Он включает свой транзистор, но мы слышим только помехи. Остальные смеются.
Проводник переводит все это с усталой улыбкой на губах. Не знаю, кого он опекает – меня или их?
Юпанки: благородное инкское имя. Но этот погонщик просто говорит: «Я известный человек в своей деревне».
Они расслабились. Проводник говорит мне: «Вы просто теряете время». Повар все это время не издает ни звука.
Некоторые ученые предполагают, что у инков существовал язык, известный только знати: язык, который был уничтожен в результате испанского завоевания. Но как он мог так быстро и бесследно исчезнуть?
Лингвисты не находят никаких остатков его в современном языке индейцев кечуа. Так что, может быть, он существовал в невербальной форме, высеченный на недолговечном дереве или ткани. Что-то вроде немой музыки. Или простого воспоминания.
Глава пятая
Может быть, он зря так стремился познать что-то новое? Его новый роман оказался весьма сдержанным и мимолетным. Он думал, что сделал разумный выбор, и Камилла ни о чем не догадывалась. В их первый вечер в Перу он бродил в одиночестве по Лайме и заглянул в какой-то ночной клуб возле Плаца-де-Армас.
Он сидел в длинном ряду столиков, на каждом из которых стояли зажженные свечи. В клубе почти никого не было. На стенах были росписи с претензией на декаданс: какие-то глаза, демоны, грубо вырисованные обнаженные тела. Несколько бизнесменов негромко обсуждали друг с другом последние новости; за ними сидела компания молодежи в джинсах и модных жакетах. Казалось, это место еще само не решило, чем ему стать – дискотекой или ночным баром в небольшой гостинице.
Она была одета в простое черное платье. У нее были блестящие волосы и смуглая, немного матовая кожа. Он видел ее ноги под столом. Он заказал себе «Писко Сауа». Трио музыкантов принялось играть на свирелях и флейте заунывную инкскую музыку.
Может быть, на него слишком сильно подействовало спиртное, потому что, когда он в следующий раз посмотрел на часы, на них было почти одиннадцать. Камилла, наверное, уже лежала в постели, в гостинице, и беспокоилась, куда он подевался. Женщина сидела между двумя клиентами клуба, которые переговаривались через ее спину. Когда он поднялся, чтобы уходить, она спросила его: «Ме invita a un trago, senor?» Она вытянула ноги. Они были длинными и гибкими.
– Простите. У меня нет времени.
– Otra noche, quizas?
– Да, думаю, да. В другой вечер.
Еще долго, после того как он ушел из клуба, его раздражало это въевшееся в память неудовлетворенное желание, это неприятное чувство незавершенности. Как будто в его душе освободилось место, а его так никто и не хотел занимать.
Он вспомнил все это, наблюдая, как Жозиан спускается к реке в один из вечеров. Его очень удивило, что у нее еще хватило на это сил в конце дня – она выглядела такой хрупкой. Вскоре после этого Роберт заметил в сумерках вспышки света от ее фотоаппарата. Ему почему-то пришла в голову мысль, что она фотографирует его, и он пошел к ней. Но вместо этого он обнаружил, что она стоит на коленях у самой кромки воды, снимая белые лилии, которые плавали в воде у берега.
– Imaginez si on avait des fleurs pareilles chez nous! On ne les voit que dans des boutiques de luxe!
Он присел на корточки рядом с Жозиан. Он ничего не знал про лилии. Они казались ему неинтересными, слишком закрытыми и абсолютно одинаковыми.
– Но они вовсе не одинаковые, – сказала она.
– А чем они отличаются друг от друга?
Но она только рассмеялась ему в ответ – глухое позвякивание, – как будто он был слепым.
Он пристально смотрел на нее. Как ей удавалось быть такой независимой? Ее стройная фигура пряталась под мохнатый свитер и толстые брюки. Шляпа от солнца лежала на земле. Из-за нее светлые волосы Жозиан прилегли к голове. Полные, чувственные губы разошлись в открытой улыбке.
– Вы фотографируете все, что видите, – сказал он.
– Если я не буду этого делать, я все забуду. Я забуду, что была здесь.
– А вот это вряд ли.
– А вот это вряд ли. – Тот же самый сухой смех.
Так, значит, фотографии были для нее памятью, а не хобби. Разговаривая с ним, Жозиан не переставала наводить резкость, выбирать нужный ракурс и щелкать затвором своего фотоаппарата.
– Вы, должно быть, ужасно устали, – сказал Роберт.
– Это очень тяжелое путешествие. Намного тяжелее, чем то, которое мы совершили по Амазонке. Меня это сильно беспокоит.
По непонятным причинам он вдруг почувствовал какое-то странное волнение.
– Почему?
– Из-за Луи. Как вы сами видите, он уже немолод.
Он жестоко согласился:
– Да, вижу.
Жозиан по-детски сказала:
– Я думаю, он может на меня рассердиться.
– Рассердиться? На вас? – С таким же успехом можно рассердиться на цветок.
– Понимаете, это я захотела отправиться в это путешествие. Мне очень нравится ездить верхом. Но с этими лошадьми что-то не так. Да, они очень сильные и выносливые, но они ничего не чувствуют. Ими невозможно управлять.
Роберт заметил, что ее английский становится все чище и чище, оставляя лишь легкий, носовой французский акцент. Наверное, раньше ей очень мешала стеснительность.
Ему вдруг очень захотелось вызвать ее на откровенность.
– Как вы с ним познакомились?
– Мы познакомились на празднике. – Она снова рассмеялась. Положила фотоаппарат в карман. – А вы? Камилла очень сильная женщина, и, думаю, она счастлива. Кажется, она даже не замечает всех этих трудностей.
– Счастлива? – Он задумался над тем, что она сказала: была ли Камилла счастлива?
– Да. Она больше счастлива, чем все мы. Больше даже, чем Франциско.
– Ну, Франциско очень странный молодой человек.
– Может быть, он просто еще очень молодой. – Он не ожидал, что она будет так говорить; сначала Роберт отнес это к ее средним знаниям языка, но теперь он уже не был так в этом уверен. Он снова подумал о том, сколько ей лет. Ей вряд ли намного больше, чем Франциско, ведь так? Он быстро посмотрел на ее руки. Они были белыми, безупречными, с опаловыми ногтями, как будто она только что сделала маникюр. Единственное, что их портило, – это обручальное кольцо.
Слабо застонав, она поднялась на ноги. Ему захотелось задержать ее здесь еще на несколько минут. Он привык к тому, что женщины отвечали на его флирт. Да, высокомерный, если хотите (Камилла уже обвиняла его в этом). Он уже представлял себе, как золотая рыбка-Жозиан наивно плывет в его сети; но на самом деле она оказалась угрем, совершенным и хитрым (хитрее всех, кого он знал до этого), который ловко выскользнул из сети и уплыл восвояси.
Его голос прозвучал несколько грубо:
– Ну и чем же вы занимаетесь у себя дома, в Бельгии? У вас есть дети?
Она ответила со злостью:
– Я не люблю детей.
Роберт вспомнил своего сына и засмеялся:
– Честно говоря, они недолго остаются детьми!
Она и сама была похожа на ребенка – женщина без возраста. Роберт подумал, что ее наивность часто обеспечивает ей доступ туда, куда другим нет никакого пути, что-то вроде невинного рассудка.
Она продолжила:
– Там, в Бельгии, я – infirmiere a domicil, частная сиделка. Я ухаживаю за старыми, Роберт.
Ему стало приятно, что она наконец произнесла его имя (она сказала его на французский манер, с ударением на последний слог – Робэр).
– Как же вы за ними ухаживаете?
– Я перевязываю им ушибы и раны… jambes ulceres. Иногда купаю их.
Но, вместо того чтобы помочь ему понять Жозиан, подумал он, этот допрос еще больше его запутал. Как она могла посвятить себя старым людям? Она измеряла им температуру, помогала ходить в туалет, обмывала их тела. Наверное, это как обмывать мертвеца. Он ненавидел возраст, он боялся его. Но, как это ни странно, Жозиан как будто заключала его в себе, даже пародировала его своим собственным бесплодным телом. Роберт вдруг понял, что завидует Луи; завидует даже этими дряхлым, голым телам. У нее были такие красивые руки.
– Вы работаете со старыми людьми? – спросил он.
– Некоторые из них очень добрые.
– Но они умирают прямо у вас на глазах.
– Ах да. – Она улыбнулась. – Однажды я пришла и застала мадам Ривуар сидящей в кресле, выпрямившись. Думаю, это было la rigidite cadaverique. Ее подбородок был сильно вздернут, вот так. – Она закрыла глаза, повернулась к нему боком и вздернула подбородок.
Несколько минут Роберт с наслаждением разглядывал ее напрягшиеся черты – широкий лоб с примятыми светлыми локонами, прикрытые длинными ресницами глаза, гладкие щеки, узкий подбородок. Казалось, она застыла в этой позе на много часов, и ему вдруг пришло в голову, что, может быть, она тоже в конце концов начала флиртовать с ним. Ему захотелось поцеловать эти полные губы. Они были немного приоткрыты. Но через секунду ее ресницы снова распахнулись, и он услышал собственный голос – в нем сквозила растерянность и в то же время намерение продолжать флирт:
– Она, наверное, была очень старой?
– Но старые тоже не хотят умирать. Их часто боятся, – ответила Жозиан.
– Они часто боятся, – поправил ее Роберт.
– Да, они часто боятся. Очень боятся.
Роберт подумал: «Но человеческие жизни и без того слишком длинные. Зачем посвящать себя тому, чтобы их продлевать?»
Он сказал:
– Что заставило вас пойти в сиделки?
Но она только ответила ему:
– Я думаю, вы очень нетерпимый человек. – И он снова услышал ее смех.
Может, его вопросы были слишком грубыми, слишком очевидными, подумал он. Или она просто привыкла так отражать любые попытки заигрывать с ней?
Ее смех раздавался после каждого очередного раунда, как в боксе.
Внезапно она спросила:
– Вы напишете о путешествии?
Она застала его врасплох. Может, она подозревала, что он задает ей вопросы, пытаясь выжать из нее какую-нибудь историю, в поисках сюжета для очередной книги или статьи? Да, действительно, когда он начал с ней разговаривать, в нем еще играло обычное писательское любопытство: Роберт примечал ее язык жестов, запоминал ее любимые фразы и выражения, то, как у нее растут брови – взлетают вверх на концах. Но уже много-много минут он и думать об этом забыл. Она сама помогла ему в этом.
Жозиан продолжала:
– О чем вы пишете, Робэр?
– О том, о чем я в состоянии писать. – Теперь это казалось суровой правдой.
– Тогда вы, наверное, напишете и обо мне? – что-то среднее между вопросом и утверждением. – Да, мне это очень интересно. Напишите обо мне.
Вот и она. Жозиан. Описанная в блокноте с разорванной обложкой.
Она ездит верхом очень легко, как эльф. Эти фиалковые глаза, полные любопытства. Удивительный контраст с Луи. Он похож на лягушку: вечно страдающий одышкой, с широким ртом (слишком много разговаривает) и выпуклыми глазами. Как они могли соединиться? И сколько все-таки ей лет? Может, двадцать пять. Но с таким же успехом ей может оказаться восемнадцать или тридцать.
Вчера вечером, ужасно устав, я увидел, как она кормит свою лошадь черствыми круассанами: из запасов Луи, я полагаю. Потом пошел за ней к реке, где она фотографировала лилии. Она совершенно сбила меня с толку. Этот смех после каждой законченной фразы. «Я не люблю детей». Смех. «Эти лошади ничего не чувствуют». Смех. «Старых боятся». (Может, она действительно хотела сказать именно это?)
Наверное, так происходит, когда ум чем-то подавляют, он проявляется в виде наивности.
Но она всех озадачивает, всех застает врасплох. Она ухаживает за беспомощными телами. Она сама – как дорогое блюдо. Луи похож на Бальзака (говорит она). Лилии – это воспоминания.
Глава шестая
Самый высокий перевал располагался на высоте пятнадцать тысяч футов, он был весь покрыт снегом. За ним на фоне неба высились острые клыки и каменные плиты хребта Чокетекарпо, похожие на руины выжженного города. В их глубоких впадинах залег огромный ледник. Пытаясь разглядеть, что за ним, Франциско представил себе огромный бассейн реки Апуримак как удивительную декорацию. Но на самом деле они оставили его уже далеко позади. Берега реки, по которой они шли, были покрыты льдом, время от времени им попадались огромные валуны, размером с небольшой дом. Начался мелкий град. Они подошли к самым величественным и громадным из всех гор, какие им когда-либо доводилось видеть.
Для Франциско боль в ногах, которая становилась все сильнее и сильнее к вечеру, так что в конце концов по всему телу проходили конвульсии, стала ежедневными стигматами. Он видел в ней цену, которую необходимо заплатить, его паспорт, необходимый, чтобы свободно пройти по священной земле инков. Еще совсем недавно сквозь призму этой боли все казалось каким-то возвышенным, и только теперь от гор у него начало сводить желудок – но в такой холодный рассвет, как сегодня, ему становилось немного лучше. Высоко впереди гранитные пики вздымались подобно острым кинжалам. Он чувствовал, как они становятся все более и более враждебными. Они были священными, но он не ощущал их святости. Он вдруг подумал о высокогорной болезни, может быть, в этом вся причина? То тут, то там вдоль тропы попадались дорожные камни, оставшиеся со времен инков, как будто этот когда-то преданый народ сопровождал путешественников в их долгом пути. Вскоре на гору опустилась тишина, они слышали только шорох своих шагов и глухой стук палок о снег, а вокруг царило спокойствие. Тропу пересек след пумы.
И еще погонщики: было просто ужасно смотреть на них, на покоренных. Даже на такой высоте они были нагружены не меньше, чем их мулы. На них никто не обращал внимания. Казалось, как будто рядом едут конкистадоры из Трухильо. «Они взяли с собой две или три тысячи индейцев, чтобы те прислуживали им, несли пищу для них и для их животных; закованные в кандалы, индейцы умирали от голода. Когда они уставали, испанцы, не освобождая их от оков, с величайшей жестокостью отрубали им головы и оставляли позади дорогу, усеянную мертвыми телами».
Этот народ, подумал Франциско, навеки обречен, и он никак не мог понять почему. Всего лишь две недели назад он наблюдал процессию, выходящую из храма в Лайме. Смысл этой процессии был ему известен – они намеревались пронести Богоматерь по городу, но процессия эта была пронизана странной меланхолией. Со ступеней храма, раскачиваясь на носилках из красного дерева, выехала восковая Мадонна, чьи широкие одежды развевались за ее спиной, подобно фантастическим крыльям. На ее плащ были нашиты куски битого стекла и пластмассовые фрукты, над головой подрагивал серебряный нимб, похожий на тарелку. Франциско она показалась дешевой карикатурой на Богоматерь, Приносящую Победу, которую он видел в Трухильо. И ее пальцы на поднятых руках были унизаны дешевыми кольцами. Но взгляд его привлекли только те, кто нес этот чудовищный груз – тридцать или сорок человек: религиозное братство, одетое в шапочки индейцев кечуа. Выступающие скулы выдавали в них потомков инков; казалось, их мучает какая-то врожденная трагедия, страдания Христа неотделимы от их страданий. Сгибаясь под тяжестью носилок, они шли мелкими, шаркающими шажками. Казалось, их низкие лбы и полные губы сильно напряжены. Время от времени они останавливались и опускали свою ношу, только для того, чтобы потом снова взвалить ее себе на плечи, с той же смутной, вселяющей страх тревогой под гром дешевого оркестра.
Уже тогда они удивительно напомнили Франциско о чем-то другом, но только сейчас он понял, о чем. Он похолодел. Он читал об этом в ранних хрониках, но видел это только в своем воображении. Носилки со священным правителем инков Атахуальпой спокойно несут к его первой встрече с испанцами, окруженные тысячами безоружных инков. «Хотя испанцы убили всех индейцев, которые несли носилки, на помощь к ним прибыли новые отряды, чтобы поддержать своего владыку. Многим инкам отрубили руки, но они продолжали нести носилки на плечах… Так и схватили Атахуальпу. Те, кто нес его носилки, и те, кто сопровождал Верховного Инку, так и не покинули его: они все умерли рядом с ним». Образ этих носилок преследовал Франциско все его детство, он пришел к нему из книг матери. Его удивляла покорность инков судьбе, как гибель всего роя пчел.
Когда Камилла вылезла из палатки, луна уже поднялась над горами. Лунный свет превращал древние ступени в рыбью чешую, рассыпанную по лощине. Ей стало холодно, и она крепко обхватила себя за плечи. Она чувствовала, как все ее тело слегка подрагивает, но в то же время эта дрожь была как будто проверенной и защищала ее. И только в икрах отдавалась боль.
Она провела руками по волосам, ставшим жесткими за время путешествия. Казалось, ночная свежесть очищает ее, и Камилла вдруг представила, будто она проскользнула в только что обновленную кожу, в другую себя. Естественно, никакой «другой себя» не было: только эта импульсивная женщина по имени Камилла. И все же она чувствовала, что стоит на краю какой-то неожиданной перемены, подобно пробуждению нового, еще неизвестного, таланта в ребенке. Или внезапному приливу. Все это было невозможно и, разумеется, очень странно.
Через несколько минут она заметила какого-то человека, поднимающегося по ступеням, но все же Камилла осталась стоять там, где стояла, по-прежнему проводя пальцами по волосам, ожидая чего-то.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16
Проводник переводит все это с усталой улыбкой на губах. Не знаю, кого он опекает – меня или их?
Юпанки: благородное инкское имя. Но этот погонщик просто говорит: «Я известный человек в своей деревне».
Они расслабились. Проводник говорит мне: «Вы просто теряете время». Повар все это время не издает ни звука.
Некоторые ученые предполагают, что у инков существовал язык, известный только знати: язык, который был уничтожен в результате испанского завоевания. Но как он мог так быстро и бесследно исчезнуть?
Лингвисты не находят никаких остатков его в современном языке индейцев кечуа. Так что, может быть, он существовал в невербальной форме, высеченный на недолговечном дереве или ткани. Что-то вроде немой музыки. Или простого воспоминания.
Глава пятая
Может быть, он зря так стремился познать что-то новое? Его новый роман оказался весьма сдержанным и мимолетным. Он думал, что сделал разумный выбор, и Камилла ни о чем не догадывалась. В их первый вечер в Перу он бродил в одиночестве по Лайме и заглянул в какой-то ночной клуб возле Плаца-де-Армас.
Он сидел в длинном ряду столиков, на каждом из которых стояли зажженные свечи. В клубе почти никого не было. На стенах были росписи с претензией на декаданс: какие-то глаза, демоны, грубо вырисованные обнаженные тела. Несколько бизнесменов негромко обсуждали друг с другом последние новости; за ними сидела компания молодежи в джинсах и модных жакетах. Казалось, это место еще само не решило, чем ему стать – дискотекой или ночным баром в небольшой гостинице.
Она была одета в простое черное платье. У нее были блестящие волосы и смуглая, немного матовая кожа. Он видел ее ноги под столом. Он заказал себе «Писко Сауа». Трио музыкантов принялось играть на свирелях и флейте заунывную инкскую музыку.
Может быть, на него слишком сильно подействовало спиртное, потому что, когда он в следующий раз посмотрел на часы, на них было почти одиннадцать. Камилла, наверное, уже лежала в постели, в гостинице, и беспокоилась, куда он подевался. Женщина сидела между двумя клиентами клуба, которые переговаривались через ее спину. Когда он поднялся, чтобы уходить, она спросила его: «Ме invita a un trago, senor?» Она вытянула ноги. Они были длинными и гибкими.
– Простите. У меня нет времени.
– Otra noche, quizas?
– Да, думаю, да. В другой вечер.
Еще долго, после того как он ушел из клуба, его раздражало это въевшееся в память неудовлетворенное желание, это неприятное чувство незавершенности. Как будто в его душе освободилось место, а его так никто и не хотел занимать.
Он вспомнил все это, наблюдая, как Жозиан спускается к реке в один из вечеров. Его очень удивило, что у нее еще хватило на это сил в конце дня – она выглядела такой хрупкой. Вскоре после этого Роберт заметил в сумерках вспышки света от ее фотоаппарата. Ему почему-то пришла в голову мысль, что она фотографирует его, и он пошел к ней. Но вместо этого он обнаружил, что она стоит на коленях у самой кромки воды, снимая белые лилии, которые плавали в воде у берега.
– Imaginez si on avait des fleurs pareilles chez nous! On ne les voit que dans des boutiques de luxe!
Он присел на корточки рядом с Жозиан. Он ничего не знал про лилии. Они казались ему неинтересными, слишком закрытыми и абсолютно одинаковыми.
– Но они вовсе не одинаковые, – сказала она.
– А чем они отличаются друг от друга?
Но она только рассмеялась ему в ответ – глухое позвякивание, – как будто он был слепым.
Он пристально смотрел на нее. Как ей удавалось быть такой независимой? Ее стройная фигура пряталась под мохнатый свитер и толстые брюки. Шляпа от солнца лежала на земле. Из-за нее светлые волосы Жозиан прилегли к голове. Полные, чувственные губы разошлись в открытой улыбке.
– Вы фотографируете все, что видите, – сказал он.
– Если я не буду этого делать, я все забуду. Я забуду, что была здесь.
– А вот это вряд ли.
– А вот это вряд ли. – Тот же самый сухой смех.
Так, значит, фотографии были для нее памятью, а не хобби. Разговаривая с ним, Жозиан не переставала наводить резкость, выбирать нужный ракурс и щелкать затвором своего фотоаппарата.
– Вы, должно быть, ужасно устали, – сказал Роберт.
– Это очень тяжелое путешествие. Намного тяжелее, чем то, которое мы совершили по Амазонке. Меня это сильно беспокоит.
По непонятным причинам он вдруг почувствовал какое-то странное волнение.
– Почему?
– Из-за Луи. Как вы сами видите, он уже немолод.
Он жестоко согласился:
– Да, вижу.
Жозиан по-детски сказала:
– Я думаю, он может на меня рассердиться.
– Рассердиться? На вас? – С таким же успехом можно рассердиться на цветок.
– Понимаете, это я захотела отправиться в это путешествие. Мне очень нравится ездить верхом. Но с этими лошадьми что-то не так. Да, они очень сильные и выносливые, но они ничего не чувствуют. Ими невозможно управлять.
Роберт заметил, что ее английский становится все чище и чище, оставляя лишь легкий, носовой французский акцент. Наверное, раньше ей очень мешала стеснительность.
Ему вдруг очень захотелось вызвать ее на откровенность.
– Как вы с ним познакомились?
– Мы познакомились на празднике. – Она снова рассмеялась. Положила фотоаппарат в карман. – А вы? Камилла очень сильная женщина, и, думаю, она счастлива. Кажется, она даже не замечает всех этих трудностей.
– Счастлива? – Он задумался над тем, что она сказала: была ли Камилла счастлива?
– Да. Она больше счастлива, чем все мы. Больше даже, чем Франциско.
– Ну, Франциско очень странный молодой человек.
– Может быть, он просто еще очень молодой. – Он не ожидал, что она будет так говорить; сначала Роберт отнес это к ее средним знаниям языка, но теперь он уже не был так в этом уверен. Он снова подумал о том, сколько ей лет. Ей вряд ли намного больше, чем Франциско, ведь так? Он быстро посмотрел на ее руки. Они были белыми, безупречными, с опаловыми ногтями, как будто она только что сделала маникюр. Единственное, что их портило, – это обручальное кольцо.
Слабо застонав, она поднялась на ноги. Ему захотелось задержать ее здесь еще на несколько минут. Он привык к тому, что женщины отвечали на его флирт. Да, высокомерный, если хотите (Камилла уже обвиняла его в этом). Он уже представлял себе, как золотая рыбка-Жозиан наивно плывет в его сети; но на самом деле она оказалась угрем, совершенным и хитрым (хитрее всех, кого он знал до этого), который ловко выскользнул из сети и уплыл восвояси.
Его голос прозвучал несколько грубо:
– Ну и чем же вы занимаетесь у себя дома, в Бельгии? У вас есть дети?
Она ответила со злостью:
– Я не люблю детей.
Роберт вспомнил своего сына и засмеялся:
– Честно говоря, они недолго остаются детьми!
Она и сама была похожа на ребенка – женщина без возраста. Роберт подумал, что ее наивность часто обеспечивает ей доступ туда, куда другим нет никакого пути, что-то вроде невинного рассудка.
Она продолжила:
– Там, в Бельгии, я – infirmiere a domicil, частная сиделка. Я ухаживаю за старыми, Роберт.
Ему стало приятно, что она наконец произнесла его имя (она сказала его на французский манер, с ударением на последний слог – Робэр).
– Как же вы за ними ухаживаете?
– Я перевязываю им ушибы и раны… jambes ulceres. Иногда купаю их.
Но, вместо того чтобы помочь ему понять Жозиан, подумал он, этот допрос еще больше его запутал. Как она могла посвятить себя старым людям? Она измеряла им температуру, помогала ходить в туалет, обмывала их тела. Наверное, это как обмывать мертвеца. Он ненавидел возраст, он боялся его. Но, как это ни странно, Жозиан как будто заключала его в себе, даже пародировала его своим собственным бесплодным телом. Роберт вдруг понял, что завидует Луи; завидует даже этими дряхлым, голым телам. У нее были такие красивые руки.
– Вы работаете со старыми людьми? – спросил он.
– Некоторые из них очень добрые.
– Но они умирают прямо у вас на глазах.
– Ах да. – Она улыбнулась. – Однажды я пришла и застала мадам Ривуар сидящей в кресле, выпрямившись. Думаю, это было la rigidite cadaverique. Ее подбородок был сильно вздернут, вот так. – Она закрыла глаза, повернулась к нему боком и вздернула подбородок.
Несколько минут Роберт с наслаждением разглядывал ее напрягшиеся черты – широкий лоб с примятыми светлыми локонами, прикрытые длинными ресницами глаза, гладкие щеки, узкий подбородок. Казалось, она застыла в этой позе на много часов, и ему вдруг пришло в голову, что, может быть, она тоже в конце концов начала флиртовать с ним. Ему захотелось поцеловать эти полные губы. Они были немного приоткрыты. Но через секунду ее ресницы снова распахнулись, и он услышал собственный голос – в нем сквозила растерянность и в то же время намерение продолжать флирт:
– Она, наверное, была очень старой?
– Но старые тоже не хотят умирать. Их часто боятся, – ответила Жозиан.
– Они часто боятся, – поправил ее Роберт.
– Да, они часто боятся. Очень боятся.
Роберт подумал: «Но человеческие жизни и без того слишком длинные. Зачем посвящать себя тому, чтобы их продлевать?»
Он сказал:
– Что заставило вас пойти в сиделки?
Но она только ответила ему:
– Я думаю, вы очень нетерпимый человек. – И он снова услышал ее смех.
Может, его вопросы были слишком грубыми, слишком очевидными, подумал он. Или она просто привыкла так отражать любые попытки заигрывать с ней?
Ее смех раздавался после каждого очередного раунда, как в боксе.
Внезапно она спросила:
– Вы напишете о путешествии?
Она застала его врасплох. Может, она подозревала, что он задает ей вопросы, пытаясь выжать из нее какую-нибудь историю, в поисках сюжета для очередной книги или статьи? Да, действительно, когда он начал с ней разговаривать, в нем еще играло обычное писательское любопытство: Роберт примечал ее язык жестов, запоминал ее любимые фразы и выражения, то, как у нее растут брови – взлетают вверх на концах. Но уже много-много минут он и думать об этом забыл. Она сама помогла ему в этом.
Жозиан продолжала:
– О чем вы пишете, Робэр?
– О том, о чем я в состоянии писать. – Теперь это казалось суровой правдой.
– Тогда вы, наверное, напишете и обо мне? – что-то среднее между вопросом и утверждением. – Да, мне это очень интересно. Напишите обо мне.
Вот и она. Жозиан. Описанная в блокноте с разорванной обложкой.
Она ездит верхом очень легко, как эльф. Эти фиалковые глаза, полные любопытства. Удивительный контраст с Луи. Он похож на лягушку: вечно страдающий одышкой, с широким ртом (слишком много разговаривает) и выпуклыми глазами. Как они могли соединиться? И сколько все-таки ей лет? Может, двадцать пять. Но с таким же успехом ей может оказаться восемнадцать или тридцать.
Вчера вечером, ужасно устав, я увидел, как она кормит свою лошадь черствыми круассанами: из запасов Луи, я полагаю. Потом пошел за ней к реке, где она фотографировала лилии. Она совершенно сбила меня с толку. Этот смех после каждой законченной фразы. «Я не люблю детей». Смех. «Эти лошади ничего не чувствуют». Смех. «Старых боятся». (Может, она действительно хотела сказать именно это?)
Наверное, так происходит, когда ум чем-то подавляют, он проявляется в виде наивности.
Но она всех озадачивает, всех застает врасплох. Она ухаживает за беспомощными телами. Она сама – как дорогое блюдо. Луи похож на Бальзака (говорит она). Лилии – это воспоминания.
Глава шестая
Самый высокий перевал располагался на высоте пятнадцать тысяч футов, он был весь покрыт снегом. За ним на фоне неба высились острые клыки и каменные плиты хребта Чокетекарпо, похожие на руины выжженного города. В их глубоких впадинах залег огромный ледник. Пытаясь разглядеть, что за ним, Франциско представил себе огромный бассейн реки Апуримак как удивительную декорацию. Но на самом деле они оставили его уже далеко позади. Берега реки, по которой они шли, были покрыты льдом, время от времени им попадались огромные валуны, размером с небольшой дом. Начался мелкий град. Они подошли к самым величественным и громадным из всех гор, какие им когда-либо доводилось видеть.
Для Франциско боль в ногах, которая становилась все сильнее и сильнее к вечеру, так что в конце концов по всему телу проходили конвульсии, стала ежедневными стигматами. Он видел в ней цену, которую необходимо заплатить, его паспорт, необходимый, чтобы свободно пройти по священной земле инков. Еще совсем недавно сквозь призму этой боли все казалось каким-то возвышенным, и только теперь от гор у него начало сводить желудок – но в такой холодный рассвет, как сегодня, ему становилось немного лучше. Высоко впереди гранитные пики вздымались подобно острым кинжалам. Он чувствовал, как они становятся все более и более враждебными. Они были священными, но он не ощущал их святости. Он вдруг подумал о высокогорной болезни, может быть, в этом вся причина? То тут, то там вдоль тропы попадались дорожные камни, оставшиеся со времен инков, как будто этот когда-то преданый народ сопровождал путешественников в их долгом пути. Вскоре на гору опустилась тишина, они слышали только шорох своих шагов и глухой стук палок о снег, а вокруг царило спокойствие. Тропу пересек след пумы.
И еще погонщики: было просто ужасно смотреть на них, на покоренных. Даже на такой высоте они были нагружены не меньше, чем их мулы. На них никто не обращал внимания. Казалось, как будто рядом едут конкистадоры из Трухильо. «Они взяли с собой две или три тысячи индейцев, чтобы те прислуживали им, несли пищу для них и для их животных; закованные в кандалы, индейцы умирали от голода. Когда они уставали, испанцы, не освобождая их от оков, с величайшей жестокостью отрубали им головы и оставляли позади дорогу, усеянную мертвыми телами».
Этот народ, подумал Франциско, навеки обречен, и он никак не мог понять почему. Всего лишь две недели назад он наблюдал процессию, выходящую из храма в Лайме. Смысл этой процессии был ему известен – они намеревались пронести Богоматерь по городу, но процессия эта была пронизана странной меланхолией. Со ступеней храма, раскачиваясь на носилках из красного дерева, выехала восковая Мадонна, чьи широкие одежды развевались за ее спиной, подобно фантастическим крыльям. На ее плащ были нашиты куски битого стекла и пластмассовые фрукты, над головой подрагивал серебряный нимб, похожий на тарелку. Франциско она показалась дешевой карикатурой на Богоматерь, Приносящую Победу, которую он видел в Трухильо. И ее пальцы на поднятых руках были унизаны дешевыми кольцами. Но взгляд его привлекли только те, кто нес этот чудовищный груз – тридцать или сорок человек: религиозное братство, одетое в шапочки индейцев кечуа. Выступающие скулы выдавали в них потомков инков; казалось, их мучает какая-то врожденная трагедия, страдания Христа неотделимы от их страданий. Сгибаясь под тяжестью носилок, они шли мелкими, шаркающими шажками. Казалось, их низкие лбы и полные губы сильно напряжены. Время от времени они останавливались и опускали свою ношу, только для того, чтобы потом снова взвалить ее себе на плечи, с той же смутной, вселяющей страх тревогой под гром дешевого оркестра.
Уже тогда они удивительно напомнили Франциско о чем-то другом, но только сейчас он понял, о чем. Он похолодел. Он читал об этом в ранних хрониках, но видел это только в своем воображении. Носилки со священным правителем инков Атахуальпой спокойно несут к его первой встрече с испанцами, окруженные тысячами безоружных инков. «Хотя испанцы убили всех индейцев, которые несли носилки, на помощь к ним прибыли новые отряды, чтобы поддержать своего владыку. Многим инкам отрубили руки, но они продолжали нести носилки на плечах… Так и схватили Атахуальпу. Те, кто нес его носилки, и те, кто сопровождал Верховного Инку, так и не покинули его: они все умерли рядом с ним». Образ этих носилок преследовал Франциско все его детство, он пришел к нему из книг матери. Его удивляла покорность инков судьбе, как гибель всего роя пчел.
Когда Камилла вылезла из палатки, луна уже поднялась над горами. Лунный свет превращал древние ступени в рыбью чешую, рассыпанную по лощине. Ей стало холодно, и она крепко обхватила себя за плечи. Она чувствовала, как все ее тело слегка подрагивает, но в то же время эта дрожь была как будто проверенной и защищала ее. И только в икрах отдавалась боль.
Она провела руками по волосам, ставшим жесткими за время путешествия. Казалось, ночная свежесть очищает ее, и Камилла вдруг представила, будто она проскользнула в только что обновленную кожу, в другую себя. Естественно, никакой «другой себя» не было: только эта импульсивная женщина по имени Камилла. И все же она чувствовала, что стоит на краю какой-то неожиданной перемены, подобно пробуждению нового, еще неизвестного, таланта в ребенке. Или внезапному приливу. Все это было невозможно и, разумеется, очень странно.
Через несколько минут она заметила какого-то человека, поднимающегося по ступеням, но все же Камилла осталась стоять там, где стояла, по-прежнему проводя пальцами по волосам, ожидая чего-то.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16