Ты избрал наихудший путь: воспользовавшись своей популярностью у молодежи, которой нравится, что ты сторонник новшеств, воспользовавшись чем, что, говоря языком восточных народов, ты кумир молодых людей, ты воздействовал на них всеми способами, быть может даже колдовством, чтоб оторвать от нас наших сыновей, накапать в их души яд твоих пагубных новых идей об улучшении человека – и сбить их с толку!
Мужи афинские, поверьте мне, молю вас именем всемогущего Зевса, поверьте – я сам долго сомневался в том, что сказал сейчас! Но за моим утверждением стоят неопровержимые доказательства: Алкивиад, Критий, Хармид – сыновья наших древних родов. Отцы их знали Сократа, человека, презирающего корысть и собственность, человека, который превыше всего ставит добродетель и провозглашает, что ей можно научиться. Добродетель многогранную, включающую понятия мужества, справедливости, преданности правде и родине, умеренности, которая ведет человека к тому, что он еще при жизни на земле может достигнуть высочайшего блага и привести к нему своих ближних и даже все государство…
Кто же не захотел бы доверить сына такому учителю, такому мудрецу? Кто не мечтает, чтобы сын был обучен искусству править государством?
Но увы! В этом старце скромность сочетается с манией величия, умеренность с необузданностью, смирение с гордыней и доброта со злобой. Мелет благодаря интуиции поэта увидел верно: в Сократе – два человека! С большим нежеланием беру я в руки нож, чтоб отделить Сократа добродетельного от Сократа – растлителя молодежи.
Отцы посылали к нему невинных юношей, чистых душой, мечтающих послужить родине. Какими же возвращал их Сократ? Надменными, заносчивыми, тщеславными и непорядочными. Как же он, скромный, не научил их скромности? Он, умеренный, – умеренности? Не странно ли это?
В рядах присяжных поднялось жужжание, словно в улье. Ликон выпил воды. Ученики Сократа, окружавшие Ксантиппу и Мирто, страстно заспорили. Платон напряженно смотрел на Сократа, со вкусом лузгавшего свои семечки. Платон хмурился. Он сердился на учителя, зачем тот столь безучастен, когда на его голову валят циклопические глыбы обвинений.
– Ответ на мой вопрос вам, несомненно, ясен, – продолжал Ликон. – Скромность Сократа лишь внешняя, а внутри сидит гордыня. И этой гордыней он развращал молодежь, он заразил ее своей насмешливостью, своим непочтением к богам, он довел молодежь до того, что она стала презирать отцов. Все это Сократ делал не с умеренностью, которую сам же возвысил как одну из главных добродетелей, а, напротив, с неутомимой энергией и страстностью – делал это до сего дня. Какое самоотвержение! Он предпочитал не спать и не есть, лишь бы неустанно удовлетворять извращенную жажду сеять зло с помощью своих «бесед». И так случилось, что самые одаренные его ученики, имевшие все предпосылки стать гордостью Афин, становились их позором…
Друзья Сократа возмутились. Критон спокойно, но твердо выговорил:
– Передергиваешь, Ликон!
Федон вскричал:
– Гнусная софистика! Лживая клевета!..
Но Ликон, не обращая на них внимания, продолжал наступать:
– Только искусству убеждения Сократа обязаны мы тем, что Алкивиад, великая надежда Афин, превратился в наглого осквернителя священных герм, в пропойцу в алом плаще и в конце концов изменил родине… А до чего довело Сократово воспитание Крития? Он стал выродком и извергом, которому нет равных, которого стыдится весь мир…
Антисфен взобрался на самое высокое место «Стола Солона», впереди Ксантиппы, и закричал поверх всего амфитеатра:
– Лжешь, софист! Критий ушел от Сократа и стал учеником твоего учителя, Горгия!
Ликон не удостоил внимания этот выкрик.
– Что представляется нашему взору? Босые ноги, потрепанная одежда, бедный, обветшалый домишко, голодные рты всей семьи? И – его уста, разглагольствующие о добрых намерениях, о справедливости, о совершенствовании человека? Афины ждут от нас справедливого суждения – полезен им Сократ или вреден. Афинам нужны молодые люди, которые могли бы вернуть им былую славу, богатство и могущество. Но таковые не выходили из «мыслильни» Сократа! Он не дал таких мужей своему городу!
Возмущение Сократовых друзей и учеников нарастает. Но Ликон заговорил быстрее, силой голоса перекрывая ропот и выкрики.
– Он учит их своему повивальному искусству, но он его позорит, а не возвышает. И при этом еще обвиняет нас, софистов, – Ликон прижал к груди обе ладони, – нас, которые стремятся возвысить молодежь, выделить ее над толпой, научить ее вести эту толпу, блистать во главе ее! – В этом месте Ликон раскинул руки в обе стороны, как бы отрывая что-то от груди.
Сократ все время стоял на самом солнцепеке, смотрел на Ликона и думал. Славно же они сговорились. Хорошо показали мне, как софистика все передергивает, выворачивает, как она все употребляет во зло. В каком свете сумели они показать то, что я когда-либо делал или утверждал! Вижу, присяжные – воск в их руках. Поэт – и опытный ритор! А я не умею жонглировать словами, как фокусник шариками… Что могу я против них, с моей правдой, голенький, как младенец без рубашонки? Как могу я в столь краткое время, отмеренное мне, опровергнуть всю эту клевету? А ведь еще не выступал худший из них, Анит, который ненавидит меня пуще всех…
Неужели придется мне покинуть Афины? Клянусь псом, не могу я этого! Без Афин не могу я жить – и как же Афины без меня?.. Моя семья?.. Друзья?..
Нить его мыслей прервал громкий возглас Ликона:
– Не я! Все Афины обвиняют Сократа в том, что он отнимает у отцов самое дорогое – надежду родины. Ты, Сократ, украл наших сыновей! Кто вернет их нам?
Сознавая, сколь эффектно удалось ему закончить обвинительную речь, Ликон возвратился на свое место, благосклонно кивая тем, кто демонстративно ему рукоплескал. Он притворялся, будто не слышит, как другая часть присяжных выкрикивает:
– Позор Ликону! Позор!..
Архонт в это время тихо разговаривал с Анитом, следующим обвинителем. Сократ тщетно пытался утихомирить негодующего Платона. Юноша против обыкновения резко возражал ему:
– Да, это твое дело, мой дорогой, но и мое тоже! Ликон оскорбляет и меня вместе с тобой!
И загремел над присяжными и зрителями звучный голос Платона:
– Зачем бы мне идти учиться у тебя, Сократ, если б было правдой, что ты сбил с пути моих близких родственников – Алкивиада, Хармида и Крития? Какой же был бы я слепой глупец! Да только и я, и все, в том числе сам Ликон, отлично знают, что конец их был так жалок именно потому, что они ушли от тебя, Сократ!
На скамьях присяжных, хорошо расслышавших Платона, зашумело:
– Здорово живешь! Ну и галиматья! Этот длинный долдонит, будто Сократ портит молодежь, а молодой-то, Платон, у которого достаточно толстая мошна, чтоб заплатить куче других учителей, добровольно идет к этому старому бородачу… Да еще он в родстве с теми тремя негодяями, так что разбирается в деле… А нам-то теперь что думать?..
– Вот именно! Что?
А в рядах, шуршащих дорогими одеждами:
– И не стыдно Платону! Публично признавать свою близость к такому оборванцу!
– Да, да… Юноша столь знатного рода – и скатился в такую грязь…
– Вот и видно, какую власть имеет этот старик…
Сократ с легкой улыбкой сказал Платону:
– Спасибо, милый, что, защищая себя, ты защищаешь и меня.
– Да! – Платон еще весь дрожал от возбуждения. – Я думаю не только о себе, но и о тебе, мой дорогой учитель! У меня такое впечатление, что именно сегодня ты забываешь о себе…
– О нет, – возразил Сократ. – Я очень много думаю о том, какой я есть – и каким, по всей вероятности, останусь.
4
Поступью человека, привыкшего ходить впереди прочих, вышел Анит. Смрад дубильных веществ не оставил его даже здесь, перед судом: то ли он его уже не чувствовал, то ли гордился им…
– О, политэ! Граждане! – резко воскликнул он, небрежно приподняв руку в знак приветствия. – Вы часто приходите ко мне со своими просьбами. Сегодня я пришел с просьбой к вам: будьте особенно вдумчивы и справедливы в сегодняшнем деле! Вам – решать спор немалого значения. То, в чем обвиняют Сократа, в чем обвиняю его я, – слова тяжелые, но я обязан их выговорить, чтобы вы могли тщательно все взвесить. Мое обвинение гласит: Сократ виновен в величайшем преступлении. Сократ подрывает мощь государства!
Испуганные возгласы. Кое-кто из присяжных в передних рядах даже вскочил, в ужасе подняв руки, чтоб Анит заметил и запомнил. Ведь его благосклонность так важна…
Сократ наблюдал за присяжными: только что аплодировали Платону, а теперь круто повернули в противоположную сторону и разыгрывают перед могущественным демагогом подобострастную преданность…
Жгучая жажда и чувство голода охватили Сократа. Слизнул с губ соленый пот. Солнце жгло его лицо и лысину, ослепляя до того, что лица присяжных сливались перед ним в единую розовую массу. Сократ был удивлен. Таким он себя не знал; таких ощущений у него до сих пор не бывало. Неужели именно сегодня перешагнул он предел физической выносливости? Но нельзя поддаваться слабости. Он обязан защищать не только себя, но, главное, свои идеи, своих учеников и последователей. Попросил глоток воды. На Анита не смотрел, боялся собственного гнева, который всегда рождался в его душе при взгляде на этого человека.
Анит же с удовлетворением отметил, что его резкий выпад против Сократа разом сломил в присяжных склонность к снисходительности и мирному решению. Первым же ударом он лишил Сократа сочувствия многих присяжных. Этим он, однако, не удовольствовался. Знал – у Сократа много врагов, особенно среди тех людей, с которых тот сорвал маску, прикрывавшую зияющее невежество, но и множество друзей, которым он был добрым советчиком. Необходимо было подорвать и их чувство благодарности к Сократу. Анит уже владел приемами софистики. Тем более что наблюдал их и сегодня, в выступлении Ликона. Но Анит был осмотрителен. За его спиной было достаточно судебных дел, чтобы знать, сколь изменчиво отношение толпы. Какой-нибудь пустяк – и в последнюю минуту настроение присяжных повернется в другую сторону…
За себя Анит не опасался. Главный обвинитель – Мелет, и в случае провала он понесет моральную и материальную ответственность (в последнем, впрочем, ему нетрудно помочь). Но тогда Анит не избавится от самого страшного противника! Сократ по-прежнему будет восстанавливать против него человека за человеком, лишит покоя, лишит сна… Раз за разом будет раздевать Анита перед глазами избирателей… И Анит заговорил мягко, чуть ли не ласково:
– Друзья мои! Вы все знаете, что Сократ злоупотребил своим влиянием, воспитывая и моего собственного сына…
– Он еще и об этом! Вот здорово! – раздался голос из первых рядов.
– Таким образом я сам пострадал от Сократовой «заботы» о молодежи. Скольких трудов стоит мне теперь выправить эту испорченную юную душу! Несмотря на это, я клянусь вам здесь, призывая в свидетели всех двенадцать главных богов, что нет никакой связи между моим обвинением Сократу и его дурным влиянием на моего сына!.. – Смущенные хлопки. – Мой сын уже давно стал учеником настоящих учителей мудрости, софистов. – Анит встал в позу главного актера, декламирующего монолог. – Но что мне сын в сравнении с благом нашего города, служению которому я отдал себя целиком?!
Шумные рукоплескания. Но и разрозненные выкрики неудовольствия.
– Вы видите, стало быть, – гладко продолжал Анит, – что я не предубежден против Сократа лично, и в доказательство хочу теперь упомянуть о лучших его делах, о его заслугах перед родиной. Он обнаружил примерное мужество в битвах при Потидее, Амфиполисе и Делии. Я не хочу отнять у него ни малейшей заслуги и потому упомяну о том, как он противился приказам Тридцати тиранов, не считаясь с тем, что рискует жизнью при бесчеловечном убийце Критии.
Присяжные, настроенные дружески к Сократу, оживились; враждебные ему мысленно преклонились перед величием духа Анита, который так справедливо выделяет заслуги противника, притупляя тем самым острие обвинений предыдущих ораторов и даже своего собственного; вопреки своему утверждению, что Сократ подрывает мощь государства, Анит перечисляет лучшие деяния Сократа на благо государства…
Одни друзья Сократа радуются; другие же, особенно Платон, нахмурились. Поняли: в тот момент, когда величайшие заслуги Сократа попали на язык Анита, они были вырваны из уст Сократа. Чем ему теперь защищаться?
Платон посмотрел на учителя. Увидел: на лбу – морщинки озабоченности. Увидел: изменяется лицо Сократа, улыбка, навечно вписанная в него, приобретает черточки боли. Глаза Платона встретились со взглядом Сократа. Это был погасший взгляд, но, коснувшись Платоновых глаз, он мгновенно заискрился обычным своим светом. Платон превозмог страх за учителя, задушил в себе наплыв малодушия. Ободряюще улыбнулся старику.
Меж тем Анит бросал в толпу:
– Если б демократия не одержала вовремя верх над тиранией, Сократ, несомненно, был бы в числе полутора тысяч казненных афинян!
Он приостановился, видя, что писец не поспевает за ним; сделав небольшую паузу, тихонько повторил для писца свои последние фразы. Затем, снова повернувшись к присяжным, отрывисто крикнул:
– Если б наша демократия не победила вовремя, не мог бы Сократ каждое утро по своему обычаю поклоняться солнцу! Но именно к этой, спасшей ему жизнь, демократии он неблагодарен!
Предшествовавшее этому восхваление Сократа удвоило силу удара. Воцарилась мертвая тишина – лишь жужжание насекомых трепетало над испуганным собранием.
Анит продолжал уже с возмущением:
– Он неблагодарен к той самой демократии, которая дает народу такую полноту свободы, как ни одно правительство ни одного государства! – Голос Анита зазвучал слащаво – он решил польстить присяжным: – К той самой демократии, которая щедро раздает деньги из казны всем вам, неимущим и нуждающимся!
Присяжные, сидящие на солнцепеке, потихоньку освежаются глоточками вина. Это коварное винцо в одном вызывает необузданное веселье, в другом строптивость, а кто-то беспокойно ерзает и вдруг, распалясь, выкрикивает:
– Эту мелочь-то? Медяки?!
Возглас этот прорвал и без того уже истончившуюся плотину уважения к суду.
– Требуем работы!
– Отдайте нам наши поля!
Архонту стоит многих трудов восстановить относительный порядок.
– Да пускай даст им выкричаться, – шепчет один богач на ухо другому.
– Ну, не знаю…
– Коли они могут делать что хотят, то и мы можем делать что хотим. Ничего, пускай их!
Но Анит взгремел так, что напугал присяжных:
– И все же! Нашелся среди нас человек, который день за днем обходит город и, где он ни остановится, тут же собирает толпу вокруг себя, чтоб держать речи против нас, демагогов! Слушайте, мужи афинские! И эти речи его, эти разрушительные идеи, находят почву и ширятся!
Анит задел совесть присяжных, и те быстро умолкают: кому это надо – из присяжного вдруг стать обвиняемым?
– Даже со сцены Дионисова театра обращался он к тысячам! – гремит Анит. – Дивитесь – как это так? Я вам скажу. Другу своему, поэту Эврипиду, он вбил в голову, чтобы он защищал в стихах рабов и боролся за равные права женщин с мужчинами!
Не дожидаясь, чтоб из рядов, где снова заваривалось беспокойство, поднялись новые выкрики, он быстро закончил:
– Славно бы выглядели Афины, если бы мы поставили во главе государства женщину, а сами, свободные граждане, принялись бы мыть ноги рабам!
Представление, что на месте Анита могла бы стоять какая-нибудь красавица, а сам он мыл бы ноги рабам, вызвало у неимущих взрыв веселого хохота. Разошедшись, орали:
– Слава Сократу!
Рабовладельцы – а их тут было немало – по настоянию Ликона взялись перекрикивать их:
– Позор ему! Позор!
Анит, ободренный успехом у богачей, которые наконец-то тоже раскачались, живо продолжал:
– Сократ видит зло в том, что люди, стоящие ныне во главе общины, имеют собственный дом и приличную одежду. Он, видимо, хочет, чтобы они жили как рабы! Ходили босиком и питались семечками, как он сам!
Язвительность, которой он рассчитывал рассмешить присяжных, сыграла лишь частично. Многие вдруг вспомнили, в каком притворстве живет Анит, как меняет он и одежду свою, и обращение, как он всякий раз принимает другое обличье в зависимости от того, идет ли раздавать нищенскую похлебку, или в совет, или принимает друзей в своем доме…
Анит моментально почувствовал это и отреагировал мгновенно:
– Сократ лицемерно заявляет: «Знаю, что ничего не знаю». Это разошлось по всем Афинам, но он знает, он один знает, каким должен быть справедливый человек и справедливый правитель! Ему одному ведомо, каким должно быть совершенное государство, и это он внушает своим ученикам. Сократ требует, чтоб во главе государства стоял любитель размышлять! Так, может, философ? Может, он сам?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58
Мужи афинские, поверьте мне, молю вас именем всемогущего Зевса, поверьте – я сам долго сомневался в том, что сказал сейчас! Но за моим утверждением стоят неопровержимые доказательства: Алкивиад, Критий, Хармид – сыновья наших древних родов. Отцы их знали Сократа, человека, презирающего корысть и собственность, человека, который превыше всего ставит добродетель и провозглашает, что ей можно научиться. Добродетель многогранную, включающую понятия мужества, справедливости, преданности правде и родине, умеренности, которая ведет человека к тому, что он еще при жизни на земле может достигнуть высочайшего блага и привести к нему своих ближних и даже все государство…
Кто же не захотел бы доверить сына такому учителю, такому мудрецу? Кто не мечтает, чтобы сын был обучен искусству править государством?
Но увы! В этом старце скромность сочетается с манией величия, умеренность с необузданностью, смирение с гордыней и доброта со злобой. Мелет благодаря интуиции поэта увидел верно: в Сократе – два человека! С большим нежеланием беру я в руки нож, чтоб отделить Сократа добродетельного от Сократа – растлителя молодежи.
Отцы посылали к нему невинных юношей, чистых душой, мечтающих послужить родине. Какими же возвращал их Сократ? Надменными, заносчивыми, тщеславными и непорядочными. Как же он, скромный, не научил их скромности? Он, умеренный, – умеренности? Не странно ли это?
В рядах присяжных поднялось жужжание, словно в улье. Ликон выпил воды. Ученики Сократа, окружавшие Ксантиппу и Мирто, страстно заспорили. Платон напряженно смотрел на Сократа, со вкусом лузгавшего свои семечки. Платон хмурился. Он сердился на учителя, зачем тот столь безучастен, когда на его голову валят циклопические глыбы обвинений.
– Ответ на мой вопрос вам, несомненно, ясен, – продолжал Ликон. – Скромность Сократа лишь внешняя, а внутри сидит гордыня. И этой гордыней он развращал молодежь, он заразил ее своей насмешливостью, своим непочтением к богам, он довел молодежь до того, что она стала презирать отцов. Все это Сократ делал не с умеренностью, которую сам же возвысил как одну из главных добродетелей, а, напротив, с неутомимой энергией и страстностью – делал это до сего дня. Какое самоотвержение! Он предпочитал не спать и не есть, лишь бы неустанно удовлетворять извращенную жажду сеять зло с помощью своих «бесед». И так случилось, что самые одаренные его ученики, имевшие все предпосылки стать гордостью Афин, становились их позором…
Друзья Сократа возмутились. Критон спокойно, но твердо выговорил:
– Передергиваешь, Ликон!
Федон вскричал:
– Гнусная софистика! Лживая клевета!..
Но Ликон, не обращая на них внимания, продолжал наступать:
– Только искусству убеждения Сократа обязаны мы тем, что Алкивиад, великая надежда Афин, превратился в наглого осквернителя священных герм, в пропойцу в алом плаще и в конце концов изменил родине… А до чего довело Сократово воспитание Крития? Он стал выродком и извергом, которому нет равных, которого стыдится весь мир…
Антисфен взобрался на самое высокое место «Стола Солона», впереди Ксантиппы, и закричал поверх всего амфитеатра:
– Лжешь, софист! Критий ушел от Сократа и стал учеником твоего учителя, Горгия!
Ликон не удостоил внимания этот выкрик.
– Что представляется нашему взору? Босые ноги, потрепанная одежда, бедный, обветшалый домишко, голодные рты всей семьи? И – его уста, разглагольствующие о добрых намерениях, о справедливости, о совершенствовании человека? Афины ждут от нас справедливого суждения – полезен им Сократ или вреден. Афинам нужны молодые люди, которые могли бы вернуть им былую славу, богатство и могущество. Но таковые не выходили из «мыслильни» Сократа! Он не дал таких мужей своему городу!
Возмущение Сократовых друзей и учеников нарастает. Но Ликон заговорил быстрее, силой голоса перекрывая ропот и выкрики.
– Он учит их своему повивальному искусству, но он его позорит, а не возвышает. И при этом еще обвиняет нас, софистов, – Ликон прижал к груди обе ладони, – нас, которые стремятся возвысить молодежь, выделить ее над толпой, научить ее вести эту толпу, блистать во главе ее! – В этом месте Ликон раскинул руки в обе стороны, как бы отрывая что-то от груди.
Сократ все время стоял на самом солнцепеке, смотрел на Ликона и думал. Славно же они сговорились. Хорошо показали мне, как софистика все передергивает, выворачивает, как она все употребляет во зло. В каком свете сумели они показать то, что я когда-либо делал или утверждал! Вижу, присяжные – воск в их руках. Поэт – и опытный ритор! А я не умею жонглировать словами, как фокусник шариками… Что могу я против них, с моей правдой, голенький, как младенец без рубашонки? Как могу я в столь краткое время, отмеренное мне, опровергнуть всю эту клевету? А ведь еще не выступал худший из них, Анит, который ненавидит меня пуще всех…
Неужели придется мне покинуть Афины? Клянусь псом, не могу я этого! Без Афин не могу я жить – и как же Афины без меня?.. Моя семья?.. Друзья?..
Нить его мыслей прервал громкий возглас Ликона:
– Не я! Все Афины обвиняют Сократа в том, что он отнимает у отцов самое дорогое – надежду родины. Ты, Сократ, украл наших сыновей! Кто вернет их нам?
Сознавая, сколь эффектно удалось ему закончить обвинительную речь, Ликон возвратился на свое место, благосклонно кивая тем, кто демонстративно ему рукоплескал. Он притворялся, будто не слышит, как другая часть присяжных выкрикивает:
– Позор Ликону! Позор!..
Архонт в это время тихо разговаривал с Анитом, следующим обвинителем. Сократ тщетно пытался утихомирить негодующего Платона. Юноша против обыкновения резко возражал ему:
– Да, это твое дело, мой дорогой, но и мое тоже! Ликон оскорбляет и меня вместе с тобой!
И загремел над присяжными и зрителями звучный голос Платона:
– Зачем бы мне идти учиться у тебя, Сократ, если б было правдой, что ты сбил с пути моих близких родственников – Алкивиада, Хармида и Крития? Какой же был бы я слепой глупец! Да только и я, и все, в том числе сам Ликон, отлично знают, что конец их был так жалок именно потому, что они ушли от тебя, Сократ!
На скамьях присяжных, хорошо расслышавших Платона, зашумело:
– Здорово живешь! Ну и галиматья! Этот длинный долдонит, будто Сократ портит молодежь, а молодой-то, Платон, у которого достаточно толстая мошна, чтоб заплатить куче других учителей, добровольно идет к этому старому бородачу… Да еще он в родстве с теми тремя негодяями, так что разбирается в деле… А нам-то теперь что думать?..
– Вот именно! Что?
А в рядах, шуршащих дорогими одеждами:
– И не стыдно Платону! Публично признавать свою близость к такому оборванцу!
– Да, да… Юноша столь знатного рода – и скатился в такую грязь…
– Вот и видно, какую власть имеет этот старик…
Сократ с легкой улыбкой сказал Платону:
– Спасибо, милый, что, защищая себя, ты защищаешь и меня.
– Да! – Платон еще весь дрожал от возбуждения. – Я думаю не только о себе, но и о тебе, мой дорогой учитель! У меня такое впечатление, что именно сегодня ты забываешь о себе…
– О нет, – возразил Сократ. – Я очень много думаю о том, какой я есть – и каким, по всей вероятности, останусь.
4
Поступью человека, привыкшего ходить впереди прочих, вышел Анит. Смрад дубильных веществ не оставил его даже здесь, перед судом: то ли он его уже не чувствовал, то ли гордился им…
– О, политэ! Граждане! – резко воскликнул он, небрежно приподняв руку в знак приветствия. – Вы часто приходите ко мне со своими просьбами. Сегодня я пришел с просьбой к вам: будьте особенно вдумчивы и справедливы в сегодняшнем деле! Вам – решать спор немалого значения. То, в чем обвиняют Сократа, в чем обвиняю его я, – слова тяжелые, но я обязан их выговорить, чтобы вы могли тщательно все взвесить. Мое обвинение гласит: Сократ виновен в величайшем преступлении. Сократ подрывает мощь государства!
Испуганные возгласы. Кое-кто из присяжных в передних рядах даже вскочил, в ужасе подняв руки, чтоб Анит заметил и запомнил. Ведь его благосклонность так важна…
Сократ наблюдал за присяжными: только что аплодировали Платону, а теперь круто повернули в противоположную сторону и разыгрывают перед могущественным демагогом подобострастную преданность…
Жгучая жажда и чувство голода охватили Сократа. Слизнул с губ соленый пот. Солнце жгло его лицо и лысину, ослепляя до того, что лица присяжных сливались перед ним в единую розовую массу. Сократ был удивлен. Таким он себя не знал; таких ощущений у него до сих пор не бывало. Неужели именно сегодня перешагнул он предел физической выносливости? Но нельзя поддаваться слабости. Он обязан защищать не только себя, но, главное, свои идеи, своих учеников и последователей. Попросил глоток воды. На Анита не смотрел, боялся собственного гнева, который всегда рождался в его душе при взгляде на этого человека.
Анит же с удовлетворением отметил, что его резкий выпад против Сократа разом сломил в присяжных склонность к снисходительности и мирному решению. Первым же ударом он лишил Сократа сочувствия многих присяжных. Этим он, однако, не удовольствовался. Знал – у Сократа много врагов, особенно среди тех людей, с которых тот сорвал маску, прикрывавшую зияющее невежество, но и множество друзей, которым он был добрым советчиком. Необходимо было подорвать и их чувство благодарности к Сократу. Анит уже владел приемами софистики. Тем более что наблюдал их и сегодня, в выступлении Ликона. Но Анит был осмотрителен. За его спиной было достаточно судебных дел, чтобы знать, сколь изменчиво отношение толпы. Какой-нибудь пустяк – и в последнюю минуту настроение присяжных повернется в другую сторону…
За себя Анит не опасался. Главный обвинитель – Мелет, и в случае провала он понесет моральную и материальную ответственность (в последнем, впрочем, ему нетрудно помочь). Но тогда Анит не избавится от самого страшного противника! Сократ по-прежнему будет восстанавливать против него человека за человеком, лишит покоя, лишит сна… Раз за разом будет раздевать Анита перед глазами избирателей… И Анит заговорил мягко, чуть ли не ласково:
– Друзья мои! Вы все знаете, что Сократ злоупотребил своим влиянием, воспитывая и моего собственного сына…
– Он еще и об этом! Вот здорово! – раздался голос из первых рядов.
– Таким образом я сам пострадал от Сократовой «заботы» о молодежи. Скольких трудов стоит мне теперь выправить эту испорченную юную душу! Несмотря на это, я клянусь вам здесь, призывая в свидетели всех двенадцать главных богов, что нет никакой связи между моим обвинением Сократу и его дурным влиянием на моего сына!.. – Смущенные хлопки. – Мой сын уже давно стал учеником настоящих учителей мудрости, софистов. – Анит встал в позу главного актера, декламирующего монолог. – Но что мне сын в сравнении с благом нашего города, служению которому я отдал себя целиком?!
Шумные рукоплескания. Но и разрозненные выкрики неудовольствия.
– Вы видите, стало быть, – гладко продолжал Анит, – что я не предубежден против Сократа лично, и в доказательство хочу теперь упомянуть о лучших его делах, о его заслугах перед родиной. Он обнаружил примерное мужество в битвах при Потидее, Амфиполисе и Делии. Я не хочу отнять у него ни малейшей заслуги и потому упомяну о том, как он противился приказам Тридцати тиранов, не считаясь с тем, что рискует жизнью при бесчеловечном убийце Критии.
Присяжные, настроенные дружески к Сократу, оживились; враждебные ему мысленно преклонились перед величием духа Анита, который так справедливо выделяет заслуги противника, притупляя тем самым острие обвинений предыдущих ораторов и даже своего собственного; вопреки своему утверждению, что Сократ подрывает мощь государства, Анит перечисляет лучшие деяния Сократа на благо государства…
Одни друзья Сократа радуются; другие же, особенно Платон, нахмурились. Поняли: в тот момент, когда величайшие заслуги Сократа попали на язык Анита, они были вырваны из уст Сократа. Чем ему теперь защищаться?
Платон посмотрел на учителя. Увидел: на лбу – морщинки озабоченности. Увидел: изменяется лицо Сократа, улыбка, навечно вписанная в него, приобретает черточки боли. Глаза Платона встретились со взглядом Сократа. Это был погасший взгляд, но, коснувшись Платоновых глаз, он мгновенно заискрился обычным своим светом. Платон превозмог страх за учителя, задушил в себе наплыв малодушия. Ободряюще улыбнулся старику.
Меж тем Анит бросал в толпу:
– Если б демократия не одержала вовремя верх над тиранией, Сократ, несомненно, был бы в числе полутора тысяч казненных афинян!
Он приостановился, видя, что писец не поспевает за ним; сделав небольшую паузу, тихонько повторил для писца свои последние фразы. Затем, снова повернувшись к присяжным, отрывисто крикнул:
– Если б наша демократия не победила вовремя, не мог бы Сократ каждое утро по своему обычаю поклоняться солнцу! Но именно к этой, спасшей ему жизнь, демократии он неблагодарен!
Предшествовавшее этому восхваление Сократа удвоило силу удара. Воцарилась мертвая тишина – лишь жужжание насекомых трепетало над испуганным собранием.
Анит продолжал уже с возмущением:
– Он неблагодарен к той самой демократии, которая дает народу такую полноту свободы, как ни одно правительство ни одного государства! – Голос Анита зазвучал слащаво – он решил польстить присяжным: – К той самой демократии, которая щедро раздает деньги из казны всем вам, неимущим и нуждающимся!
Присяжные, сидящие на солнцепеке, потихоньку освежаются глоточками вина. Это коварное винцо в одном вызывает необузданное веселье, в другом строптивость, а кто-то беспокойно ерзает и вдруг, распалясь, выкрикивает:
– Эту мелочь-то? Медяки?!
Возглас этот прорвал и без того уже истончившуюся плотину уважения к суду.
– Требуем работы!
– Отдайте нам наши поля!
Архонту стоит многих трудов восстановить относительный порядок.
– Да пускай даст им выкричаться, – шепчет один богач на ухо другому.
– Ну, не знаю…
– Коли они могут делать что хотят, то и мы можем делать что хотим. Ничего, пускай их!
Но Анит взгремел так, что напугал присяжных:
– И все же! Нашелся среди нас человек, который день за днем обходит город и, где он ни остановится, тут же собирает толпу вокруг себя, чтоб держать речи против нас, демагогов! Слушайте, мужи афинские! И эти речи его, эти разрушительные идеи, находят почву и ширятся!
Анит задел совесть присяжных, и те быстро умолкают: кому это надо – из присяжного вдруг стать обвиняемым?
– Даже со сцены Дионисова театра обращался он к тысячам! – гремит Анит. – Дивитесь – как это так? Я вам скажу. Другу своему, поэту Эврипиду, он вбил в голову, чтобы он защищал в стихах рабов и боролся за равные права женщин с мужчинами!
Не дожидаясь, чтоб из рядов, где снова заваривалось беспокойство, поднялись новые выкрики, он быстро закончил:
– Славно бы выглядели Афины, если бы мы поставили во главе государства женщину, а сами, свободные граждане, принялись бы мыть ноги рабам!
Представление, что на месте Анита могла бы стоять какая-нибудь красавица, а сам он мыл бы ноги рабам, вызвало у неимущих взрыв веселого хохота. Разошедшись, орали:
– Слава Сократу!
Рабовладельцы – а их тут было немало – по настоянию Ликона взялись перекрикивать их:
– Позор ему! Позор!
Анит, ободренный успехом у богачей, которые наконец-то тоже раскачались, живо продолжал:
– Сократ видит зло в том, что люди, стоящие ныне во главе общины, имеют собственный дом и приличную одежду. Он, видимо, хочет, чтобы они жили как рабы! Ходили босиком и питались семечками, как он сам!
Язвительность, которой он рассчитывал рассмешить присяжных, сыграла лишь частично. Многие вдруг вспомнили, в каком притворстве живет Анит, как меняет он и одежду свою, и обращение, как он всякий раз принимает другое обличье в зависимости от того, идет ли раздавать нищенскую похлебку, или в совет, или принимает друзей в своем доме…
Анит моментально почувствовал это и отреагировал мгновенно:
– Сократ лицемерно заявляет: «Знаю, что ничего не знаю». Это разошлось по всем Афинам, но он знает, он один знает, каким должен быть справедливый человек и справедливый правитель! Ему одному ведомо, каким должно быть совершенное государство, и это он внушает своим ученикам. Сократ требует, чтоб во главе государства стоял любитель размышлять! Так, может, философ? Может, он сам?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58