А-П

П-Я

 


– Я себя чувствую хорошо. А почему ты не ушла?
Тут требовалось точное объяснение.
– Я поменялась с Бабкиной, выйду в эфир вечером. Я боялась уйти, пока ты спал, – сказала Наталья.
– Почему? – удивился Стасик. – Что-то случилось?
Он рывком поднялся с постели, мимоходом выглянул в окно – там гулял по желто-красно-зеленому Сокольническому парку жаркий и беспечный сентябрь, вовсю притворялся летом, – и оседлал велоэргометр, стоящий в углу перед зеркалом. Стасик крутил педали и смотрел на себя в зеркале: хорошо отражение выглядело, находил он, сильно, стройно, загорело, волосато, мужественно, хотя и несколько седовато, но седина бобра украшает.
– Ты что, ничего не помнишь? – Наталья представила себе длинные коридоры больницы имени Ганнушкина, толпы психов в мышиных халатах и своего несчастного мужа, почему-то одетого в парусиновую смирительную рубаху. Воображение у нее было быстрым, богатым и лишенным всяких логических ограничений. В самом деле, если Стасик – псих, то ведь не буйный! Тогда при чем здесь смирительная рубаха?..
– А что я должен помнить? – весело спросил Стасик, наяривая педалями, уже десятый километр откручивая. – Мне сегодня в ГАИ, за правами. Но я не пойду.
– Почему? – В голосе Натальи появились нотки недовольства.
Вот она, пресловутая женская логика! Только что до истерики волновалась, считая, что муж про все забыл – и про аварию, и про путешествие в одних носках по Яузской набережной, и про несвойственное ему всепрощенчество накануне вечером: «Спасибо вам за то, что вы есть…» А теперь, убедившись в здоровой и по-прежнему цепкой памяти Стасика, она готова была возмутиться его безразличным, или, выражаясь иностранно, ноншалантным отношением к происшедшему. Иными словами, так: если ты болен – я в панике, я страдаю, я всю себя отдам на алтарь твоего здоровья; но коли ты в здравом уме, то какого лешего не рвешься к активным действиям, кои, как известно, промедления не терпят?
– Мамуля, – улыбался Стасик, качая эргометром икроножные мышцы, выезжая, по-видимому, за окружную дорогу и вдыхая незагазованный и чуть пьянящий воздух родного Подмосковья, – любимая моя, ну на кой ляд мне эти игры? Зачем мне права?
– Водить машину, – точно ответила Наталья.
– Не стану я ее водить. Я же сказал: не сяду в нее. Я ее боюсь. Гори она ясным огнем!
– Как гори, как гори? – взволновалась Наталья. – По-твоему, так ей и стоять – битой?
– Продадим под пресс, – безмятежно улыбался Стасик, по Ярославскому шоссе проезжая поворот на Подлипки и постепенно приближаясь к населенному пункту Тарасовка.
– Ты с ума сошел! – вскричала Наталья.
От чего ушли, к тому и вернулись: Стасик все-таки сошел с ума. Не так – значит эдак. Впрочем, автор вполне допускает, что Натальино «С ума сошел!»
– не более чем полемический прием, своего рода вызов к барьеру, швыряние перчатки в физиономию обидчика.
Но Стасик перчатки не поднял. Он проехал Тарасовку и на ходу сообщил:
– Я не сошел с ума, мамуля. Я больше не сяду ни в один самодвижущийся агрегат. Я буду ходить пешком. Если тебе хочется медицинских объяснений, назови это транспортофобией.
– Это болезнь, – констатировала Наталья.
– Это болезнь, – согласился Стасик.
– Ты вылечишься, – убежденно сказала Наталья.
– Зачем? – воскликнул Стасик, остановившись в районе станции «Правда», слез с велоэргометра и отправился в ванную комнату. По дороге он доверительно сообщил: – Мне зверски хочется есть, мамуля. К чему бы это?
– Ты же вчера не ужинал! – вскинулась Наталья, забыв про несостоявшуюся дуэль. – Завтрак на столе. Я сделала блинчики.
Стасик взял руку Натальи и нежно-нежно, едва коснувшись губами, поцеловал ей ладошку.
– Спасибо, родная. Блинчики – это именно то, что мне подспудно хотелось. Ты угадала.
– Издеваешься? – неуверенно спросила Наталья.
– Как ты можешь? – возмутился Стасик, и возмущение его – уж кто-кто, а Наталья умела ловить любые оттенки мужниных «игр» – было вполне натуральным. – Подожди. Я быстро…
И скрылся в ванной, пустил там воду, запел нечто бессвязное, но бравурное: «Та-ру-ра, та-та-ти, та-пу-па-пи…»
Наталья обессиленно прислонилась к двери в ванную комнату, закрыла глаза – она ведь тоже была немножечко актрисой! – и негромко произнесла вслух:
– Нет, он положительно сошел с ума…
Интересно: а как сходят с ума отрицательно?.. Но это – праздный вопрос, не станем отвлекаться.
В принципе подобная реакция Натальи – даже и несколько наигранная! – вполне оправданна. Автор знает, что именно мамуля имела в виду, огульно и не в первый раз обвиняя Стасика в умопомешательстве. Совсем недавно, за неделю до описываемых событий, как раз утром случилась довольно безобразная, но типичная для семьи Политовых сцена. Но прежде, чем передать ее, следует сделать ма-аленькое отступление.
Наталья, как и все малоприспособленные к ведению домашнего хозяйства женщины, становилась чрезвычайно агрессивной, когда ее упрекали в отсутствии полноценных обедов, в обилии непостиранного белья, в бесполезном простаивании дорогого и мощного пылесоса «Вихрь». Но где-то глубоко внутри она ощущала смутную вину за то, что она, жена и мать, маленькая хозяйка большого дома, не может, не хочет, не умеет создать уют, украсить его милыми сердцу мужчины мелочами, как-то: вовремя выглаженными рубашками, вкусно приготовленным разносолом, ненавязчивой заботой о целости мужниного гардероба – все ли пуговицы на месте, все ли петли обметаны, все ли брюки отутюжены… На большее, простите, у автора фантазии не хватает!
Отступление закончено, обратимся к обещанной истории. Однажды в порыве вины и любви Наталья сделала к ужину как раз блинчики, как ей казалось, пышные, воздушные, годные для употребления как с сыром, так и с вареньем. Выставила она их на стол, призвала Стасика, вернувшегося из театра, и села напротив с законной гордостью хорошей жены.
А выжатый и отчего-то злой Стасик, не заметив ее кулинарного подвига, взял блинчик, уложил на него кусок сыра «Российского», запихнул в рот и… тут же выплюнул все на тарелку, ничуть не думая, что поступает «не комильфо».
– Ты нарочно? – угрожающе спросил он у Натальи, как это делал в его исполнении Ричард III во втором акте бессмертной драмы В. Шекспира.
– Что случилось? Как ты себя ведешь? – Наталья, на всякий случай, сразу перешла в наступление.
– Ты их пробовала? – Стасик имел в виду блинчики.
К несчастью, Наталья пока жарила, не попробовала изделия рук своих, ограничилась визуальной оценкой.
– А что? – менее агрессивно спросила она, морально готовясь отступить.
– Попробуй, попробуй! – Стасик цапнул с тарелки блин и протянул его Наталье. – Ну-ка, мадам Молоховец, кушайте ваши блинчики!
«Мадам Молоховец» куснула, и ей стало неважно: блинчик был не только пересоленный, но еще почему-то горький. Не исключено, что вместо подсолнечного масла Наталья нечаянно использовала… что?.. ну, скажем, синильную кислоту; она, помнится со школы, должна быть именно горьковатой на вкус.
Конечно, будь Наталья актрисой того же масштаба, что Стасик или Ленка, она бы сжевала блин, не поморщившись, и еще бы взяла, наглядно доказывая тирану-мужу, что он привередлив не в меру и не по чину. Но актерского мастерства не хватило, и бесхитростная Наталья, подавившись, закашлялась и тоже повела себя «не комильфо».
– Убедилась? – злорадно спросил Стасик. – Вот и лопай свою продукцию, а я не буду. Если человек бездарен, нечего и лезть, куда не следует! Зачем ты выходила замуж, а? Какой с тебя толк? Я удивляюсь, что восемнадцать лет назад ты сумела родить Ксюху: это ведь чисто женское дело! На твоем месте я бы не вылезал из брюк! Хотя мужчины сегодня готовят лучше женщин…
И он ушел ужинать к соседу-хирургу, который как раз и принадлежал к числу «готовящих мужчин», любил это занятие и, конечно же, чем-то вкусным Стасика накормил.

А сейчас Наталья вновь рискнула приготовить блинчики, потому что досконально выяснила рецепт у коллеги-дикторши, все подробно записала, встала сегодня ранехонько, потренировалась и сотворила, на ее вкус. Нечто с большой буквы. Ксюха, во всяком случае, убегая в институт, Нечто оценила.
Но, говоря мужу о блинчиках, мамуля ожидала чего угодно – иронии, издевательства, недовольства, обвинений в глупости: она сознательно шла на риск, потому что, будучи оправданным результатами, он мог поднять Наталью в глазах Стасика. Но Стасик-то, Стасик: «Это именно то, что мне хотелось…» И ни намека на иронию, на издевку – тут Наталья голову прозакладывать готова!
…Он вышел из ванной, сел за стол, густо намазал блин клубничным вареньем, сваренным старушкой тещей из Бирюлева-Пассажирского (не в маму дочка пошла, не в маму), откусил краешек, ловя губами стекающее варенье, даже пальцем себе помогая, запихивая в рот клубничину, прожевал, проглотил, запрокинул голову, глаза закатил и сделал так:
– М-м-м-м-м-м-а-а-а-а… – что в устах Политова означало высшую степень блаженства.
И отправил остаток блина в рот.
Короче, чтобы не утомлять читателей описанием утренней трапезы героя, скажем лишь: слопал (другого слова не подобрать!) Стасик двенадцать штук блинов и полбанки варенья, запил все полулитровой кружкой кофе с молоком, что в весовом и калорийном итоге составило для Политова величину невозможную: он весьма блюл фигуру, следил за весом, никаких излишеств в еде и питье себе не дозволял.
Согласимся, факт подобной объедаловки сам по себе странен, но отнюдь не говорит о каких-то сдвигах в психике Стасика. Вспомним, что накануне он заснул, не отужинав; признаем, что продукт питания удался Наталье на славу; учтем крепкий и без сновидений сон героя, его по-утреннему славное настроение и сделаем вывод: указанный факт – из числа рядовых. Наталья не глупее нас с вами, а уж Стасика знает много ближе, она все вспомнила, признала, учла – и сделала тот же вывод.
Но что ее по-прежнему волновало, так это престранное поведение мужа.
Всегда он вставал из-за стола, говорил дурацкое: «Хоп!» – и уходил.
А когда пребывал в настроении вальяжно-игровом, то мог позволить себе нечто вроде: «Премного благодарствуем, хозяева дорогие, убываю от вас сыт, пьян и нос в табаке».
На что Ксюха, которая вышеупомянутого Н. Н. Еврейнова тоже читала, сама иной раз дома в кого-то поигрывала, но официально, вслух его теорию «театра для себя», его элегантную мысль о преэстетизме театральности начисто отвергала и дома и среди коллег-студентов вела борьбу с ее воплощением в жизнь, – так она, нетонкая, с лету вворачивала: «Из Островского, папочка?»
Тут опять могло возникнуть два варианта. Один благостный, вариант «доброго папы»: «Плохо нынче в театральном драматургию преподают. Это, птица моя сизокрылая, не Островский, а русский народ, чей язык, великий и могучий…» – и так далее.
Во втором варианте, если настроение у Стасика было не очень, не игровое было настроеньице, он рявкал походя: «Как с отцом разговариваешь, девчонка?!»
Следом, слово за слово, могла и ссора покатиться, и только Наталья, мудрая и тактичная мамуля, умела ее в зародыше придушить.
А сегодня, откушав блинков с вареной клубничкой, Стасик мамуле опять ручку поцеловал, низко склонив голову, что обычно делать не любил: лысинка у него на макушке пробилась, тщательно скрывал он ее, начесывал волосы, стеснялся.
– Спасибо, Наташенька. Очень вкусно!
Ну что с мужиком сталось – чудеса, да и только! И ведь приятно было Наталье обрести мужа в некоем новом качестве, но, связывая изменения в характере с причиной аварии, с тем пресловутым эпилептиформным (ах, слово мерзкое!) расстройством сознания, Наталья, естественно, волновалась. Ну, хорошо, думала она, стал муж вежливым, ласковым, нежным – принимаем! А вдруг еще что-то новое появится и проявится? Страшно!.. Страшно было Наталье ожидать нового, за двадцать лет от таких сюрпризов отвыкла. Да и где гарантия, что все это не игра, не очередной «театр для себя»? Наиграется – и надоест. В новую роль впадет. Опять страшно…
Хотя Наталья и утверждала, что все слова и поступки Полигона заранее может предугадать, предсказать, предвидеть, Стасик тем не менее бывал абсолютно непредсказуем даже для нее, не говоря об окружающих. Ясный в целом, он легко варьировал себя в мелочах, в пустяках, а из пустяков подчас выстраивался совсем неожиданный Стасик. В любом деле – деле! – всегда бесстрашно отстаивающий собственные принципы, ту правоту, в коей он убежден, отстаивающий даже в ущерб себе, Стасик мог, например, как член худсовета театра, легко согласиться на замену в спектакле лучшего актера худшим только потому, что худсовет бездарно затянулся, а Кошка уже полчаса ждала его в Ленкиной квартире. Нетерпимый к пьянству, заставивший дирекцию уволить из театра талантливого, но запойного парня, уволить, зная, что тот пропадет вне сцены, что быстро растратит себя по проходным эпизодам в кино, Стасик тем не менее раз в неделю вручал пятерку электромеханику дяде Мише, большому любителю «раздавить маленькую», вручал и говорил: «Только не больше одной, ладно, дядь Миш? И дома, не в театре…»
И дядя Миша честно выполнял просьбу Стасика.
Ленка как-то спросила: «Какого черта ты его спаиваешь? Ты же у нас борец с алкоголизмом!» «Я его лечу », – загадочно отвечал Стасик, а что он вкладывал в сие понятие, не объяснял, как необъяснима была и симпатия его к старику механику.
Таких примеров алогичности программного поведения Стасика можно привести много. И Наталья, и Ленка, и Ксюха, и даже Кошка-Катька – они знали разного Стасика. Разного, но… одинакового. Непонятно? Поясним. Все эскапады Политова, все его «фортибобели», роли его многочисленные, как бы странно порой они ни выглядели, в общем-то укладывались в единый образ, не меняли его кардинально, но добавляли ему лишние краски, оттенки, полутона.
Это, кстати, работало на Стасика. Кто-то говорил: «Представляете: такой-такой и вдруг – такой!»
А другой сообщал: «Или недавно так-так и вдруг – вот та-ак!»
Красиво…
И уж если мамуля считала мужа человеком-компьютером в смысле запрограммированности слов и поступков, то – математики подтвердят! – у любого компьютера бывают сбои, отказы, но они не влияют на работу машины в целом и легко устранимы опытными программистами.
Естественно возникают два вопроса.
Первый. Считать ли нынешнее поведение Стасика сбоем, и, если так, долго ли он продлится?
Второй. Достаточно ли опытный программист Наталья, чтобы с этим сбоем сразиться?
Поживем – увидим…
А пока Стасик оделся в чистое, в добротное, и Наталья обеспокоенно поинтересовалась:
– Далеко?
– На телевидение, мамуль. У меня запись.
– Запись у тебя в двенадцать. – Наталья отлично знала деловое расписание мужа, подчеркиваем – деловое. – А сейчас без четверти одиннадцать. Куда в такую рань?
– А дойти?
– Как дойти?
В обычное время – уже подобная ситуация описывалась – Стасик ответил бы: «Ногами». Но сейчас терпеливо объяснил:
– Мамуля, я не сяду в транспорт, я же говорил.
Наталья заинтересовалась.
– А если у тебя дело где-нибудь, ну, я не знаю, в Ясеневе, например. Тоже пешком?
В Ясеневе, напомним, жила Кошка.
Хочется верить, что названный Натальей район был выбран наугад, только лишь ввиду сильной отдаленности его от центров мировой культуры, иными словами, без всякого подтекста. Но Стасик невольно насторожился.
– Что мне делать в Ясеневе?
– Я к примеру, – подтвердила Наталья наши с вами надежды.
– Ах, к примеру… Полагаю, что туда мне идти не понадобится. Слишком далеко.
– А если понадобится? – настаивала Наталья.
– Пойду пешком! – отрезал Стасик.
Он представил себе, как провожает Кошку домой; он представил себе тонкую и ломкую Кошку, бредущую через всю Москву на высоченных каблуках; он представил самого себя, возвращающегося в родные Сокольники часа в три ночи, – и внутренне содрогнулся. Ноги отваливаются, Наталья – в гневе, утром не встать… Ужас, ужас!
Поэтому дальнейшее обсуждение проблемы пешего хода он быстренько скомкал, заявив:
– Не жди меня к обеду, родная. Могу не успеть, а ты уже уйдешь… До вечера! – И тронулся в свой первый туристский маршрут: по Сокольническому валу, по Сущевскому, направо – на Шереметьевскую и так далее, и так далее…

Сошел с ума Стасик или нет – это еще бабушка надвое сказала, но в прежней точности ему было не отказать. Ни разу пешком в Останкино не ходил, а все рассчитал безошибочно, ровно без пяти двенадцать предъявил постовому у входа на ЦТ декадный пропуск и тут же встретил знакомого, который спросил:
– Старичок, говорят, ты сильно разбился?
Слухопроводимость столичной атмосферы должна рассматриваться учеными как особое физическое явление.
– Насмерть! – ответил Стасик, не любивший сплетен, и устремился в студию.
Молодежная редакция готовила передачу о театре. Не о конкретном театральном коллективе, но о театре вообще, о немеркнущем искусстве подмостков и колосников, о его непростой философии и еще более трудной психологии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9