А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 


Игорь Саввович в задумчивости вышел из больницы, но в воротах сам собой остановился, хотя намеревался поймать первое попавшееся такси. Он изумленно принялся решать, какого черта не мог перешагнуть черту больничных ворот. Секунд через двадцать, так и не поняв, что его остановило, Игорь Саввович медленно и негромко проговорил вслух:
– А ведь со мной что-то должно случиться! Плохое, такое плохое, что даже трудно представить, как мне будет худо.
Он замолк, замер, дышал сквозь стиснутые зубы. Последняя мысль была такая; «Несчастье ходит рядом со мной, и это уже истинное несчастье!» Он шумно выдохнул воздух, вздернул голову, приподнял насмешливо уголки губ, заставил себя подумать: «Мистика! Чертовщина!» – но это не помогло.

Отец

На шестидесятом году жизни главный инженер треста Ромсксплав Сергей Сергеевич Валентинов, дважды раненный и контуженный на фронте, с детства страдающий пороком сердца, переживал вторую молодость, отпущенную ему судьбой неожиданно, за здорово живешь, – ценный подарок, как думал сам Сергей Сергеевич, если в голову приходила несерьезная мысль, что подарок ему положен: жизнь была справедливо и несправедливо тяжела: весела и легка только в считанные минуты, а за страдания, как верили издревле, полагается рай – земной или небесный, какая разница!
Сергей Сергеевич чувствовал себя таким молодым, каким, помнится, не ощущал себя и в сорок. Просыпаясь в шесть часов утра, с первой секунды испытывал радость, потребность петь, гимназисткой кружился по большой барской спальне. Напевал он всегда одно и то же, то есть «На сопках Маньчжурии», и в ответ на фальшивое пение из соседней комнаты доносился стук каблуков – это мать Валентинова, никогда не носившая в доме теплой и мягкой обуви, торопилась в кухню в твердых парусиновых туфлях.
Валентинов не уставал. После напряженного десятичасового рабочего дня совершал прогулку вокруг Воскресенской горы и опять возвращался в трест, где – веселый, деятельный и сладостно одинокий – работал за столом часов до одиннадцати. Все у него получалось и ладилось, фразы из-под пера выходили чистыми и звучными, чертежи казались выпуклыми, формулы и цифры легко сходились. По его уверенным, точным расчетам, в середине августа, самое позднее в начале сентября, по реке Коло-Юл должен пройти первый большегрузный плот. Это было революционным событием не для треста Ромсксплав – для огромной части великой реки Оби.
Сергей Сергеевич Валентинов шел к знаменательному событию много лет, шел с фанатичным упорством, нажил кучу врагов и недоброжелателей во всех краях и на всех высотах, но теперь никто и ничто не могло остановить его.
В последние годы Сергею Сергеевичу работалось легче. На пост первого секретаря Ромского обкома партии пришел молодой, умный, деловой и завидно работоспособный человек. Это был Кузьма Юрьевич Левашев – инженер и гуманитарий, он был фундаментально и всесторонне образован. Начав партийную карьеру в области, Левашев продолжил ее после окончания Академии общественных наук в аппарате Центрального Комитета партии и опять вернулся в область, похожую на ту, в какой родился и начинал работать. Раньше Левашев и Валентинов встречались дважды, оба раза в столице: в первый раз – на крупном совещании, а во второй раз Сергей Сергеевич ездил в Москву по вызову, и совсем молодой еще тогда Левашев поддержал целиком и полностью Валентинова. Через несколько месяцев после этой встречи в журнале «Коммунист» автор статьи о состоянии лесосплавного дела К. Левашев назвал Валентинова «одним из светлых умов» инженерии, занятой революционизированием сплава. Как же радовался Сергей Сергеевич, когда Левашев приехал в Ромскую область!
С весны Сергей Сергеевич жил в счастливом предчувствии близкой находки, равной озарению. Он ощущал себя художником, который уже создал картину, и не хватало, может быть, мелкого, самого пустячного мазка, чтобы картина превратилась в шедевр. Одного удара кисти не хватало, чтобы большегрузный плот – десять тысяч кубометров! – плавно вписался в повороты причудливо-извилистого Коло-Юла, мягко проплыл над коварными мелями, увидел бы простор голубой Оби. Уверенность в близком счастливом конце молодостью пронзала Валентинова.
Во вторую субботу июля, утром, когда над городом быстро и упрямо собиралась гроза, Сергей Сергеевич проснулся ровно в шесть, усмехнувшись, подумал, что будильник от него отстал на две минуты, и радиостанция «Маяк» подтвердила, что будильник действительно врал на две минуты. Привычки лежать в кровати Сергей Сергеевич не имел, от этого его отучили в раннем детстве, и потому, вскочив на ноги, сразу начал день с вальса «На сопках Маньчжурии». В ответ на это, естественно, застучали материнские каблуки, раздался ее горловой кашель.
Перед тем как умываться, Валентинов вышел в сад, сел на низкую скамейку и затих. Это были самые сладостные минуты за весь длинный, счастливый, молодой и добрый день. Через минуту-другую на дерево, под которым сидел Валентинов, сел знакомый скворец, побормотав, запел то, чему его выучил Валентинов, – песенку «Любовь – кольцо…». Скворцу кто-то однажды подбил крыло, беспомощный, он два года прожил в кабинете Валентинова, научившись снова летать, покинул кабинет, но из Африки домой возвращался всегда. И песенку про любовь пел Валентинову охотно.
С первой секунды утреннего бодрствования Валентинов отчетливо помнил, что в половине двенадцатого – плюс минус полчаса! – должен явиться с визитом заместитель главного инженера Игорь Саввович Гольцов. Полгода, целых шесть месяцев, заместитель под всякими предлогами – он их правдоподобно изобретать не умел – от домашних встреч с прямым начальником почему-то уклонялся, но вот наконец решил пожаловать, и все это время, пока пел скворец, Валентинову думалось только об Игоре Саввовиче, ожидание его прихода было счастливым дополнением к радостным минутам утреннего сидения на низкой лавочке, вкопанной в землю еще прадедом-декабристом. Поэтому-то скамейка и была очень низкой; ушла в землю, или, наоборот, земля поднялась.
Сергей Сергеевич Валентинов был счастлив, хотя толком не знал, что это такое – счастье, и, когда спрашивали, как он понимает счастье, неуживчиво морщился. Вопрос казался глупым, риторичным, неразрешимым, наконец. Дикарь с острова Пасхи счастлив, когда держит в пальцах бильярдный шар, аХемингуэй, великий Хемингуэй, был несчастлив на Кубе, богатый и знаменитый. Однако теперь сам Валентинов был счастлив и, как всякий счастливый умный человек, не понимал этого, а только с благодарностью думал, что в самом конце шестого десятка капризная судьба благосклонно подарила ему здоровье и, значит, молодость.
Минут десять посидев на лавочке, Валентинов умылся, взял с книжной полки книгу и пошел в кухню – завтракать. Мать вежливо ответила на его «доброе утро», а потом такими же словами и точно таким же тоном, как это делалось десять, двадцать, тридцать, пятьдесят лет назад, проговорила:
– Выдумал моду – есть с книжкой в руках. Срамник!
Он ей ответил точно такой улыбкой, какой отвечал десять, двадцать, тридцать, пятьдесят лет назад, то есть сочувственной, понимающей, но не могущей ничего изменить. Мать Сергей Сергеевич Валентинов до сих пор любил так, как любят матерей дети в нежном возрасте, жизни без нее не представлял и делал все, что матери хотелось, даже если это было для него затруднительно Преувеличенная, безоговорочная, жертвенная любовь к матерям была принята в доме Валентиновых, на ней держались семьи и традиции, и Сергей Сергеевич ничем не отличался в этом отношении от отца, деда, прадеда, которого немножко помнил, а ведь это был младший сын декабриста Валентинова.
– Ты хоть разбирай, Сергей, что ешь!
– Спасибо, мама! Очень вкусно!
В последние недели Валентинов переживал «дрюономанию», то есть любовь к очередному писателю, на этот раз к Морису Дрюону. Он то носился с Голсуорси, то заново открывал казавшегося раньше простоватым Вячеслава Шишкова, то вдруг признавал гением тихого шестидесятника Наумова. Теперь он жил среди королев и кровавых монахов Дрюона.
– Хотела бы я знать, что – очень вкусно?
– А вот это, мама, яичница.
– Ну ешь, ешь!
Валентинов крякнул и смутился. Матери всегда хотелось за едой поболтать с единственным сыном, а ему не хотелось; Валентинов ежедневно хотел поболтать с матерью перед сном, а ей не хотелось. Вот так они и жили, почти не разговаривая, а только переглядываясь и, конечно, понимая, что происходит с каждым из них.
– Чем, ваше сиятельство, прикажете потчевать этого-то?
– Кого, мама?
– А вот этого твоего Игоря Саввовича! Который на меня таращит девичьи глаза да тоненько вздыхает.
Валентинов отложил книгу, подняв на лоб очки, длинно посмотрел на мать, а она в ответ на бесцеремонное разглядывание повела плечами и принялась демонстративно громко и противно прихлебывать чай с блюдечка, держа его в растопыренных пальцах. Она всегда передразнивала деревенскую манеру пить чай, когда хотела позлить сына.
– Странно и даже весьма странно, мама! – выразительно сказал Валентинов. – Твое отношение к Игорю Саввовичу… Твое отношение… По крайней мере, нелояльно.
– Что?
– Нелояльно!
– Бог с тобой, Сергей, когда ты научишься разговаривать без иностранщины! – Мать вздернула голову. – Валентиновы никогда не французили в семейном кругу и не будут французить, а ты со своими этими… нелояльно! Тьфу! Русское начало, иностранный кончик – вылитый япончик.. Не огорчай меня, сын, попусту!
Валентинов обозлился и обиделся, но, просчитав про себядо десяти, начал задумчиво разглядывать снятые очки, думая о том, что отношение матери, сохранившей ум, наблюдательность и опасный юмор до глубокой старости, к Игорю Саввовичу было странным. Он чувствовал, что мать ждет прихода заместителя с таким же нетерпением, как и сам Валентинов, но при этом отчего-то зло высмеивает каждый шаг, жест и слово Игоря Саввовича, как только он покинет дом. Это было уже таким грубым нарушением фамильных традиций, что Валентинов боялся сказать матери элементарное: «Мама, в нашем доме за глаза о человеке…» Он вообще побаивался матери.
– Нехорошо, мама, некрасиво! – все же произнес Валентинов. – Попусту злым стыдно быть, мама, ох, как стыдно!
– Ешьте, ешьте, ваше сиятельство, пироги простынут…
– Нехорошо, мама, нехорошо!
После завтрака Валентинов дважды обошел по собственной «прогулочной» тропинке Воскресенскую гору, затем вернулся домой, чтобы заняться самым приятным делом: писанием книги воспоминаний о развитии сплавного дела на реке Оби, которая называлась, впрочем, «Моя вода» и начиналась фразой: «Стояло лето, был август, но с тополей уже падали листья, и думалось, что только в Сибири желтые листья так рано и покорно ложатся под ноги…» Фраза Валентинову не нравилась, но пришлось оставить: вся книга о прошлом получалась грустной, как эти ранние листья.
В одиннадцать с минутами Сергей Сергеевич спрятал рукопись, сняв рабочие очки, долго массировал пальцами глаза – уставали. Это было теперь единственное, что не ощущалось молодым, – зрение. Дальнозоркость катастрофически возрастала, и сейчас – без очков – он не видел собственные руки, зато резко и контурно просматривалось все, что было за широко распахнутым окном: деревья, начало тропинки, раскинувшийся за деревьями город. Крыши и купола покрывала синеватая дымка, легкая и прозрачная, говорящая о том, что уж теперь-то, когда город затянула такая дымка, дождя не будет долго.
Там, где начиналась валентиновская «рабочая» тропа, должна была сначала появиться голова, а потом и весь Игорь Саввович Гольцов, и если он не опаздывал, то через несколько минут нужно было ожидать прихода. Сев на кончик стола в глубине комнаты, оставаясь незамеченным с улицы, Сергей Сергеевич задумчиво смотрел в промежуток между тополями и тихонько, как это делают люди только наедине с самим собой, улыбался. Добрая, милая мама! Она, наверное, не выдержала бы, если бы узнала, кто такой «этот самый твой Игорь Саввович». Тогда мама уже не говорила бы, что Игорь Саввович «таращит на нее девичьи глаза», а поняла, почему он их таращит.
Забавно, а?! Не подозревая об этом, заместитель главного инженера Гольцов был родным сыном главного инженера Валентинова!
Вот какие диковинные зигзаги иногда выписывает причудливая жизнь, когда мужчина и женщина одинаково сильно любят друг друга, но совершенно, до безнадежности, до отчаяния, непохожи друг на друга, не понимают друг друга, как марсианин и венерианка! Боже! Мужчине и женщине вообще баснословно трудно понимать друг друга, мужчина и женщина родились, в сущности, на разных планетах, но того, что произошло с родителями Игоря Саввовича…
Музыкальный скворец, почувствовав Валентинова, перелетел на дерево, что росло под окном кабинета, сидел, покачиваясь, на той самой ветке, которая при движении задевала стекло, но молчал, песенных слов насчет «любовь – кольцо» не произносил, дожидаясь своей, скворчиной, минуты. Это был грамотный, хороший скворец.
Голова Игоря Саввовича возникла над линией тропинки без двадцати минут двенадцать; шел он медленно, поэтому вырастал постепенно, кинематографически. Хорош! Крупная, хорошей лепки голова, современное лицо, загнутые вверх в полунасмешливой, полупечальной улыбке длинные губы. Игорь Саввович имел рост выше среднего, но производил впечатление крупного, мощного человека, так как был плечист, узок по-спортивному в талии, длинноног и полон прирожденной мужской грации, о которой, естественно, не знал. Все было у этого человека для того, чтобы быть счастливым, но вот посмотрите, пожалуйста!
Глаза Сергея Сергеевича Валентинова потемнели, когда он увидел, что, поднявшись на площадку сада, Игорь Саввович остановился, вяло опустив руки и глядя в землю так, словно не знал, что делать дальше, и весь был пустой, как бы развинченный, разобранный. Валентинов знал, что на людях Игорь Саввович вздернет уросливо голову, выпрямится, но вот сейчас, не подозревая, что за ним наблюдают из глубины кабинета, стоял с таким видом, точно сопровождал погребальные дроги.
Валентинов слышал, как мать заранее идет к наружным дверям, чтобы открыть их раньше, чем Игорь Саввович прикоснется к звонку, и это обстоятельство всякий раз Валентинова тоже удивляло, так как Надежда Георгиевна ничего подобного не делала, когда приходили другие гости. Видимо, и этим мать хотела подчеркнуть насмешливо-ироническое отношение к странному Игорю Саввовичу.
Валентинов дождался, пока хлопнули вторые двери, выдержал еще несколько секунд и пошел неторопливо в прихожую.
– Рад вас видеть, Игорь Саввович! Сделайте одолжение, проходите, пожалуйста.
Склонив голову набок, вежливо улыбаясь, ясноглазая, прямая, Надежда Георгиевна между тем смотрела на гостя настороженно и испытующе, о чем мог догадываться только ее сын Валентинов. Мать оценила парадный черный костюм, новые и, наверное, тесные туфли, деланно-оживленное выражение лица необычного гостя. А Сергей Сергеевич Валентинов забыл дышать… Боже великий, как походили эти два человека! Сергею Сергеевичу каждый раз казалось, что Игорь Саввович слеп и глуп, если не заметил до сих пор, что он копия, слепок, зеркальное повторение своей бабушки Надежды Георгиевны. Глаза, рот, подбородок, брови – быть того не может, чтобы люди так походили друг на друга! И даже улыбки одинаковые – насмешливые и одновременно грустноватые…
– Так проходите, проходите, Игорь Саввович.
Надежда Георгиевна тоже ожила:
– Проходите, голубчик, проходите! Ох, и загорели вы, просто африканский негус…
В кабинете отца и сына разделяли три метра, кабинет был насквозь пронизан солнцем, и Валентинов, стоя и держа стоящим гостя, жадно изучал лицо сына, которое сквозь «уличные» очки видел с мельчайшими подробностями. В тридцать лет под глазами Игоря Саввовича уже начали прорезаться аристократические, старящие его мешочки, красивые и большие серые глаза в глубине были болезненно печальны, хотя блестели выпуклой роговицей, длинный рот, казалось, увял, как это случается у быстро и неожиданно постаревших женщин. Одновременно с этим лицо Игоря Саввовича было сильным – выпуклый подбородок, решительные линии скул, высокий и прямой лоб с упавшей прядью таких волос, какие были у его матери Елены Платоновны Веселовской, – тонкие, густые, истинно каштановые.
– Садитесь, Игорь Саввович, садитесь!
Гость, оказывается, неотрывно глядел на портрет прапрадеда-декабриста, а Валентинов, пригласив Игоря Саввовича садиться, произнес слова машинально, не слыша их и не понимая смысла, то есть как бы и не произносил. Дело в том, что мать главного инженера Надежда Георгиевна, о чем было известно всем близким людям, удивительно походила на прадеда-декабриста, и, следовательно, Игорь Саввович Гольцов походил на своего прапрадеда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48