась хромой и с искривленным позвоночником. Сколько я ее помню, она всегда была слабым и болезненным созданием.
– Когда, Жужа? – спросил я по-румынски.
Неужели я четыре года провел в Лондоне, разговаривая исключительно по-английски и почти забыв о своей принадлежности к роду Цепешей? В тот момент мне казалось, что я никуда не уезжал.
– Вечером, сразу после заката, – ответила она, и я сразу же вспомнил кошмарный сон, привидевшийся мне, когда мы ехали в коляске. – Где-то в полдень он впал в беспамятство и в сознание больше не приходил. Но до этого отец успел продиктовать тебе письмо...
Утирая платком слезы, Жужанна подала мне сложенный лист бумаги, который я не глядя опустил в карман жилетки.
Громадный сенбернар взбежал по ступеням и остановился подле хозяйки. Я невольно отпрянул. Жужанна поняла мой жест – когда Пастух разорвал Стефану горло, ей было семь.
– Не бойся, – сказала она мне, поглаживая пса. – Брут – собака чистых кровей. Он очень добрый и покладистый.
Ну и имя! Интересно, что заставило мою сестру так назвать своего любимца?
Жужанна проковыляла вниз и подошла к Мери, которая до сих пор терпеливо стояла в стороне, не желая нам мешать.
– Какая же я все-таки грубая, – по-английски сказала Жужа. – Давно мечтала увидеть свою дорогую невестку, а теперь заставляю ее ждать. Добро пожаловать, Мери.
После нескольких лет, проведенных в Лондоне, акцент сестры резал мне ухо. Мери тоже несколько опешила. Она привыкла читать письма Жужанны, написанные безупречным литературным английским языком, и, наверное, решила, что речь последней отличается такой же безупречностью.
Со всем изяществом, какое позволяло нынешнее положение, Мери пошла навстречу Жуже и, поцеловав мою сестру, произнесла:
– Ваши удивительные письма покорили меня. Мне казалось, что мы с вами – давние подруги. Как я рада наконец увидеть вас, и как жаль, что наша первая встреча происходит при столь печальных обстоятельствах!
Жужанна взяла Мери за руку и повела с ночного холода в теплый дом. Неужели я снова очутился в знакомой большой гостиной? Всхлипывая и вытирая слезы, Жужа рассказала нам о болезни отца и его последних днях. Наш разговор продолжался около часа. Затем, спохватившись, сестра заявила, что проводит нас в нашу комнату (мою прежнюю комнату!), ибо Мери сильно утомилась и нуждается в отдыхе. Уложив жену в кровать, я отправился с Жужей к отцу.
Выйдя из восточного крыла дома, мы миновали поросший травой холм и оказались возле семейной часовни. Точнее, перед тем, что некогда было семейной часовней, поскольку отец никогда не скрывал своих атеистических воззрений, привив и нам скептическое отношение к церкви и ее требованиям. Еще издали мы услышали мелодично-печальные голоса плакальщиц, исполнявших бочете– традиционные песни-причитания. Рискну перевести на английский несколько строк из одной песни:
Отче, от нас уходить не спеши,
Встань же и слезы нам осуши.
Еще не пробил час смертный твой –
Молви нам слово, очи открой.
Все христианские атрибуты часовни: иконы, статуи и кресты – давным-давно были удалены из алтаря, но остались на стенах в виде ярких мозаичных изображений святых, выполненных в древних византийских канонах. Купол, в центре которого крепилась цепь массивной люстры, также был мозаичным. Христос-Спаситель бесстрастно взирал с вышины на человеческую суету. Войдя, я сразу же увидел изображения, которые очень любил разглядывать в детстве: великомученик Стефан(его я всегда отождествлял со своим братом), Люцифер, падающий с небес, и доблестный святой Георгий, убивающий ненасытного дракона.
Здание часовни утратило свое первоначальное назначение и из места молитв превратилось в место уединенных размышлений. Тем не менее, здесь все равно сохранялась атмосфера благоговейного покоя. Несколько лет подряд (тяжелых лет), пока не начала рубцеваться рана, нанесенная отцу гибелью Стефана, он часами просиживал здесь.
Мы тихо прошли к задней стене часовни. Она служила усыпальницей. На золотых табличках были выгравированы имена наших предков, обретших здесь последнее пристанище. В часовне уже давно никого не хоронили, ибо полтора века назад на полпути между домом и замком воздвигли новую усыпальницу. Я шел мимо умерших предков, чувствуя на себе их взгляды. В шелесте нашей одежды мне слышался их одобрительный шепот. Меня охватило весьма странное чувство – предельно обостренное чувство времени. Подобное чувство возникало у меня, когда я путешествовал. Только сейчас я двигался не назад, в минувшие эпохи, а вперед. Я двигался быстро, почти бегом (как тогда бежали Стефан и Пастух), навстречу настоящему. Навстречу судьбе.
Отец лежал близ алтаря, в гробу, сделанном из отполированного вишневого дерева (мне сразу вспомнился Стефан, лежавший в своем детском гробике). Сам алтарь был затянут черной материей и уставлен зажженными свечами. Рядом с изголовьем и ногами покойного горело по толстой погребальной свече в бронзовом подсвечнике. По обе стороны от изголовья стояли женщины в черном, исполнявшие бочете. Они напоминали отцу обо всех, кого он покинул, будто и в самом деле верили, что отец повременит уходить в мир иной и откроет глаза. Я застыл в нескольких футах от гроба. Мне не хотелось приближаться, чтобы плакальщицы видели мое горе.
– Оставь меня, Жужа, – попросил я сестру. – Пойди отдохни. Ты и так заботилась об отце все эти годы. Теперь я о нем позабочусь.
Последние слова наверняка показались бы моей жене достаточно странными, однако у нас существует обычай: не оставлять на ночь покойника одного. Полагаю, этот обычай, как и большинство остальных, обусловлен крестьянскими суевериями и невежеством. Считается, что в ночные часы нужно оберегать душу усопшего от всех злых сил, которые попытаются ее похитить. Представляю, как бы это не понравилось моему отцу, всегда восстававшему против крестьянских суеверий. Мне же хотелось не столько соблюсти традицию, сколько выказать свое уважение отцу. К сожалению, я приехал слишком поздно и уже ничем иным не мог ему помочь. Пусть хоть так я отдам ему дань памяти. Мой отец был добрым и терпимым человеком. Думаю, он понял бы, что движет мною, и не стал бы противиться.
В горе ведешь себя вопреки здравому смыслу. Я вдруг почувствовал, что меня раздражают плакальщицы. Как странно: получалось, сам я имел право соблюсти старинный обычай (который, повторяю, никогда не нравился моему отцу), а плакальщицам в этом праве отказывал. Объяснение нашлось почти сразу же: я был сыном покойного и хотел остаться с отцом наедине, без присутствия кого бы то ни было.
Жужанна не стала мне возражать. Прежде чем уйти, сестра сказала:
– Вечером приходил слуга из замка. Принес мне письмо от дяди. Прочти.
Она достала из-за пояса письмо и подала мне. Я развернул лист и узнал мелкий, как бисер, почерк дяди. Вот перевод этого письма (в той мере, в какой я сумел запомнить содержание):
Милая моя Жужанна!
Позволь мне высказать в этом письме свои самые искренние соболезнования. Я целиком разделяю твое горе и скорблю вместе с тобой. Ты наверняка знаешь, что во всем мире не было для меня человека ближе и дороже, чем твой отец. Если б не его блестящее и разумное управление хозяйством, я бы давно разорился и погиб. Но деловые отношения были лишь малой частью того, что нас связывало. Хотя Петру приходился мне племянником, я любил его, как брата, а тебя с Аркадием – как своих детей. Верь мне: пока я дышу, вы оба не будете ни в чем нуждаться. Пока я жив, вам нечего бояться. Ведь вы – последние в роду Цепешей, гордость нашей династии и надежда на будущее. Дорогая, если сейчас тебе что-либо нужно или же есть нечто, что тебе просто хотелось бы иметь, окажи мне честь и позволь исполнить твое желание.
Передай от меня привет нашему дорогому Аркадию (он ведь должен сегодня приехать) и его жене, а также мои искренние соболезнования. Надеюсь, они добирались сюда с максимальными удобствами и ничем не рисковали. Жаль, что кончина Петру омрачит им радость приезда.
Я нанял плакальщиц, они будут петь бочете по твоему отцу. Пожалуйста, не тревожься насчет устройства похорон. Все хлопоты я возьму на себя. С твоего позволения, сегодня я навещу часовню, дабы провести некоторое время рядом с покойным. Поскольку это будет поздно ночью, я не хочу никого тревожить и всего лишь прошу не запирать ее дверь.
Твой любящий дядя В.
Я кивнул Жужанне, показывая, что дочитал письмо. Она молча сложила лист и убрала его обратно за пояс. Мы понимающе переглянулись – Жужа предупредила, что мое уединение может оказаться нарушенным. Взглянув с любовью и почтением на отца, сестра приподнялась на цыпочки и нежно поцеловала меня в щеку.
Я стоял, не шевелясь, и слушал причитания плакальщиц и неуверенные, шаркающие шаги Жужанны по холодным каменным плитам. Скрипнули петли тяжелой двери. Жужа ушла.
Я повернулся к плакальщицам и велел:
– Ступайте отсюда.
Плакальщица помоложе испуганно взглянула на меня, но продолжала петь. Вторая опустила глаза и с тем же рабским страхом, что и кучер, везший нас до ущелья Борго, пролепетала:
– Господин, мы не смеем уйти отсюда. Нас ведь наняли петь бочете. Если пение прекратится хоть на минуту, то душа вашего отца не сможет обрести покой!
– Уходите, – повторил я, слишком истерзанный горем, чтобы вступать в спор.
– Господин, как вы не понимаете? Граф очень хорошо нам заплатил. Он разгневается, если мы...
– Я отпускаю вас!
Резко махнув рукой, я указал плакальщицам на дверь. Обе женщины боязливо покосились на меня, не зная, как быть.
– Ступайте отсюда! Если граф рассердится, я все ему объясню.
Черные юбки плакальщиц зашелестели по полу. Женщины послушно направились к двери, успев несколько раз обернуться в мою сторону. Глаза их были полны немого ужаса.
Наконец-то я остался один. Глубоко вздохнув, я подошел к гробу и остановился возле тела моего дорогого, любимого отца. В жизни он был высоким, ладным человеком, но, как и Жужанна, сильно постарел за эти несколько лет. Когда я уезжал, седина только-только начала пробиваться в отцовских волосах. Теперь его шевелюра была почти сплошь седой, да и морщин заметно прибавилось. Кроме гибели Стефана, в отцовской жизни хватало трагедий. Из-за близких браков между боярскими родами в последних поколениях династии Цепешей дети часто либо умирали во младенчестве, либо страдали слабоумием или телесными недостатками. Мой прадед, бабушка и тетка по отцовской линии лишились рассудка, другая тетка и двое дядьев умерли в раннем детстве от чахотки. Из поколения отца только он и его младший брат Раду избежали родового проклятия и дожили до взрослых лет. Но все равно судьба была немилостива к отцу. Жужанна родилась хромой и с искривленным позвоночником, что обрекало ее на одинокую жизнь старой девы. Я был совсем маленьким, когда умерла моя мать, а потом трагически погиб Стефан. Меня охватило жгучее чувство вины, я с грустью осознал, что мой отъезд в Англию явился одной из причин, приведших к преждевременной смерти отца. Он умер, так и не увидев нашего ребенка.
(Мое дорогое, еще не родившееся дитя! Как жаль, что тебе не суждено узнать любовь твоего деда, его доброту и отзывчивость. Как бы он баловал тебя, наше с Мери старшее, а то и вовсе единственное чадо, – он мастерил бы тебе деревянные игрушки, как некогда делал их для меня, Жужанны и Стефана. Чтобы представить, как выглядел твой дед, тебе достаточно взглянуть на меня. Мои острые черты лица и ястребиный нос – от него, мои волосы цвета воронова крыла – тоже от него. И только цвет глаз мне достался в равной мере от обоих родителей: у меня они светло-карие, в то время как у отца – зеленые, а у матери – темно-карие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35
Через несколько лет, когда отец более или менее оправился после трагической гибели Стефана и гнетущего чувства собственной вины (Боже, как он корил себя за доверие к Пастуху!), он рассказал мне о возможной причине того, что наша собака в мгновение ока превратилась в дикого зверя. Стефан, считал отец, споткнулся, упал и расшиб себе лоб. Хлынула кровь. Ее запах пробудил у Пастуха инстинкты хищника, и добродушный пес преобразился, став безжалостным волком. Пастух тут ни при чем – какой спрос с животного? А вот его самого, утверждал отец, судьба жестоко покарала за излишнюю доверчивость к собаке-полукровке.
* * *
Воспоминания о гибели Стефана наполнили меня ужасом, причем это ощущение нарастало. Увы, мои предчувствия оправдались...
К отцовскому дому мы подъехали около полуночи, проделав утомительный подъем по нескончаемому серпантину песчаных дорог. Мы с кучером помогли Мери выйти из коляски. (Мою жену потрясли размеры и великолепие дома, не идущего ни в какое сравнение с нашим скромным лондонским жильем. В Англии я предпочитал не говорить о том, насколько богат род Цепешей. Что-то скажет моя дорогая женушка завтра, когда взойдет солнце и она увидит старинный замок, рядом с которым даже этот внушительный особняк выглядит игрушечным?) Признаюсь, я пережил несколько мгновений неподдельного страха, когда с каменных ступенек к нам бросился здоровенный сенбернар. Однако в его лае не было ничего угрожающего, пес просто здоровался с нами. Вслед за ним на лестнице появился... мой умерший брат, что заставило меня сразу же позабыть про сенбернара.
Мраморно-белый лоб Стефана окаймляли иссиня-черные волосы. Прошло уже двадцать лет, но он оставался все тем же шестилетним мальчиком. Стефан медленно поднял руку, приветствуя меня. Я заморгал, посчитав увиденное галлюцинацией. Призрак брата не исчезал. Только теперь я заметил, что бледная ладошка и разорванная белая полотняная рубашка покрыты темно-красными пятнами (в лунном свете они выглядели почти черными). Я понял: брат поднял руку вовсе не для приветствия, а чтобы скрыть кровь.
Я неотрывно смотрел на призрачное видение. Стефан протянул ко мне руку (с его детских пальчиков капала кровь), указывая на что-то, находившееся у нас за спиной. Разумеется, Мери и кучер не видели призрака, поэтому я украдкой обернулся назад, но ничего не увидел. Только ночной лес с темными силуэтами деревьев.
Я вновь повернулся к Стефану, успевшему спуститься по каменным ступеням вниз. Он молчаливо, но выразительно указывал в сторону леса.
Я ощутил сильное головокружение и, невольно вскрикнув, закрыл глаза. В здешних краях полно легенд о мороях– неупокоившихся душах мертвецов. Крестьяне верят, будто тайные грехи или зарытые сокровища вынуждают эти души скитаться по земле до тех пор, пока не откроется правда. Но какие грехи могли быть у маленького Стефана? Сомнительно также, чтобы ребенок знал тайну спрятанного в лесу клада. Умом я понимал: призрачное видение вызвано всего лишь усталостью после длительного путешествия и страхом услышать печальное известие. Я причисляю себя к современным людям и верю в науку, а не в Бога и дьявола.
Я открыл глаза. Стефан исчез. В дверях стояла моя сестра Жужанна.
Мое сердце сжалось от боли. Мери поспешно прикрыла рукой рот, но и у нее вырвался горестный стон. Мы оба сразу же поняли: мой отец мертв. Жужанна была в трауре, ее глаза покраснели и опухли от слез. Обрадовавшись встрече, она попыталась улыбнуться нам, но улыбка мгновенно погасла под тяжестью горя.
Милая моя сестричка, как же ты постарела за эти несколько лет, что я отсутствовал дома!.. Она была старше меня всего на два года, а казалось – на все пятнадцать. В ее иссиня-черных волосах (таких же, как у меня и у маленького Стефана) появилась седина, посеребрившая виски и макушку. Осунувшееся лицо избороздили морщины. Смерть отца придавила Жужанну. Мне стало стыдно: ведь все самое тяжелое легло на ее хрупкие плечи.
Я бросился к ней, миновав то место, где совсем недавно стоял призрак Стефана. Жужанна успела сделать всего лишь шаг. Я нежно обнял ее. Мы оба зарыдали, не стесняясь своих слез.
– Каша, – повторяла она. – Каша, милый...
Меня давно так никто не называл, и это детское имя-прозвище больно царапнуло меня по сердцу. (Объясню происхождение этого странного имени. В детстве у нас была старая повариха из русских, звавшая меня уменьшительным русским именем Аркаша. Если отбросить первые две буквы, получалось «каша» – весьма странное и противное кушанье, которым нас изо дня в день кормили на завтрак. Правда, мне часто удавалось одурачить повариху: выкинув куда-нибудь ненавистную кашу, я предъявлял старухе пустую тарелку и уверял, что все съел. Жужанна любила меня поддразнивать, называя Кашей. Незаметно это имя пристало ко мне.). Жужанна показалась мне совсем бесплотной, и, как бы ни был я охвачен горем, меня серьезно встревожило ее состояние. Сестра родилась хромой и с искривленным позвоночником. Сколько я ее помню, она всегда была слабым и болезненным созданием.
– Когда, Жужа? – спросил я по-румынски.
Неужели я четыре года провел в Лондоне, разговаривая исключительно по-английски и почти забыв о своей принадлежности к роду Цепешей? В тот момент мне казалось, что я никуда не уезжал.
– Вечером, сразу после заката, – ответила она, и я сразу же вспомнил кошмарный сон, привидевшийся мне, когда мы ехали в коляске. – Где-то в полдень он впал в беспамятство и в сознание больше не приходил. Но до этого отец успел продиктовать тебе письмо...
Утирая платком слезы, Жужанна подала мне сложенный лист бумаги, который я не глядя опустил в карман жилетки.
Громадный сенбернар взбежал по ступеням и остановился подле хозяйки. Я невольно отпрянул. Жужанна поняла мой жест – когда Пастух разорвал Стефану горло, ей было семь.
– Не бойся, – сказала она мне, поглаживая пса. – Брут – собака чистых кровей. Он очень добрый и покладистый.
Ну и имя! Интересно, что заставило мою сестру так назвать своего любимца?
Жужанна проковыляла вниз и подошла к Мери, которая до сих пор терпеливо стояла в стороне, не желая нам мешать.
– Какая же я все-таки грубая, – по-английски сказала Жужа. – Давно мечтала увидеть свою дорогую невестку, а теперь заставляю ее ждать. Добро пожаловать, Мери.
После нескольких лет, проведенных в Лондоне, акцент сестры резал мне ухо. Мери тоже несколько опешила. Она привыкла читать письма Жужанны, написанные безупречным литературным английским языком, и, наверное, решила, что речь последней отличается такой же безупречностью.
Со всем изяществом, какое позволяло нынешнее положение, Мери пошла навстречу Жуже и, поцеловав мою сестру, произнесла:
– Ваши удивительные письма покорили меня. Мне казалось, что мы с вами – давние подруги. Как я рада наконец увидеть вас, и как жаль, что наша первая встреча происходит при столь печальных обстоятельствах!
Жужанна взяла Мери за руку и повела с ночного холода в теплый дом. Неужели я снова очутился в знакомой большой гостиной? Всхлипывая и вытирая слезы, Жужа рассказала нам о болезни отца и его последних днях. Наш разговор продолжался около часа. Затем, спохватившись, сестра заявила, что проводит нас в нашу комнату (мою прежнюю комнату!), ибо Мери сильно утомилась и нуждается в отдыхе. Уложив жену в кровать, я отправился с Жужей к отцу.
Выйдя из восточного крыла дома, мы миновали поросший травой холм и оказались возле семейной часовни. Точнее, перед тем, что некогда было семейной часовней, поскольку отец никогда не скрывал своих атеистических воззрений, привив и нам скептическое отношение к церкви и ее требованиям. Еще издали мы услышали мелодично-печальные голоса плакальщиц, исполнявших бочете– традиционные песни-причитания. Рискну перевести на английский несколько строк из одной песни:
Отче, от нас уходить не спеши,
Встань же и слезы нам осуши.
Еще не пробил час смертный твой –
Молви нам слово, очи открой.
Все христианские атрибуты часовни: иконы, статуи и кресты – давным-давно были удалены из алтаря, но остались на стенах в виде ярких мозаичных изображений святых, выполненных в древних византийских канонах. Купол, в центре которого крепилась цепь массивной люстры, также был мозаичным. Христос-Спаситель бесстрастно взирал с вышины на человеческую суету. Войдя, я сразу же увидел изображения, которые очень любил разглядывать в детстве: великомученик Стефан(его я всегда отождествлял со своим братом), Люцифер, падающий с небес, и доблестный святой Георгий, убивающий ненасытного дракона.
Здание часовни утратило свое первоначальное назначение и из места молитв превратилось в место уединенных размышлений. Тем не менее, здесь все равно сохранялась атмосфера благоговейного покоя. Несколько лет подряд (тяжелых лет), пока не начала рубцеваться рана, нанесенная отцу гибелью Стефана, он часами просиживал здесь.
Мы тихо прошли к задней стене часовни. Она служила усыпальницей. На золотых табличках были выгравированы имена наших предков, обретших здесь последнее пристанище. В часовне уже давно никого не хоронили, ибо полтора века назад на полпути между домом и замком воздвигли новую усыпальницу. Я шел мимо умерших предков, чувствуя на себе их взгляды. В шелесте нашей одежды мне слышался их одобрительный шепот. Меня охватило весьма странное чувство – предельно обостренное чувство времени. Подобное чувство возникало у меня, когда я путешествовал. Только сейчас я двигался не назад, в минувшие эпохи, а вперед. Я двигался быстро, почти бегом (как тогда бежали Стефан и Пастух), навстречу настоящему. Навстречу судьбе.
Отец лежал близ алтаря, в гробу, сделанном из отполированного вишневого дерева (мне сразу вспомнился Стефан, лежавший в своем детском гробике). Сам алтарь был затянут черной материей и уставлен зажженными свечами. Рядом с изголовьем и ногами покойного горело по толстой погребальной свече в бронзовом подсвечнике. По обе стороны от изголовья стояли женщины в черном, исполнявшие бочете. Они напоминали отцу обо всех, кого он покинул, будто и в самом деле верили, что отец повременит уходить в мир иной и откроет глаза. Я застыл в нескольких футах от гроба. Мне не хотелось приближаться, чтобы плакальщицы видели мое горе.
– Оставь меня, Жужа, – попросил я сестру. – Пойди отдохни. Ты и так заботилась об отце все эти годы. Теперь я о нем позабочусь.
Последние слова наверняка показались бы моей жене достаточно странными, однако у нас существует обычай: не оставлять на ночь покойника одного. Полагаю, этот обычай, как и большинство остальных, обусловлен крестьянскими суевериями и невежеством. Считается, что в ночные часы нужно оберегать душу усопшего от всех злых сил, которые попытаются ее похитить. Представляю, как бы это не понравилось моему отцу, всегда восстававшему против крестьянских суеверий. Мне же хотелось не столько соблюсти традицию, сколько выказать свое уважение отцу. К сожалению, я приехал слишком поздно и уже ничем иным не мог ему помочь. Пусть хоть так я отдам ему дань памяти. Мой отец был добрым и терпимым человеком. Думаю, он понял бы, что движет мною, и не стал бы противиться.
В горе ведешь себя вопреки здравому смыслу. Я вдруг почувствовал, что меня раздражают плакальщицы. Как странно: получалось, сам я имел право соблюсти старинный обычай (который, повторяю, никогда не нравился моему отцу), а плакальщицам в этом праве отказывал. Объяснение нашлось почти сразу же: я был сыном покойного и хотел остаться с отцом наедине, без присутствия кого бы то ни было.
Жужанна не стала мне возражать. Прежде чем уйти, сестра сказала:
– Вечером приходил слуга из замка. Принес мне письмо от дяди. Прочти.
Она достала из-за пояса письмо и подала мне. Я развернул лист и узнал мелкий, как бисер, почерк дяди. Вот перевод этого письма (в той мере, в какой я сумел запомнить содержание):
Милая моя Жужанна!
Позволь мне высказать в этом письме свои самые искренние соболезнования. Я целиком разделяю твое горе и скорблю вместе с тобой. Ты наверняка знаешь, что во всем мире не было для меня человека ближе и дороже, чем твой отец. Если б не его блестящее и разумное управление хозяйством, я бы давно разорился и погиб. Но деловые отношения были лишь малой частью того, что нас связывало. Хотя Петру приходился мне племянником, я любил его, как брата, а тебя с Аркадием – как своих детей. Верь мне: пока я дышу, вы оба не будете ни в чем нуждаться. Пока я жив, вам нечего бояться. Ведь вы – последние в роду Цепешей, гордость нашей династии и надежда на будущее. Дорогая, если сейчас тебе что-либо нужно или же есть нечто, что тебе просто хотелось бы иметь, окажи мне честь и позволь исполнить твое желание.
Передай от меня привет нашему дорогому Аркадию (он ведь должен сегодня приехать) и его жене, а также мои искренние соболезнования. Надеюсь, они добирались сюда с максимальными удобствами и ничем не рисковали. Жаль, что кончина Петру омрачит им радость приезда.
Я нанял плакальщиц, они будут петь бочете по твоему отцу. Пожалуйста, не тревожься насчет устройства похорон. Все хлопоты я возьму на себя. С твоего позволения, сегодня я навещу часовню, дабы провести некоторое время рядом с покойным. Поскольку это будет поздно ночью, я не хочу никого тревожить и всего лишь прошу не запирать ее дверь.
Твой любящий дядя В.
Я кивнул Жужанне, показывая, что дочитал письмо. Она молча сложила лист и убрала его обратно за пояс. Мы понимающе переглянулись – Жужа предупредила, что мое уединение может оказаться нарушенным. Взглянув с любовью и почтением на отца, сестра приподнялась на цыпочки и нежно поцеловала меня в щеку.
Я стоял, не шевелясь, и слушал причитания плакальщиц и неуверенные, шаркающие шаги Жужанны по холодным каменным плитам. Скрипнули петли тяжелой двери. Жужа ушла.
Я повернулся к плакальщицам и велел:
– Ступайте отсюда.
Плакальщица помоложе испуганно взглянула на меня, но продолжала петь. Вторая опустила глаза и с тем же рабским страхом, что и кучер, везший нас до ущелья Борго, пролепетала:
– Господин, мы не смеем уйти отсюда. Нас ведь наняли петь бочете. Если пение прекратится хоть на минуту, то душа вашего отца не сможет обрести покой!
– Уходите, – повторил я, слишком истерзанный горем, чтобы вступать в спор.
– Господин, как вы не понимаете? Граф очень хорошо нам заплатил. Он разгневается, если мы...
– Я отпускаю вас!
Резко махнув рукой, я указал плакальщицам на дверь. Обе женщины боязливо покосились на меня, не зная, как быть.
– Ступайте отсюда! Если граф рассердится, я все ему объясню.
Черные юбки плакальщиц зашелестели по полу. Женщины послушно направились к двери, успев несколько раз обернуться в мою сторону. Глаза их были полны немого ужаса.
Наконец-то я остался один. Глубоко вздохнув, я подошел к гробу и остановился возле тела моего дорогого, любимого отца. В жизни он был высоким, ладным человеком, но, как и Жужанна, сильно постарел за эти несколько лет. Когда я уезжал, седина только-только начала пробиваться в отцовских волосах. Теперь его шевелюра была почти сплошь седой, да и морщин заметно прибавилось. Кроме гибели Стефана, в отцовской жизни хватало трагедий. Из-за близких браков между боярскими родами в последних поколениях династии Цепешей дети часто либо умирали во младенчестве, либо страдали слабоумием или телесными недостатками. Мой прадед, бабушка и тетка по отцовской линии лишились рассудка, другая тетка и двое дядьев умерли в раннем детстве от чахотки. Из поколения отца только он и его младший брат Раду избежали родового проклятия и дожили до взрослых лет. Но все равно судьба была немилостива к отцу. Жужанна родилась хромой и с искривленным позвоночником, что обрекало ее на одинокую жизнь старой девы. Я был совсем маленьким, когда умерла моя мать, а потом трагически погиб Стефан. Меня охватило жгучее чувство вины, я с грустью осознал, что мой отъезд в Англию явился одной из причин, приведших к преждевременной смерти отца. Он умер, так и не увидев нашего ребенка.
(Мое дорогое, еще не родившееся дитя! Как жаль, что тебе не суждено узнать любовь твоего деда, его доброту и отзывчивость. Как бы он баловал тебя, наше с Мери старшее, а то и вовсе единственное чадо, – он мастерил бы тебе деревянные игрушки, как некогда делал их для меня, Жужанны и Стефана. Чтобы представить, как выглядел твой дед, тебе достаточно взглянуть на меня. Мои острые черты лица и ястребиный нос – от него, мои волосы цвета воронова крыла – тоже от него. И только цвет глаз мне достался в равной мере от обоих родителей: у меня они светло-карие, в то время как у отца – зеленые, а у матери – темно-карие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35