Не я же! Михаил Никифорович, ты что молчишь! — И дядя Валя толкнул Михаила Никифоровича в бок.— Да… — пробормотал Михаил Никифорович, — моя… она… подруга и эта…В иной раз педант Собко обратил бы наше внимание на то, что Михаил Никифорович привел уже одного друга и ассистента, а именно дядю Валю, и, стало быть, хватит. Но тут он промолчал.— И как же вас зовут? — улыбнулась Светлана Юрьевна подруге Михаила Никифоровича.Незнакомка словно бы растерялась.— Любовь Николаевна ее зовут! — обрадовался дядя Валя.— Да, Любовь Николаевна, — быстро согласилась гостья, — Любовь Николаевна Кашинцева. Или просто Люба.— Что же вы стоите-то, Люба, — подскочил дядя Валя, — вы садитесь вот сюда, между мной и вашим Михаилом Никифоровичем.Любовь Николаевна села, дядя Валя тут же обхватил ее за плечи, Любовь Николаевна руку его сняла, прошептала дяде Вале что-то строго, но доверительно, отчего дядя Валя рассмеялся и сказал громко:— Но беда-то ведь небольшая, а?А Михаил Никифорович нахмурился и взглядом дал понять дяде Вале, что поведение его бестактное.— Да я же к Любочке как отец, — объяснил свой порыв дядя Валя.А Светлана Юрьевна отошла. И на Любовь Николаевну и на Михаила Никифоровича смотрела ласково. Победу Серова над каракулевой шапкой отметили шумно, со звоном бокалов. Протоколист Миша Кошелев представил нам проект протокола; имевшие право подписаться под ним — подписались. И понеслось застолье.Тут мы потихоньку рассмотрели Любовь Николаевну.Женщина она была приятная. То есть так казалось. Это именно она пыталась подойти к нам в автомате, но двое мужчин заслонили ее, и она исчезла. Тогда она шла к нам в свежей дубленке и большой лисьей шапке. И теперь она была одета прилично. Не знаю, какие нынче наряды в Кашине — я был там в последний раз лет пятнадцать назад, — но, во всяком случае, наша Любовь Николаевна провинциалкой не выглядела. Для Москвы, оговорюсь, для Москвы! Может быть, для какого-нибудь Парижа она была явная провинциалка. А для нас внешность и манеры ее сошли вполне за светские. К Серову явилась она в джинсовом костюме, и было видно, что костюм этот не от «Рабочей одежды». В красоте, или, вернее, миловидности, ее лица виделось нечто стандартное, но, впрочем, забавный короткий нос, полные губы, тихая крестьянская улыбка, правда, редкая, отчасти эту стандартность разрушали. И была сегодня у Любови Николаевны коса, темно-каштановая. Но не та коса, которая для иных женщин, особенно пышных, становится как бы сущностью натуры, а коса, скорее, декоративная, элемент сложной прически, сочиненной дамским мастером в стиле ретро. Нет, неплохо выглядела подруга Михаила Никифоровича, и не наблюдалось в ней ни необыкновенных щек, ни кривых клыков, обещанных нам Филимоном Грачевым. Как и Михаил Никифорович, я дал бы ей лет двадцать пять — двадцать семь.Сидела она смирно, больше молчала. Как бы прислушивалась и присматривалась к нам. Даже я ощутил дважды ее заинтересованный взгляд. Словно бы исследовательский. Мы и сами на нее глазели. Экое явление! Впрочем, скоро застолье отвлекло нас от наблюдений за Любовью Николаевной. Пошли в ход и коллекционные кружки, Светлана Юрьевна принесла из кухни горячие креветки, в шуме и звоне Любовь Николаевна как бы утонула: была она за столом и не было ее. Однако через час мы о ней вспомнили. Курильщики решили выйти из-за стола, я не курю, но тут понял, что и мне нужно выйти. И так случилось, что у шахты лифта мы оказались всемером: Михаил Никифорович, Игорь Борисович Каштанов, дядя Валя, Филимон Грачев, я, Серов и Любовь Николаевна.Курила она «Новость», Игорь Борисович протянул ей зажигалку, она затянулась, пальцы у нее были тонкие, красивые.— Извините, пожалуйста, что я об этом поведу речь, — сказала Любовь Николаевна, — но мне ночевать негде.Мы молчали, смотрели в стены.— Вы ведь разбили бутылку там, на детской площадке, — сказала Любовь Николаевна. — Где же мне жить?— У меня вся комната завалена гирями и гантелями, — хмуро заявил Филимон Грачев.— Жить я имею право лишь у основных владельцев бутылки, — сказала Любовь Николаевна деликатно, как бы извиняясь перед Серовым, мной и Филимоном.Мы с Серовым только головами покачали. Вот, мол, какие печальные обстоятельства.— Любовь Николаевна, — галантно произнес Игорь Борисович Каштанов, и было видно, что говорит он искренне, — я бы с удовольствием ввел вас в мой дом, но моя соседка тут же наскребет жалобу, я же в плохих отношениях с райисполкомом.— А я импотент! — выскочил дядя Валя. — У меня был климакс! Я тем более не могу.— При чем тут импотент? — удивился Каштанов.— А при том! — обиделся дядя Валя. Потом он сказал: — И бутылку я не открывал и не разбивал. Я бы посуду сдал. Это Мишка трахнул ее о кирпичи!— Я же нечаянно… — пробормотал Михаил Никифорович.— А у меня из-за этой бутылки… — жалобно произнесла Любовь Николаевна, и губы ее нервно вздрогнули, — у меня из-за нее… Я и прийти-то к вам не могла… И…Она сразу же замолчала. Видно, и так сказала лишнее.— Не печальтесь, Любовь Николаевна, — заверил ее растроганный Каштанов. — Мы вас пристроим. Вот у Михаила Никифоровича однокомнатная квартира.— Да уж, — обрадовался дядя Валя, — ты, Миша, бери ее! Ты бутылку разбил!Мы поддержали Каштанова и дядю Валю.— Пожалуйста, — неуверенно произнес Михаил Никифорович, — только ведь Любовь Николаевна — женщина, я буду стеснять ее.— Ничего, — сказал дядя Валя. — Да я бы на твоем месте!..— Я столько пережила за эти дни… — сказала Любовь Николаевна. — Мне так нужно было выйти к вам, а я не могла… Вот только когда ощутила просьбу Анатолия Сергеевича, лишь тогда я прорвалась…Мы вспомнили то мгновение. Просьба Серова, а то и мольба его, была существенная… Но сейчас мы уже думали о Любови Николаевне. Стояла она тихая, нежная, с влажными глазами, и мы расчувствовались, жалели ее, хотели бы ее поддержать, а то и приласкать, как беззащитное дитя.Тут нас позвали к столу: была подана индейка.— Знаете, — сказала Любовь Николаевна, — пока это все снова не началось…— Пока глаза у нас еще умненькие! — уточнил дядя Валя.— Да, именно так, — продолжила Любовь Николаевна. — Я бы хотела просить вас об одолжении. Мне нужно знать о ваших желаниях, но о желаниях не случайных, не пустячных, исполнение которых, может, и пользы вам не принесет, а о желаниях, для каждого из вас важных… Вы подумайте, и завтра мы встретимся…— Зачем же завтра! — сказал Каштанов. — Вы отдохните, с Москвой познакомьтесь. Сходите на ВДНХ. Или в «Ванду» — в «Вечерке» пишут: там фестиваль косметики. Или на Таганку. А уж потом соберемся.— Хорошо, — согласилась Любовь Николаевна.Мы ели индейку и запивали ее кто чем. Тут и позвонили в дверь Шубников с Бурлакиным. В доме Серовых прежде они не были. Да и в автомате Серов вряд ли здоровался с ними, так, наблюдал их порой… А они пришли.— Ба! — заорал Шубников. — Вот вы где от нас попрятались! В Останкине только и разговоров что про шапку. Мы с Бурлакиным на Птичке мерзнем, а они здесь пьют и закусывают! Нехорошо, господа офицеры!И Шубников с шумом занял стул, руки протянул к блюду с индейкой.— Слушай, Шубников, — сказал я, — чего вы пришли-то? Вас кто-нибудь звал сюда? Толя, ты звал их?— Ну! — обиделся Шубников. — Это, наконец, не по-джентльменски! Вы, гости-ветераны и хозяева, нас, свежих, замороженных, должны были бы приголубить и обогреть, а ты дерзишь! — И он положил себе на тарелку приметный кусок белого мяса, в мюнхенскую же кружку плеснул «Сибирской».— Что такое? Что такое?! — появился в комнате Бурлакин, задержавшийся было в прихожей.— Да вот попрекают нас с тобой, Бурлакин! — сказал Шубников.— Какие неблагородные люди! — взревел Бурлакин. — А у них там в ванне рыба плавает! И фыркает!— Мой сазан, что ли? — удивился летчик Герман Молодцов.— Сазан! Ничего себе сазан! Кит! Моби Дик! Нам бы его, мы бы на машину наторговали!— А они нам его подарят, — сказал Шубников. — Зачем им сазан-то? Мы здесь только одни с тобой и понимаем душу животных.— Тут и женщины! — оглядев компанию, повеселел Бурлакин. — Но мы им не представлены.И Бурлакин, как бы имея в виду женщин, исполнил некий книксен. Покачнулся, но все же выпрямился. Все были сытые и напоенные, благодушествовали, я со своим неприятием Шубникова и Бурлакина остался в одиночестве. Они были представлены Светлане Юрьевне, проявили себя комплиментщиками. Ручку у дамы целовали и вспоминали строки из песен трубадуров («Я, вешней свежестью дыша, на пыльную траву присев, узрел стройнейшую из дев, чей зов мне скрасил бы досуг…»). Словом, кое-как оправдали свое высшее образование, отчасти гуманитарное. Пришел черед Любови Николаевны. Услышав о том, что эта прелестная амазонка — подруга Михаила Никифоровича, Шубников, видно, сразу что-то заподозрил.— Миша, — заявил он тоном сюзерена, — а насчет трех рублей ты не забыл?— Двух с половиной, — вздохнул Михаил Никифорович.— Ну двух с половиной. Экий ты педант!— Не забыл. Пожалуйста, возьми их.— Ну уж нет! Ты мне их теперь не всучишь! Я догадываюсь, чем тут пахнет. Я свои права и возможности знаю!— Мы знаем свои права! — загоготал Бурлакин.— Меня не проведут. Я за эти три рубля и сотню не возьму! — заявил Шубников грозно. Но тут же успокоил публику: — А вот сазана я возьму. Не за те три рубля, конечно, а так.Все пошли смотреть молодцовского сазана. Молодцов уверял, что его сазан еще утром резвился в Волге и лишь по дурости и недостатку воображения дернулся к проруби, но когда перед съедением шапки сазана выгружали из рюкзака и опускали в ванну, то вид он имел скорее усопшего, нежели живого, хотя и дергал хвостом. Сейчас же он плавал и резвился и выглядел на все свои семь килограммов. Бурлакин с Шубниковым только руки потирали и охали:— Такого бы на Птичку! С этакой драматической мордой он бы им показал!Неожиданно моим союзником выступил Собко. Он сказал Серову:— Старик, отдай ты им рыбу. И пусть они катятся.— Фу! Это грубо! — расстроился Шубников.Впрочем, тут же он побежал на кухню, отыскал там ведро, какое не могло не оказаться на кухне останкинской квартиры, с трудами и воплями всунул рыбу в ведро и сказал Бурлакину:— Пошли. Пока живой!Уже в дверях Шубников скорчил зловещую рожу и сказал Михаилу Никифоровичу:— Помни про три рубля-то! Помни! — Потом добавил: — Рыбка ты моя золотая!Глядел он не на ведро с сазаном и не на Михаила Никифоровича, а прямо на Любовь Николаевну. И смех его был мерзкий.После ухода Шубникова с Бурлакиным все вернулись к индейке, но тихим стало застолье. То ли о сазане скучали, то ли еще о чем… Потом возникла гитара. И запели. «Гори, гори, моя звезда…» — громко пел Герман Молодцов. И мы подпевали. Неожиданно запела Любовь Николаевна. Голос у нее был красивый, низкий, грустный. Пела она вот что: «Что ты жадно глядишь на дорогу в стороне от веселых подруг…» Пела медленнее, чем того требовал привычный темп песни, и оттого ее пение казалось усталым, печальным и вечным. Остальные голоса как бы расступились и отпали. Все умолкли. Я слушал Любовь Николаевну закрыв глаза. Деревня виделась мне, изгибы неспешной речки Кашинки, трепет листьев на прибрежных ивах, дрожание и покачивание водорослей в прозрачной, пока еще не зацветшей воде. И вдруг в видениях этих мелькнуло зловещее лицо Шубникова… 5 Назавтра мы, пайщики кашинской бутылки, встретились у Михаила Никифоровича.Мы с Серовым сразу заявили, что свои голоса считаем совещательными, раз женщина и ночевать у нас не имеет права, поговорить поговорим, а решать дело не наше. Филимон Грачев промолчал. Он-то был намерен решать, но кроссворд. Он и достал вырезку из рекламного приложения к «Вечерке».Поначалу мы прошлись по квартире, пытаясь обнаружить следы пребывания здесь женщины. Но ничего этакого не обнаружили. По сведениям Михаила Никифоровича, Любовь Николаевна на самом деле с утра ушла смотреть Москву, видно, ей тут все было в новинку.— Небось с авоськами пошла, — предположил дядя Валя. — Или с рюкзаком. Я бы давно все электрички посжигал! Ну как, Миш, баба-то она ничего?— Я-то откуда знаю…— Ну ладно, Миш, дурачком-то не прикидывайся! — Дядя Валя подмигнул нам. — И ночевать она пошла сразу к тебе. Не к кому-нибудь.— Дядя Валя, — сказал Михаил Никифорович. — она ведь и к вам просилась, да вы ей отказали…— Просилась! Если б хорошо просилась, то и устроилась бы. И уж не жалела б. Но зачем мне она? У меня уже одно животное есть. Собака.— Я пришел, постелил себе в ванной, — сказал Михаил Никифорович, — сразу заснул. Ее не видел.— А что она ела-то? — спросил дядя Валя.— По сковородке можно понять: делала яичницу.— Этак она тебя по ветру пустит.— Было бы что пустить, — сказал Михаил Никифорович.— Ну ладно, — заметил Серов. — Она возьмет и придет. А мы так и не выработаем никакой программы.— Я, — сказал Игорь Борисович Каштанов, — от такой женщины ничего не буду просить, ни тем более требовать.— А что в ней такого особенного? — сказал дядя Валя. — Баба как баба. Только что из Кашина. Но Каштанов прав. Не должны мы, здоровые мужики, сесть на шею Любочке!— Кстати, — спросил я, — почему Любочка? Почему — Любовь Николаевна? Откуда это?— Оттуда, — сказал дядя Валя. — Была у меня когда-то Любовь Николаевна… И я вам доложу… — Дядя Валя замолчал. Застеснялся.— Но ведь Любовь… эта женщина… она ведь не ваша подруга, а Михаила Никифоровича…— Ну и придумывал бы Мишка ей имя! — сердито заявил дядя Валя. — И почему же это одного Михаила Никифоровича? Я что, не вносил рубль сорок четыре? Но не будем выклянчивать у Любочки того-сего. Не будем просить, чтобы у нас в домах кисель тек из кранов, чтоб ворота «Спартака» от мяча бегали, чтобы она нам носки штопала.— А меня вот что волнует, — сказал Серов. — Не связаны ли будут… эти… ну, наши отношения с Любовью Николаевной с какими-либо обязательствами… Не придется ли нам за них расплачиваться… Как бы не было тут какой-нибудь шагреневой кожи или портрета Дориана Грея…— Или геенны огненной! — вставил дядя Валя.— Какие вы мистики! — удивился Каштанов. — Да такая женщина!..Мы с Михаилом Никифоровичем посчитали соображение Серова здравым. И решили: выясним прежде насчет обязательств и уж потом будем говорить об услугах и желаниях. Я-то вообще не стал бы ни о чем просить Любовь Николаевну, даже если бы и дал на бутылку не четыре копейки, а рубль пятьдесят. И Серов заявил, что ему никакие ее услуги не нужны. Тут, правда, была одна тонкость — Серов-то уже воспользовался услугой. Я чуть было не напомнил ему об этом, однако вышла бы бестактность. Да и вряд ли в то мгновение Серов мог помнить о кашинской бутылке и молить о чем-то именно Любовь Николаевну.— Ну ладно, — сказал Серов, — надо составлять документ. Садитесь, Игорь Борисович, и пишите. А впрочем, что я вам говорю, вы документ и составляйте, а мы втроем будем зрителями.— И советчиками, — сказал дядя Валя.— По части формулировок, — уточнил Серов.И действительно, документ был составлен без промедления. То ли из-за спешки, то ли потому, что авторы документа были не совсем искренни друг перед другом и как бы оставляли в стороне главные свои интересы и заботы, не проникла в документ особенно интересная информация о каждом из пайщиков кашинской бутылки. Была проявлена и некая осторожность по отношению к Любови Николаевне, а то ведь на самом деле, развесивши уши, можно было вляпаться с ней неизвестно во что. Пайщики давали понять Любови Николаевне, что они существа одушевленные и самостоятельные, что они сожалеют о требовании, предъявленном ей на детской площадке, хотя там заявка на коньяк ереванского розлива и портвейн «Кавказ» была отчасти вызвана драматичностью ситуации. «Больше никогда в жизни», просил записать лично от него в документ дядя Валя, — он был решителен и горд, правда, что-то тут же произнес, не слишком, впрочем, внятное, о прибавке к пенсии из Испании. С поправками к документу выступил Игорь Борисович Каштанов. Он просил подчеркнуть, что не намерен посягать на женские достоинства Любови Николаевны, не будет использовать никакие ее прелести, в чем и нам предлагает поддержать его. То есть все были благонамеренными и никаких кусков ухватывать не желали.— Ей самой надо помочь, Любочке-то, — сказал дядя Валя уже в лифте. — Что-то у нее там не получается, помните, как она вчера то и дело страдала.— Затурканная она, — согласился Михаил Никифорович.— И нежная, — сказал Каштанов. — И верно вы ей, дядя Валя, имя нашли. Именно Любовью ее и звать…— Какой Любовью! — поморщился Филимон Грачев. — Варварой ее звать! И больше никем! 6 На следующий день мы встретились с Любовью Николаевной на квартире Михаила Никифоровича. Опять возникло собрание. А когда мы стали рассаживаться, вышло так, будто бы мы избрали Любовь Николаевну председательницей. Или, скажем, будто бы Любовь Николаевна была народным судьей, а мы заседателями.— Я познакомилась с вашей запиской… — начала Любовь Николаевна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10