А припадочное сердце? А зависимость собственного происхождения даже от температуры воды, в которую улеглась какая-то дура, туманно грезящая неизвестно о чем. Будь его воля, он тотчас перешел из сей формы существования в альтернативную или в вечность неживого, обрадовав себя совсем иным способом несознания. Но человек предполагает, а…
Вот в этом понятии — человек и коренилось самое неприятное для него. Сознание зародыша было обречено на самое узкое мировосприятие — человеческое, которому присуща физиология и тотальная зависимость от нее. Конечно, человек — самое высокомерное существо, считающее, что его мозг — вершина Господнего творения. Лишь перешедши в другое измерение сознания, которое не нуждается в биологических приспособлениях, он понимает, что являлся наглым сперматозоидом в презервативе!
«Я не хочу быть человеком», — провозгласил эмбрион, и в этом уже заключалось человеческое высокомерие и самая большая Ложь.
Его клетка, отвечающая за мужское начало, уже произошла и сделала зародыш физиологически зависимым от влечения к Космосу, то есть к своей мамке!
«Она не знает о моем существовании!»
Четыре минуты…
Она много чего еще не знала. Когда умрет и кто был ее отцом. Что станет есть на ужин и кто, в конце концов, пробьет в ванне засор.
«Да батя мой пробьет!» — прокричал бы эмбрион в раздражении, если бы мог.
Конечно, так тому и предстояло быть. Он знал об этом наверняка, как и еще о многом другом, что неведомо более никому.
Минута…
До ее ушей донеслась трель телефонного аппарата, установленного в общей прихожей. Лежа в горячей воде, сквозь дрему, Юлька представила его — черный, с белым диском, из динамика которого прошлое приносило ей столько радостей и печалей. Он шептал ей сначала подростковыми, а затем мужскими голосами уклюжие и неуклюжие слова любви, бывало, что отчаянная ненависть все от тех же любовей мучила ее молодое сердце, а однажды телефон строгим голосом велел Юльке прибыть в военкомат для прохождения срочной армейской службы. Прямо в ее день рождения, в восемнадцатилетие.
— Что — война? — испугалась она.
— Тьфу! Идиот! — выругался строгий мужской голос ей в ушко, закачав вибрацией маленькую золотенькую сережку.
— Я — не идиот! — ответила Юлька вызывающе. — Пусть — идиотка, и все остальное, только — не идиот!
— Вот что, молодой человек! За уклонение от службы в рядах Советской Армии тебе, идиот, срок влепят! — пригрозил суровый голос. — В тюрягу пойдешь! Понял?!!
— Во дятел-то! — пришла в себя именинница.
— Это я дятел? — сипя, переспросил военком, готовый к неприятностям с сердцем. — Я — дятел-л…
— Ну не я же. Ошибся, дядя!
— Я — не дядя! — взорвалась трубка. — Я — подполковник, фронтовик с двумя ранениями! Я тебя…
— В голову?
— Чего? — осекся военком.
— В голову ранения?
Она хмыкнула и нежным, просящим примирения голосом пояснила:
— Товарищ военком! Я — не парень, я — девушка! Ну, какая у вас там фамилия написана?
— Аничкин, — прошептал готовый к смерти военком.
— А имя-то, имя?
— Юлий…
— Я — девушка. И зовут меня не Юлием, а Юлией. Фамилия моя Аничкина-а, а не Аничкин. Понимаете? Ошибка там у вас вышла!
— Врете? — с надеждой, но все же кротко спросил подполковник.
— Нет, — ласково ответила Юлька. — Позвоните в паспортный стол.
Она услышала, как на другой стороне провода рука плотно прикрыла микрофон, а через несколько секунд глухой военкомовский голос, скорее его тембр, с кем-то чего-то стал выяснять. Она не могла различить слов, а от того немного заскучала, но вот звукам вновь не дали полную свободу.
— Юлия Ильинична? — уточнил голос.
— Я.
— Извините.
— Ничего, — простила она великодушно.
А потом подполковник долго рассказывал, как воевал, что ему всего лишь тридцать семь, а его из-за ранений поставили на такую дурацкую работу, где перестаешь отличать бабьи голоса от мужских, сам он не женат, и все такое…
Она призналась, что у нее сегодня день рождения, совершеннолетие, а подполковник ее долго поздравлял и просил дать адрес, чтобы прислать цветы, как-никак он пилот истребителя, а летчики — офицерская интеллигенция, гусарство!
— Хотите розы зимой?
Она вежливо отказалась и положила трубку.
«Дурак ты, — подумала, — а не гусар. Хотя, может, и гусар, но все равно дурак. Тебе же мой адрес в паспортном столе сообщили!.. Розы зимой…»
А потом подполковник прибыл к ней под окна в открытом кузове трехтонки. Он стоял на выскобленных досках, широко расставив ноги, в расстегнутом щегольском полушубке, сияя в свете качающегося фонаря военными орденами и медалями, и предлагал вечернему небу и Юльке охапку нежно-алых роз.
Он был гусаром и не был дураком.
Она, восемнадцатилетняя, романтичная до ненормальности, чуть ли не вылетела к нему в окно, ощущая, как в крылья превращаются руки, как невесомым становится тело, и все прыщавые мальчишки, пришедшие к ней в этот вечер на день рождения, вдруг исчезли куда-то, будто растворились, оставляя ее для первого женского взгляда, для первого мига любви, у которого никогда не бывает свидетелей, лишь летописцы одни об этом ведают.
И он, Гаврила Бешеный, бравый летчик, гусар, ворвался в ее девство так же дерзко, как когда-то пикировал в воздушном пространстве над Берлином.
Она почти умирала от любви и счастья, смешанного с болью, всеми клеточками своего естества благодаря кого-то за такой щедрый подарок, нет, не к именинам, а вообще к жизни…
А он, Гаврила Бешеный, прозванный так за четыре тарана, за беспощадный кулачный бой с полковым чемпионом по боксу, на следующее утро прятал от нее лицо, не давая девочке разглядеть правую часть своей физиономии, украшенной искусственным глазом и обожженным лбом, под блинную кожу которого была вшита металлическая пластина.
Но она-то плевать хотела на эту железяку, которая никак не могла помешать ее чувству. Юлька, будто доменная печь, готова была переплавить все его внешние недостатки вместе с пластиной, защищающей мозг, вместе со всеми самолетами военной и гражданской авиации.
Глаз — французский, рассказывал гусар. Прислал Жан, с которым они вместе летали в одной эскадрилье. Это его Бешеный прикрывал в тот момент, когда немец поджег истребитель Гаврилы. А глаз он получил лишь через семь лет после окончания войны. Маленькую такую посылочку передали. Глаз-то голубым оказался, а у него свой — карий!
Юлька гладила пепельные волосы героя и говорила восторженно, насколько красив карий цвет, насколько глубоко она видит через него, почти в самую душу глядит!..
И он оттаял, расслабился с нею. Был невыносимо нежен моментами и также невыносимо силен мужским натиском.
Иногда, просыпаясь ночью, она будила Гаврилу и испуганно спрашивала, не пропустил ли он призыв, не профукал ли с ней службу, в ужасе представляя, что ее бешеного авиатора расстреляют за это. А подполковник лишь хохотал в ответ на девичьи фантазии, приводя в ярость своим басом Слоновую Катю, которая в те времена еще припоминала своего солдата и чего он ранее с ней делал в особые дни, о приходе которых знал лишь сам.
— Это дело нужно только, чтобы детей иметь! — наставлял он свою жену. — И тело твое голое — есть срам! Оголяться можно только в бане, а врач пусть под исподнее лезет со своей слуховой трубкой!
Она верила мужу, а от того со временем сама позабыла, как выглядит ее тело в естестве. А потом, когда даже после особых дней мужнино семя не давало в ней всходов, Катя вовсе охладела к редким посадкам, а потом война и похоронная…
Почему-то ее нестерпимо раздражал подполковничий смех…
А совсем скоро Гаврила Бешеный умер. И надо же так случиться, умер не у нее, не в Юлькиной коммунальной комнате, а где-то в другом, чужом месте.
Об этой событии ей рассказал товарищ Гаврилы. Он же сухо сообщил и о похоронном месте.
Она стояла каменная возле телефона и лишь одно выдавить сумела:
— Отчего?
— От ран военных, — коротко сообщил товарищ. — Пластина двинулась…
— А сейчас где он? Его тело?
— Как где? В семье!.. С женой и детьми!
А потом похороны на крохотном кладбище в Дедовске. Стоял такой холод, что нежный пушок над Юлькиной губой превратился в ледяные усы, а ноги через пять минут на морозе стали словно чужие. Да они бы и без холода были чужими. Еле держали ее, когда пришлось волочиться в хвосте похоронной процессии. Даже музыканты не играли от холодрыги, боясь губами приморозиться к мундштукам своих латунных дудок. Лишь толстый дядька в шапке-ушанке монотонно бухал в барабан, разбавляя потустороннюю тишину траурным боем, да разномастная обувь скрипела по снегу, стараясь двигаться в ритм.
Все было в этой процессии. И алые подушечки с наградами, и траурные речи, и троекратный ружейный салют. И только та, которую он любил последней, та, в которой любви остался нерасплесканныи океан, так и не смогла приблизиться к гробу. Не удалось ей погладить потускневшие волосы Бешеного — кто-то недобро отталкивал ее в сторону, наступал на ноги, а она смотрела с каким-то мертвым удивлением на маленькую женщину в черном платке, долго ласкавшую в последний раз белое, студеное лицо Гаврилы, глядела на четверых детей, которым было холодно и скучно, и сама мечтала в Гаврилин гроб улечься, по старому египетскому обычаю…
«Откуда дети, откуда жена?» — коротко пронеслось у нее в голове.
А потом, когда гроб накрывали крышкой, ей показалось, что Бешеный открыл глаз и просиял его искусственной голубизной Юльке…
— Это — Жан ему глаз подарил! — сообщила она кому-то. — Боевой товарищ…
Ей сунули под нос нашатыря, от запаха которого она закашлялась, а потом заплакала совсем по-детски…
Наскоро вогнали несколько гвоздей в крышку гроба и принялись опускать ящик в землю. Пришлось класть неглубоко, так как сорокаградусный мороз победил землекопов, сделав почву гранитной. Зато закапывать получилось быстро.
Когда она одиноко плелась к выходу, откуда-то донеслось шепотливое:
— Для пигалицы этой у своей жены розы стащил. Ее за это с оранжереи вэдээнховскои поперли! Чуть из партии не выгнали!
Вот такая была первая Юлькина любовь. Недолгая, с обманом и смертью…
2
Ангелине Лебеде показалось, что некая расплывчатая тень пронеслась на приличной скорости окрест домов, находящихся на противоположной стороне бульвара. Было глубоко за полночь, и старуха могла бы счесть, что ей это лишь почудилось, если бы она уже не сочла так накануне. В это же самое время, вчера, загадочное летящее существо на мгновения перекрыло свет, проливающийся из окон противу ее квартиры, и скрылось за крышей дома номер двадцать два.
«Птица? — прикинула старуха. И сама опровергла свое предположение: — Чересчур велика для крылатых. Если только птеродактиль!»
Но Лебеда знала наверняка, что птеродактили вымерли, когда она еще была молода, а потому Ангелина надолго задумалась, что бы мог означать этот летящий предмет.
Воздушный шар?.. Какая-нибудь метеорологическая станция выпускает зонд?..
Ангелина Лебеда всю жизнь прожила в этом районе за исключением четырех военных лет, а потому имела точную информацию, что «погодников» поблизости не существует.
Может быть, облако пара из прачечного комбината?.. А что, может быть…
Старуха, найдя правдоподобный ответ, успокоилась и переключила телевизор на сателлит, который недавно приобрела на призовые деньги.
Рекламная брошюра платного ТВ обещала всю палитру разнообразия телевизионного развлечения. От новейших фильмов и мирового спорта до новостей из области высоких технологий, и утонченная эротика была обещана в недетское время.
Ангелина Лебеда имела представление об эротике, так как проработала манекенщицей четыре года, демонстрируя купальники «а ля старая сука», за что соседи за глаза называли ее старой идиоткой и несколько раз вызывали психиатрическую неотложку. Экзотическая Геля, так бабушку называли в модельном бизнесе, выносила мусорное ведро, облачившись в купальный костюм «бикини». Делала она это и в мороз, и в жару с удивительным постоянством.
Конечно, за такую экстравагантность ее забирали пару раз сначала в Ганнушкина, потом в Алексеевскую, в прошлом Кащенко, но неизменно отпускали.
Старуха оказывалась практически нормальной. Все тесты говорили о необыкновенной живости ума, а о старческом слабоумии и речи быть не могло. Врачи звонили по полученному телефону в известное модельное агентство, где им неизменно подтверждали, что Ангелина Лебеда — «топ мадел» и на территории Европы является старейшей действующей манекенщицей.
— А чего в купальнике, бабушка, мусор выносите?
— Закаляюсь, — отвечала старушка.
— И как, успешно?
— Да не болею, чего и вам желаю.
— А много платят? — поинтересовалась докторица из Ганнушкина.
— За что?
— За бизнес модельный?
— Платят-то хорошо, только тебя не возьмут! — отрезала Лебеда, кутаясь в медицинский халатик и попивая с врачами презентный чаек.
— Это почему?
Докторица представлялась вполне симпатичной тридцатипятилетней женщиной и очень пользовалась у мужчин.
— Старовата ты для манекенщицы!
Вопросившая чуть было не поперхнулась чаем, а затем захохотала низким грудным голосом.
— Да тебя, бабка, хоть три часа утюгом гладь, а простынка все равно мятая будет!
Несостоявшаяся пациентка поддержала смех, рассказывая сквозь него, что в модельном бизнесе только цыплята нужны, желательно без первичных половых признаков. Девочки такие, плоскодоночки… Тетка в тридцать пять — это как старая протертая мебель!
— Если я протертая мебель, то ты тогда кто же?
— Я, милая… — Бабушка усмехнулась. — Я, милая, — антиквариат… Уникальный антиквариат! Я одна на всю страну такая, а может быть, и на весь мир!.. Ты сколько зарабатываешь?
— Семь тысяч, — призналась докторица. Она уже не смеялась, ей стало как-то не по себе.
— А я — пять.
Бабушка допила дареный чай и поставила чашечку на свою так и незаполненную историю болезни.
— В вашем возрасте — это приличные деньги! — высказала свое мнение психиаторша. — У моей мамы пенсия две с половиной тысячи рублей, да и то — включая все надбавки!
— Не поняла ты, милая! Пять тысяч я за раз получаю! В день показа! И у меня есть еще поддерживающая зарплата, когда не сезон. Знаешь, сколько? Тысяча у.е. Тебе даже на шесте за пятилетку столько не заработать!
Лебеда поквиталась за мятую простынку и теперь, глядя на пунцовую физиономию докторицы, чувствовала себя прекрасно как физически, так и морально.
У опытной психиаторши было желание распять бабку на больничной койке и вколоть в ее сухофруктовый зад двойную порцию сульфы, но рядом находились коллеги-мужчины, которые посмеивались над произведенным диалогом, явно держа сторону старухи. Все же развлечение под вечер!.. Докторица нашла в себе силы улыбнуться.
— Езжайте, бабушка, домой! — разрешила она. — Я вас провожу…
Когда Лебеда садилась в вызванное работниками больницы такси, то услышала из-под закрывающейся за ней двери слова, приятно будоражащие душу.
— Ах, ты, б… старая! П…а драная!.. Да попадись ты мне еще раз, собственноручно лоботомию проведу!
— Вот и чудненько! — проговорила Ангелина, захлопнула за собой дверь такси и назвала домашний адрес…
Часы показывали несколько минут после полуночи, и старуха Лебеда нажала кнопку пульта дистанционного управления, устанавливая спутник на ночном канале.
То, что она увидела, показалось ей не слишком кондитерской картинкой для платного эротического канала. Хотя для общего образования понаблюдать было нужно. Ангелина познакомилась с таким сюжетом.
Молодая девица в короткой юбочке обнаруживает при мытье посуды, что раковина засорилась. По телефону она вызывает водопроводчика, который оказывается здоровенным детиной, и вместо того чтобы прочищать засор, этот паря раздевает девицу догола, сам скидывает спецовку и начинает хозяйку квартиры пользовать своим неприлично огромным «разводным ключом», доводя партнершу до радостных воплей.
Сия картинка не слишком шокировала Ангелину Лебеду, в жизни старухи случались «ключи» и побольше, да и пользовались ими более умело и, так сказать, эстетичней. Что не понравилось бабушке, так это стоны хозяйки и водопроводчика, происходящие почему-то на немецком языке.
— Я-я!.. — пела хозяюшка. — Вундершён!..
— Дасишфантастиш! — поддерживал водопроводчик. «Что это они? — удивлялась Ангелина. — По-русски не могут?.. Мода, что ли, такая сейчас?.. Немецкая!»
Она еще некоторое время посмотрела, полюбопытствовала…
«Комедия, что ли?» — раздумывала.
«Точно, комедия», — решила.
А когда «ключ» стал то и дело соскальзывать с гайки, она окончательно убедилась, что смотрит Гайдая на эротический лад.
Ангелина принялась даже посмеиваться, особенно в тех местах, где инструмент из твердо-металлического превращался в жалко-тряпочный, но все равно его каким-то чудом удавалось запихнуть в хозяйкино интимное.
1 2 3 4 5 6