А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 


«Липскеров Д. Последний сон разума»: Вагриус; М.; 2000
ISBN 5-264-00179-0
Аннотация
Изящная, утонченная, изысканная повесть с небольшой налетом мистицизма, который только к месту. Качественная современная проза отечественной выделки. Фантастико-лирический оптимизм, мобильные западные формы романов, хрупкий мир и психологически неожиданная цепь событий сделали произведения Дмитрия Липскерова самым модным чтением последних лет.
Дмитрий ЛИПСКЕРОВ
ОЖИДАНИЕ СОЛОМЕИ
Ксении Ярмольник
* * *
Все небо над Подольском, с юга на запад, словно чернилами, затекало тучами. Шестидесятисемилетняя Соломея стояла возле окна, опершись могучими руками о подоконник, широко расставив ноги, и смотрела на омрачающийся горизонт. Над Подольском должна была начаться гроза.
Ее двухсотпятидесятикилограммовое тело слегка заколыхалось, когда она разглядела под черной тучей маленький вертолет. Может быть, это был вовсе и не вертолет, а, скорее, большая птица или метеорологический шар, но старуха вдруг заволновалась. Ее рот приоткрылся, все тело окатило потом, а в мощных руках затаилась слабость. Первый раз громыхнуло, затем вспыхнуло, на мгновение разошлись тучи, заглатывая блуждающий предмет, резко запахло озоном, и гроза над Подольском началась…
Соломея из-под густых бровей наблюдала за природным катаклизмом и молилась об исчезнувшем предмете. Пот на ее огромном теле просыхал, но коварная слабость расползлась по ногам, холодя пальцы и круглые икры. Старуха прислушалась к организму и, словно собака, почуяла притаившуюся внизу живота боль, как будто кто-то начинал скрести по ее нутру крошечным коготком, погружая его все глубже, в мякоть… Соломея прислонилась лбом к помутившему стеклу и подумала, что, может, это вертолет влетел к ней в живот и беспокоит кишки вертящимися лопастями?.. Боль нарастала и, как будто по ступенькам, переместилась чуть выше. Соломея широко открыла рот, до боли в груди выдохнула, давая возможность заблудившемуся вертолету вылететь, потерла и подавила живот ладонью, но тот резанул в ответ отчаянно, так, что к горлу подступило море. В черных глазах Соломеи появилось удивление, она качнулась всем необъятным телом и, расставаясь с сознанием, рухнула на пол.
Над Подольском прогремело, что-то треснуло в небесах, и гроза достигла своего апогея.
Следующим утром, в непогожий день, по хляби и мрачности, муж Соломеи отвез занемогшую жену в покосившуюся и почерневшую от времени больницу. Он долго ждал своей очереди, а когда она подошла, бледный и испуганный, ввел жену к доктору в пожелтевшем халате. Его самого выгнали, а Соломею долго выспрашивали о болезни. Затем доктор тщательно мыл руки и, пока Соломея раздевалась, смотрел на нее через зеркало, удивляясь величию природы, создавшей такое могучее тело. Затем он долго мял старухе живот, но прощупать ничего не смог. Он вновь вымыл руки и стал проверять Соломею по женским делам. Вскоре его лицо омрачилось, он отослал старуху в коридор, а мужу сообщил, что причиной болей служит опухоль, сильно запущенная, и что надежды на выздоровление мало. После доктор выписал мужу направление к местному онкологу и пожелал ему чуда.
Онколог подтвердил диагноз, но лечиться все же предложил.
Солнечным утром Соломею заперли в больницу, где на протяжении сорока пяти дней просвечивали ее больной живот радиоактивными лучами, а в вену кололи цветную жидкость. Затем ее отпустили домой, велев приехать через месяц и повторить, курс лечения. Мужа же предупредили, что шансов на, выздоровление нет — опухоль, будто гриб-поганка, растет не по дням, а по часам.
И точно: постоянно поглаживающая свой живот Соломея чувствовала, как тот вздымается, словно тесто на дрожжах, ощущала, как в нем шевелится опухоль, ставшая вдруг привычной.
Отчаявшиеся люди хватаются даже за пустоту, и муж Соломеи, боящийся потерять жену, поехал в большой город, в котором находился онкологический центр. Ему удалось записать свою Соломею к светиле мировой онкологии. Тот принял подольскую старуху, долго осматривал ее, пока муж сидел в пахнущем «тем светом» коридоре. После поверхностного осмотра светило выспросил старуху, как часто ее тошнит, какой у нее аппетит и что хочется ей кушать, а чего душа не принимает. Затем он снова заставил Соломею раздеться и взял какой-то анализ в пробирку. Сам отнес его в лабораторию. Через полчаса профессор вернулся в сопровождении нескольких врачей, поставил Соломею посреди кабинета, подождал, пока установится тишина, и сказал одуревшей Соломее, что она беременна и находится на пятом месяце.
Выяснилось, что у Соломеи не рак, что она по воле Божьей беременна, чудо наступило, а провинциальные врачи и подумать не могли, что шестидесятисемилетняя старуха может понести. К тому же медицина пятидесятых годов часто ошибалась в установлении диагнозов, и Соломея, уже готовая к смерти, стала готовиться к новой жизни, еще неизведанной, так как Бог ни разу не послал ей продолжения.
Врачи уговаривали Соломею избавиться от плода, попавшего под воздействие радиации, но старуха наотрез отказалась, твердо решив стать матерью.
Через четыре с половиной месяца, октябрьской ночью, муж Соломеи стал отцом.
Старуха родила легко, словно всю жизнь только этим и занималась, быстро, правильно дыша, чем удивила акушеров и была за все перенесенные муки награждена сыном.
Соломея немного подумала и решила назвать ребенка Миомой — в честь мнимой опухоли, — в так как муж ее звался Дулой, то полное имя мальчика получилось Миома Дулович.
* * *
Летним вечером 1890 года на окраине маленького городка Подольска в огромных лопухах в нечеловеческих муках молодая еврейка-путница произвела на свет черноглазую девочку. Роженица сама перерезала ножичком пуповину, лишаясь сил, завернула новорожденную в теплый лопушиный лист, заглянула в личико дочери, последний раз улыбнулась и вместе с выдохом отправила свою душу в Царствие Небесное.
Возвращающийся с базара мужик услышал доносящийся с огородов детский плач, пошел на голос и возле грядок с тыквами нашел мертвую женщину, а рядом с нею пищащий сверток с ребенком.
На третий день он схоронил незнакомку за оградой кладбища, неотпетую, так как на груди преставившейся, на белой тесьме была подвешена шестиконечная иудейская звезда. Мужик выпил за упокой души еврейки, спел с товарищами песню и поблагодарил смерть за неожиданный подарок, спящий в корзине.
Мужику уже исполнилось сорок лет. Он никогда не венчался, не был обласкан женской рукой, не знал, что такое семейная жизнь, и считал себя одинокой луной, полной нерастраченной любви и готовой выплеснуть ее в любой миг.
С самого начала найденная девочка удивляла его своими необычайными для новорожденной размерами. Мужик несколько раз клал ее на мучные весы и определял вес в девятнадцать с половиной фунтов, после чего прицокивал. К тому же голова девочки не была лысой, как у младенцев, а кудрявилась черными, как вороново крыло, волосами. Все это вместе говорило о том, что найденный ребенок по крайней мере необычный.
Когда девочке исполнился месяц, мужик, поколебавшись, отнес ее в церковь, где окрестил и назвал библейским именем Соломея. Он надел на ее шею серебряный крест и дал свою фамилию. Таким образом произошла Соломея, защищенная православием и любовью мужика.
Она росла не по дням, а по часам, словно богатырь, способный раздаваться вверх и вширь только от одного подольского воздуха. Ее тело наливалось яблочной спелостью, вся она была белая, словно простоквашная, и мужик не мог налюбоваться на свое приобретение.
Он часами заглядывал в глаза Соломеи и тонул в них — черных и огромных, как ночной космос…
К пяти годам волосы Соломеи отросли до самой поясницы, были густые и вьющиеся, и мужик, тщательно отмыв с песком руки, расчесывал их бесконечно костяным гребнем, пока не брызгали с кудрей голубые искры. В такие моменты он вскрикивал и шептал:
— Соломея, царица моя…
Девочка отвечала отцу взаимной любовью. Обычно молчаливая и загадочная, она, бывало, неожиданно обхватывала голову мужика пухлыми руками, заглядывала ему в лицо и улыбалась черешневыми губами загадочно. Затем чиркала его поцелуем в небритую щеку и след влажный оставляла. И говорила вдруг:
— Мужик.
Мужик в такие минуты отворачивался и смахивал на пол слезу.
Каждую неделю он ждал субботы, чтобы отправиться на базар, провести там целый день и возвратиться к вечеру с полным мешком гостинцев для дочери. Зараз он привозил фунтов до тридцати всяких сладостей: кренделей медовых, пряников фигурных, сушеных азиатских фруктов, шоколаду черного, а Соломея к следующей субботе тратила отцовские подарки, поглощая их без остатка, до последней сахарной крошки.
К десяти годам она сама стала похожа на восточную сладость, словно облитая густым медом, а лет ей можно было дать не десять, а пятнадцать.
Мужик стыдился сам мыть Соломею в бане и просил об этом соседку, иногда заглядывая в окошко и удивляясь скорой спелости дочери.
— Словно крендель она, — рассказывал он другим мужикам. — Крендель, посыпанный тертой карамелью.
Но одно тревожило мужика. Соломея не хотела разговаривать, и не то чтобы не умела, а просто не желала. Сама слушала, загадочно улыбаясь, а отвечала только тогда, когда нельзя было промолчать. Голос у нее был густой, сливочный и низкий, как колокольный.
Как-то раз, когда Соломее исполнилось четырнадцать лет, а весу в ней было около шести пудов, мужик вернулся с работы, не застал дочь в доме и вышел поискать ее во двор. Он осмотрел все пристройки, заглянул даже в погреб, а когда проходил мимо колодца, то заметил, что ведро не висит, как обычно, на гвозде, а валяется помятое в траве, оторванное от цепи. Мужик посмотрел в колодец и увидел сверкающие из глубины глаза.
— Соломея, это ты?
— Я, — ответила Соломея.
Сердце мужика дрогнуло, он взял березовое полено, привязал его поперек к цепи и опустил качели в колодец. Потом дернул цепь, почувствовал тяжесть и стал накручивать ее на барабан. Вскоре из колодца показалась Соломея. Одежда на ней была сухая, а на плече сидела зеленая лягушка и квакала на мужика.
Соломея выбралась из колодца, сбросила лягушку и пошла к дому.
Мужик еще раз заглянул в колодец, забросил в него ведро и вытащил его пустым. Колодец пересох.
На следующий день вода в колодце появилась, а Соломея с этого случая перестала выхода из дому, то ли напуганная, то ли еще что. Она все время находилась в комнате, думала о чем-то своем, становясь все загадочней и таинственней.
Чем взрослее становилась дочь, тем больше ее любил отец. Соломея, освобожденная от всех домашних забот, никогда и ничему не училась, не заводила подруг и знакомых. Оставаясь весь день в исподней рубашке, она все время лежала на перине обычно животом вниз. Спускала огромную ногу коленом на пол, подкладывала под щеку и забавлялась пусканием игрушечных лебедей в тазу. Ее черные волосы, рассыпавшись по спине, частью спадали к лебедям в воду и шевелились там водорослями.
Однажды ночью мужик проснулся и увидел Соломею стоящей возле окна. В небе была полная луна, исподняя рубашка дочери стала прозрачной, а в форточке сидела большая белая птица и что-то курлыкала. Затем птица взметнулась и, захлопав крыльями, исчезла в ночи. Соломея потянулась за ней, замахала руками, как будто стремилась вылететь вслед, но споткнулась, упала и осталась лежать на полу до утра.
На следующее утро она проснулась на досках со сладостью фиников во рту и с отчетливым воспоминанием приснившегося ей юноши.
В 1911 году, когда Соломее исполнился двадцать один год, а весу в ней было больше десяти пудов, на масленицу в дом ввалился пьяный детина в клетчатом пиджаке, неожиданно обнял ее и хмельно поцеловал в губы. Затем уткнулся ей в груди и жалобно заплакал. Соломея отдалась ему, обнаружив в себе темперамент, не думая о том, что отдает себя незнакомцу, к тому же попытавшемуся на рассвете от нее удрать. Но она не выпустила его из своих объятий, а впоследствии женила на себе.
Мужа звали Дулой. Рожден он был в поповской семье, рос хулиганом и с малолетства отчаянно пил. От греха подальше его решили отослать в монастырь. Сам же он в минуты трезвого просветления мечтал стать авиатором и летать на аэропланах, только что появившихся в отечественных небесах. Но, боясь гнева отца, все же послушался и принял постриг.
Иногда на него накатывала тоска по прошлой жизни, и тогда он на время сбегал из монастыря, пьянствовал по три дня в Подольске с продажными девками и бил кому-нибудь морду. Обычно на четвертый день за ним приходили два здоровых монаха и тащили его, кающегося, обратно в монастырь. Дула вяло сопротивлялся и пьяно орал на всю улицу: Господи, прости!
После своих загулов он старательно молился и месяца на два затихал. В такие времена ему доверяли прислуживать настоятелю, и как-то раз он должен был на Пасху разносить чаши с вином и просвирки, подавая каждому монаху по очереди. Дула, чтобы сэкономить время, составил все чаши на поднос разом и вынес их в молельную. По дороге к нему пристал мальчишка-сирота, находящийся под опекой монастыря, дергал его за рясу и картаво выпрашивал просвирки. Дула отмахивался от него, как от назойливой мухи, но мальчишка присосался, словно пиявка, и ныл. Неожиданно перед глазами Дулы пронеслись картины из вольной жизни. Он покраснел лицом, влепил мальчишке сочную затрещину, бросил поднос с чашами об пол и, заорав: «Да пошло все к чертовой матери!» — помчался к себе в келью, сбросил рясу, натянул клетчатый пиджак и, злющий, скрылся за воротами монастыря.
Под вечер он появился в Подольске, до смерти напился, а после бегал под откос с растопыренными руками и вопил:
— Я — аэромонах! Я — аэромонах!
А еще после случайно зашел в дом Соломеи и долго плакал на ее груди. А совсем уже после женился и прожил с ней всю жизнь.
* * *
Я познакомился с Миомой, когда ему исполнилось двенадцать лет. Придя преподавать в школу, в которой он учился, начальную военную подготовку, я сразу приметил его — абсолютно лысого и этим выделяющегося из остальных учеников. Позже, когда я присмотрелся к нему более внимательно, то оказалось, что на его черепе, у основания, все-таки пробивается несколько волосков, которые, вероятнее всего, Миома сбривал.
Он, казалось, носил на лице печать смерти. Его большие умные глаза были почти неподвижны, ресницы и брови отсутствовали, все тело было каким-то одутловатым, с желтоватой кожей, и иной раз, неожиданно встречая его в коридоре, я невольно вздрагивал. Я попросту пугался.
По всей видимости, его немного побаивались и остальные учителя, так как Миому на уроках спрашивали редко, а неудовлетворительных оценок и вовсе не ставили. Учитель географии сказал мне, что это совсем не из страха, что просто никто из учителей не хочет расстраивать его старую мать, которой уже под восемьдесят, да и сам ребенок, по всей видимости, смертельно болен, и поэтому никто не желает портить ему последние дни.
Миома был еще слишком мал, чтобы обучаться военному делу, а потому мне приходилось наблюдать его со стороны. Подросток был спокойного нрава, ни к кому не приставал на переменах, удивлял своей замкнутостью — за несколько месяцев я не услышал от него и слова. Когда он приходил в буфет, то просто клал на прилавок деньги и пальцем показывал на то, что ему нужно. Он не говорил в ответ «спасибо», а просто, кивнув головой, уходил за пустой столик и сидел там до звонка…
Позже я узнал, что, учась еще во втором классе, он поставил перед учителями условие, что будет отвечать на их вопросы только письменно, и, как ни странно, ему это разрешили. Миома никогда не списывал с учебника, а если не знал предмета, то так и писал в тетради: я не знаю.
Перед последним своим уроком я обычно выходил на черную лестницу и, стоя возле окна, курил. Однажды Миома поднялся в пролет для курения, встал у соседнего подоконника и стал смотреть в окно. Я осторожно оглядывался и видел, что ему не по вкусу табачный дым, — он слегка морщился, то и дело протирал свои умные глаза, но не уходил.
На следующий день он вновь пришел к окну и проглядел в него всю перемену. Вдруг я заметил, что он смотрит на меня, но, как только наши взгляды столкнулись, Миома отвернулся и, как мне показалось, хмыкнул в воротник пиджака.
Через два дня он опять занял место у соседнего окна и уже открыто смотрел в мою сторону, не отворачиваясь, даже если наши взгляды встречались.
Миома приходил к окну в течение нескольких месяцев и торчал возле него, пока я не шел в класс. Мы никогда с ним ни о чем не разговаривали, я у него ни о чем не спрашивал, а он, по причине своей молчаливости, тем более… Обычно, незадолго до звонка, он вдруг вскидывал свою лысую голову и пристально смотрел мне в глаза, не мигая и не отворачиваясь, как бы приглашая к соперничеству — кто дольше выдержит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10