А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 

Вдруг это епископ? А француз Минье – Шпагин или Рослов?
Но память Ван-Хирна ничего не подсказала Смайли. Капитан не знал тех, за кем охотился. Он запомнил только Минье, да и то по фотографиям: черные усики, глаза-маслины, бачки на полщеки. Но и Смайли не знал этого человека.
А джип, съехав с дороги, остановился в тени редких пальм, за которыми виднелись домишки, обмазанные рыжей потрескавшейся глиной. В деревне было тихо: полуденный зной загнал жителей под крыши, и Ван-Хирн с удовлетворением отметил, что появление четырех военных машин осталось незамеченным. Неожиданность – лучшая тактика. «Мы возьмем их тепленькими и получим премию за минимальный расход патронов».
Пока группы Розетти и Пелетье окружали деревню с востока и запада, он занял наблюдательный пункт на крыше вездехода. В бинокль было хорошо видно, как парни в пятнистых комбинезонах быстро и бесшумно обогнули деревню, в которой по-прежнему не было видно ни одного человека. Ван-Хирну это уже не понравилось: «Или они спят, как сурки, или нам приготовлена теплая встреча. Хотя вряд ли: кто мог предупредить их о нашем налете?»
Он спрыгнул на землю и подошел к ожидавшим его наемникам.
– Рассредоточиться – и короткими перебежками вдоль дороги. Без приказа не стрелять. Жюстен со мной.
Извлек из кобуры вороненый «смит-и-вессон», щелкнув затвором, вогнал патрон в ствол и, бросив: «За мной!», двинулся к притихшей деревне. Жюстен шел рядом, держа наперевес автомат.
– Какой дом, капитан?
– Пятый справа. Сейчас мы его увидим.
Указанный Ван-Хирном дом действительно выделялся среди остальных хижин и своими размерами, и пристроенной к нему верандой. У дома их встретила та же непонятная и потому уже зловещая тишина.
– Вымерли они все, что ли? – спросил Жюстен.
Ответить Ван-Хирн не успел – откуда-то сбоку из-за кустов заговорил пулемет. Ван-Хирн с кошачьим проворством метнулся в сторону, упал на землю, подняв целое облако пыли, и под прикрытием этого облака подполз к глинобитной стене дома. Рядом с ним плюхнулся, сдерживая одышку, Жюстен.
– Вот вам и деревенская тишина, – процедил он сквозь зубы.
– Срок вашего ареста увеличивается вдвое, – не оборачиваясь, сказал капитан. Он что-то все-таки разглядел за красно-серыми клубами пыли и тоном приказа добавил: – Первый дом слева. Открытое окно у крыльца. Три коротких очереди в правый нижний угол.
Жюстен вскинул автомат, трижды выстрелил в окно, и пулемет смолк, то ли потому, что сержант не промахнулся, то ли потому, что улица опустела: налетчики залегли, оставив пять трупов в пятнистых комбинезонах. Теперь заговорили их автоматы. Розетти и Пелетье, выполняя приказ капитана, стягивали кольцо вокруг деревушки. И вот уже поднялись над кустами багровые языки пламени, и треск горящего дерева слился с непрерывной трескотней автоматов.
«Премии за экономию патронов не будет», – подумал Ван-Хирн, и Смайли поразился тому, что он ни на секунду не усомнился в исходе боя. Сомнение – значит, неполадка, а мозг Ван-Хирна работал как хорошо налаженный механизм, электронная машина с заранее выверенной программой. Программа же не допускала и мысли о победе туземцев. Пострелять, перебить десяток наемников они еще смогут, но победить… На это у них не хватит воображения. В одной из немногих прочитанных голландцем книжек рассказывалось о том, как обезьяны победили людей потому, что те из-за непредусмотрительности и лености дали обезьянам слишком много свободы. Из прочитанного Ван-Хирн сделал единственный разумный для него вывод: никакой свободы для черномазых. Библейская легенда о десяти виноватых писана не для них. Голландец переделал ее по-своему: лучше повесить десяток невинных, чем отпустить одного виновного.
Так он и действовал.
– Пять человек – занять дом с пулеметом. Отряду Розетти прочесать улицу. Ближайшие лачуги не поджигать.
– А у нас и бензина больше нет, – сказал Розетти.
– Плохо, – отрезал Ван-Хирн. – Лишитесь премии за операцию.
«Ого, – подумал Смайли, – он уже делит премии. Не рано ли?»
Но голландец в победе не сомневался. Он доводил ее до конца.
– Окружить дом и взять под прицел окна. Пелетье! Двух человек – вышибить дверь. Выполняйте.
Весь Ван-Хирн с его безрассудной смелостью, тупым самодовольством и расистским бешенством был для Смайли полностью ясен. Психика проходимца, может быть, интересовала Селесту, но Смайли думал только о том, как бы ему помешать, сорвать эту карательно-автоматную операцию. Но как? Самое неприятное чувство – чувство беспомощности. Представьте себе, что на ваших глазах бьют женщину, калечат ребенка, издеваются над стариком, а вы не можете вмешаться, помочь. Даже кулак не сожмется в бессильной ярости: нет кулака, он принадлежит другому. Так чего же добивался от Смайли Селеста? Подавленных эмоций? Кажется, он все-таки обещал возможность вступить в игру. Подменить хотя бы на пять минут! За пять минут можно управиться. Много ли надо времени, чтобы приказать бросить оружие и сдаться забаррикадировавшимся жителям деревни? Конечно, приказ могут и не выполнить. Могут и кокнуть спятившего капитана. Ну и пусть. Мир его праху. Зато пять минут замешательства, пять минут паники – и трое спасены. Повстанцы не растеряются. Только дурак не воспользуется такой выигрышной ситуацией, а конголезцы не дураки. Судя по всему, программа встречи еще не исчерпана.
Пока Розетти со своей группой постреливал для устрашения попрятавшихся жителей вдоль и поперек пустынной улицы, один из пятнистых комбинезонов, бросив автомат на землю, ударил сапогом в дверь. Она легко подалась, и солдат с размаху влетел в черный проем, вдруг прорезанный короткими вспышками автоматных очередей. Смайли не ошибся: наемников ждали, и встреча оказалась «трогательной» и горячей. Скороговоркой затрещал неожиданно воскресший пулемет, к нему присоединился второй из дома напротив, а потом третий с противоположного конца улицы. Настильным перекрестным огнем они зажали налетчиков, вбили их в душную пыль дороги.
Через несколько минут все было кончено. Оставшиеся в живых наемники сбились в кучу посреди улицы, бросив автоматы и подняв руки. Их окружили внезапно появившиеся конголезцы – кто голый по пояс, кто в рваной холщовой рубахе, кто с винтовкой, кто с автоматом, кто просто с гарпуном для охоты на крупную рыбу. Операция Ван-Хирна была закончена, только не так, как было приказано.
«Почему ты не позволил мне вмешаться? – мысленно спросил Смайли. – Ведь ты же знал о такой развязке, а я мучился от бессилия в шкуре этого расчетливого убийцы!» Он спросил машинально, не рассчитывая на ответ, потрясенный неожиданно разрядившимся напряжением, но беззвучный Голос откликнулся: «Я знал, что их ждут. Но исход сражения мог быть и другим. Я имел в виду несколько предположительных вариантов. В наиболее неприятных тебе ты заменил бы Ван-Хирна. Но этого не потребовалось». – «Тогда зачем вся эта мелодрама? – рассердился Смайли. – Что ты записывал?» – «Ты называешь это записью? – снова откликнулся Селеста. – Пусть так. Меня интересовали твои подавленные эмоции».
Мысленный диалог не продолжался. Селеста умолк, предоставляя Смайли наблюдать за развязкой. Из большого дома с верандой вышли трое. Двух Смайли видел впервые: типичные французы, молодые, черноволосые, возможно, и не коммунисты, а просто честные и горячие парни из Парижа или Марселя, для которых слово «свобода» одинаково дорого, как его ни произноси – по-французски или на суахили. «Может быть, под незнакомой внешностью скрывались Рослов и Шпагин?» – мелькнула мысль. Мелькнула, когда Смайли увидел третьего. Это был Джонсон. Даже пасторский сюртук его оставался прежним. Селеста не изменил ему ни внешности, ни национальности, ни профессии.
– Кто из вас капитан Ван-Хирн? – спросил он.
– Я, – ответил голландец. Страха он не испытывал – только злость.
– Немалый путь вы проделали, чтоб встретиться с нами. Мы перед вами.
– Вижу.
– Вероятно, вы представляли эту встречу несколько иначе?
– Какая разница, как я ее представлял! – взорвался Ван-Хирн. – Я ваш пленник, и все. Спектакль окончен.
– Пока еще нет. Во-первых, вы ошибаетесь в оценке ситуации. Вы – не пленник. Как я понимаю, вы незнакомы с Женевской конвенцией. Пленником вы были бы, если б Голландия находилась в состоянии войны с республикой Конго.
– При чем здесь Голландия? Я служу в бельгийской армии.
– Бельгийская армия тоже ни при чем. Вы служите в армии наемников Моиза Чомбе, созданной на авеню Генерала Мулэра в Леопольдвилле. Вы, конечно, помните свою штаб-квартиру в отеле «Мемлинг»? Сколько вам заплатили за военную прогулку в саванне на чужой вам земле?
Ван-Хирн скрипнул зубами: англичанин умен и многое знает. Но пока тебе не всадили пулю в затылок, всегда есть надежда. Смайли тут же отметил просчет Ван-Хирна: надежды не было. Перед ним был не тот Джонсон, который остался на острове. Этот Джонсон уже понюхал пороха и знал, на чьей стороне правда.
– У вас точные сведения, – как можно спокойнее произнес голландец, – но вы забыли, что Чомбе – законный глава государства.
– Какого государства? О каком мечтают бывшие колонизаторы? И для кого законный? Для бельгийской компании «Юнион Миньер»? Мы расходимся с нею во взглядах и не считаем законным правителем человека, продавшего свою страну и народ. Во время Второй мировой войны был такой термин – коллаборационист. Так называли людей, продавших родину. Время покарало их, вы знаете.
– Во время войны я служил в африканском корпусе Роммеля, – сухо сказал Ван-Хирн.
Епископ засмеялся, и Смайли еще раз подумал, что Селеста основательно поработал над ним. Его преосвященство из Гамильтона едва ли бы так метко и точно сумел оценить космополита из Бельгии.
– Что же вы сразу не сказали об этом? – улыбаясь, проговорил он. – Я бы не утруждал вас разговором. Мы никогда не поймем друг друга.
«Вы ошиблись, епископ! – хотел крикнуть Смайли. – Мы отлично понимаем друг друга. Ведь это я, Боб Смайли, а не голландец Ван-Хирн. Неужели вы меня не слышите?»
И епископ услышал. А может быть, он просто вспомнил о Смайли неожиданно и без повода, потому что трудно было заподозрить в профессиональном карателе симпатичного работягу-американца.
– Вам знаком некий Смайли? – спросил Джонсон.
– Нет, – пожал плечами Ван-Хирн.
– Я так и думал. Вы, кажется, сказали – пора окончить спектакль? Вы правы: пора. Но самое любопытное, что это действительно спектакль, в котором режиссер позаботился только о моем участии, – загадочно произнес Джонсон и добавил совсем уже непонятное для Ван-Хирна: – Мне даже казалось, что я знаю название пьесы: «Третья смерть епископа Джонсона».
По тому, с каким удивлением посмотрели на Джонсона до сих пор не сказавшие ни слова французы, Смайли догадался, что и они ничего не поняли в последних словах епископа. Значит, не Рослов и Шпагин. Жаль.
– А кто это епископ Джонсон? – вдруг спросил Ван-Хирн.
– Он перед вами, – сказал епископ и повторил задумчиво: – Третья смерть… так мне казалось. Теперь не кажется.
– Не кажется? – криво усмехнулся голландец. – Протрите глаза, ваше преосвященство. – И он выхватил из потаенного внутреннего кармана миниатюрный револьвер, почти игрушку, не замеченную повстанцами, так и не освоившими искусство молниеносного полицейского обыска.
Но стрелял он громко и точно. Епископ пошатнулся и, наверное, упал бы, если б его не поддержали.
– Селеста все-таки верен себе, – прошептал он.
И вдруг Смайли, с ужасом наблюдавший за этой сценой, почувствовал себя свободным. Личность его смяла личность Ван-Хирна, освободив от опеки Селесты, от участи беспомощного и бессильного зрителя. Он вырвался из цепких рук конвоиров и закричал исступленно, почти не сознавая, что кричит:
– Остановитесь! Я не Ван-Хирн!
Добежать до крыльца он не успел. В спину ему хлестнула автоматная очередь, за ней другая. Третью он не услышал. А обезумевшие повстанцы все стреляли и стреляли в распростертое на земле тело капитана Ван-Хирна, который умер на несколько секунд раньше Роберта Смайли.

17. ПОСЛЕ СПЕКТАКЛЯ

Снова опустился занавес. Снова актеры сошли со сцены в действительность, в современность, в жизнь не призрачную и не выдуманную, когда можно было бы, не играючи, привычно закурить, махнуть гребенкой по волосам, потянуться на солнцепеке.
– Кажется, это конец.
– А кто его знает?
– Признаться, надоело.
– Что?
– Все. И миражи, и превращения. Даже шутки. Оказывается, умеет шутить, стервец.
– Хороши шуточки! Вроде ковбойских из вестерна. То стреляют над ухом, то в затылок. И жара адовая.
– Здесь тоже.
– Хлебни пивка. Оно в ящике под Андреем.
– Вечер скоро. Пожалуй, домой пора.
– А что? Катер внизу дожидается. Пошли. Вдруг еще на полюс закинет?
– Не закинет, – сказал Рослов, потягиваясь. – Кажется, действительно конец представлению. И режиссер отбыл.
– Он же и драматург.
Смайли высосал всю жестянку с пивом и швырнул банку на белый скат рифа.
– Не сори.
– Все одно волной смоет. – Он, как и Рослов, потянулся с удовольствием.
– Двое суток отсыпаться буду. От приключений и войн. Хорошо все-таки, мальчики, дома, а не в Африке.
– «В Африке гориллы, – сказал Рослов по-русски, – злые крокодилы будут вас кусать, бить и обижать… Не ходите, дети, в Африку гулять».
– Стихи? – зевнул Смайли. – Переведешь или не стоит?
– Пожалуй, не стоит. Ты кем был в этом спектакле?
– А ты не видел?
– Тебя? Нет.
– Я же Ван-Хирном был. Ландскнехтом бывшего катангского владыки Моиза Чомбе. Суперменом из «великолепной семерки». Почти Юлом Бриннером.
– Не клевещи, – сказал Шпагин. – Просто убийцей за бельгийские франки. Дрянцом. Слыхали, ваше преосвященство, оказывается, мы с вами Боба кокнули?
– После того, как он кокнул меня, – поморщился епископ. – Чертовски умирать надоело, джентльмены.
– Вас, епископ, кокнул не я, а Ван-Хирн. На этот раз я не мог ему помешать. Я сидел у него в черепной коробке и мысленно кусал губы. Бесись не бесись, полная беспомощность. Почему-то Селесте понадобились мои «подавленные эмоции».
– Это он сам сказал? – спросил Рослов.
– Сам. Два раза мы с ним поговорили, пока Ван-Хирн постреливал. Ну что стоило Селесте подавить эту пакостную личность? Никаких усилий. Один какой-нибудь импульс, волна или черт его знает, чем он орудует… Так нет – заупрямился. Только в последний момент сжалился – выпустил.
– Когда?
– Сразу же после выстрела в епископа, когда я уже ничего не мог исправить. Помните, как я закричал: «Остановитесь! Я не Ван-Хирн!»
– Значит, убили все-таки вас, а не голландца, – вздохнул епископ. – Жаль. Только объясните мне, пожалуйста, чего добивался Селеста? Ну, у Смайли «подавленные эмоции». У меня трансформация мировоззрения. А что у вас?
Шпагин задумался.
– Боюсь, что не сумею вам ответить. Я был просто сотрудником подпольной газеты «Либерасьон».
– А я – ее редактором, – сказал Рослов. – Позвольте представиться: Гастон Минье, бывший фельетонист парижской «Суар», которого нелегкая занесла в Конго. Кстати, я ни разу не вспомнил о том, что есть на свете некий математик по имени Андрей Рослов.
– И я, – прибавил Шпагин, – ничего не знал ни о Шпагине, ни о Селесте. В лице епископа видел только повстанческого священника, которого война научила думать и жить. А зачем это понадобилось Селесте, даже представить не могу. Может быть, он извлек этих французов из своей космической памяти в связи с какой-нибудь весьма существенной для него информацией? Скажем, поведение иностранцев в Конго. Одни покупают таких, как Ван-Хирн, другие постреливают на эти деньги, третьи уходят к повстанцам. Но это лишь предположение, да и то сомнительное.
– Может быть, просчет? – в свою очередь предположил Смайли.
– Просчет Селесты – это катахреза, – не согласился Рослов. – Совмещение несовместимых понятий. Все, что Селеста делает, он делает рассчитанно. Как ЭВМ. И если он скрыл от нас наше перевоплощение, значит, преследовал какую-то цель.
– Он сказал, что хочет проверить мои реакции на поведение Ван-Хирна, – вставил Смайли.
– Тогда все становится на свои места. Мы знали, что перед нами Ван-Хирн, и вели себя с ним как с карателем и убийцей. А Боб, узнав вас, епископ, мучился от бессилия помешать капитану. В этом эксперименте главным участником был Смайли, самый сильный и самый из нас решительный, а целью эксперимента была фиксация его эмоциональных реакций на ощущение физической беспомощности. Насколько я знаю, вопрос этот дебатируется в кругах западноевропейских и американских психологов, только их методы наивны и неточны, а результаты недостаточны и разбросанны. У Селесты же совершенны и методы и результаты. Много веков в копилке его знаний не хватало главного – человека. Скоро он будет знать его лучше, чем мы себя. Где и когда человек раскрывается наиболее полно?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32