Рабочий становится угрюм, недоверчив, – он, вот как я сию минуту, легко и без умысла обижает хорошего человека, – только потому, что…
– Не надо, – махнул рукой Жюль Верн. – Я уже забыл..
– Хозяева выжимают из рабочего последние силы, – продолжал Легро, расхаживая по кабинету, – чтобы тот шелк, который мы делаем, накинуть на плечи богатой лентяйке!
– Картинно сказано, – заметил Жюль Верн.
– Нужда учит хорошо видеть, – с достоинством произнес Легро. – Один писатель хорошо сказал, что у нужды богатый словарь. Я, видите ли, мечтаю. Мечты мои разбужены вами, вашими книгами. Мальчик читает в них одно, взрослый совсем другое. Впрочем, вы можете подумать, что нужда еще и льстит.
– Я слушаю вас с живейшим любопытством.
– Хорошо, вам я скажу, вам я доверяю, но другим поостерегусь: у нас во Франции существуют тюрьмы и старая злая баба гильотина. Рабочие должны организоваться в большую группу, и тогда им будет легче бороться! Разрешите говорить с вами запросто, по-свойски – за тем и приехал сюда. И если слова мои обидят вас, гоните меня без стеснения!
– Я внимательно слушаю вас и всё хочу понять, чего вы хотите от меня, – деликатно проговорил Жюль Верн. – Только сядьте вот сюда, рядом со мною, не шагайте по кабинету!
– Я сяду, – сказал Легро и опустился в кресло. – Я буду краток, я не люблю болтунов. Скажите, пожалуйста, – вот вы, увидевший так много, что даже ученые люди поражаются, вот вы, учитель и воспитатель наших детей, вы, умный и добрый человек, когда-нибудь хоть на одну секунду приходила ли вам в голову такая мысль: как будут жить на земле люди? Лет этак через сорок, пятьдесят? Вы забирались глубоко под землю, опускались на дно океана, поднимались за облака, да что за облака, на Луну летали! И неужели ни разу в жизни вам не хотелось пофантазировать о приложении всей вашей техники для устройства хорошей жизни здесь, на Земле! Для тех, конечно, кто трудится.
Жюль Верн улыбнулся:
– А, вы вот о чем! Ну что ж, мои герои в «Таинственном острове», если помните, делают всё сами ивсё для себя. Мне приходили в голову те мысли, о которых…
– Вот, вот, – горячо перебил Легро, – всё сами и всё для себя! Но если вы придумали такую историю, то без труда можете придумать и другую. И эта новая история будет происходить не на острове, а на большом пространстве, в большом государстве, где много миллионов людей. Вот! Такие же Сайрэсы Смиты будут трудиться для себя!
– Когда-нибудь так и будет, – спокойно произнес Жюль Верн. – Наука освободит человека, и он почувствует себя счастливым.
– Наука? – с жаром воскликнул Легро. – Какая наука, дорогой Жюль Верн? География? Астрономия? Физика? Химия? Ха-ха! Ради бога, простите меня, дурака!
– Вы хороший, дальновидный человек, – ласково проводя по руке своего гостя, сказал Жюль Верн. – Будем уповать на будущее и неустанно трудиться.
– Я ждал, что вы скажете: и бороться, – шепотом добавил Легро. – Да, и бороться. И за будущее и за эту, науку. Чтобы она не оказалась в руках наших угнетателей. О мой дорогой Жюль Верн! Вы могли бы зажечь в нас большой огонь, большую веру. Вас любят, вас слушают, вас знает весь мир. Кстати, Анатоль Франс горячо вступился за ткачей, – вы, наверное, читали его статью?
– Статью Анатоля Франса? – морща лоб, спросил Жюль Верн. – Гм… Мне прочтут ее, непременно прочтут, я напомню. О чем же пишет Франс в своей статье?
– О богатых и бедных, о том, что наше общество должно подумать и решить кое-какие очень важные вопросы. Анатоль Франс напомнил мне некоторые страницы Гюго…
– О, Гюго!.. – взволнованно произнес Жюль Верн, и в глазах его блеснуло молниевидное пламя; Полю Легро показалось, что собеседник его вдруг прозрел при одном упоминании имени великого писателя. – Гюго!.. – повторил Жюль Верн с нежностью и грустью. – Мне не забыть того дня, когда Гюго возвратился из изгнания, – я пробрался сквозь толпу и кинул алую розу под ноги лошади, впряженной в коляску, которая… Гюго стоял, и по лицу его катились слезы, а толпа…
– В этой толпе был и я, – светло улыбнувшись, сказал Легро. – Великий Гюго воспитал во мне гнев против угнетателей. Когда я читал его «Человека, который смеется», мне невольно вспоминался ваш капитан Немо. «Труженики моря» – тоже родня вашим героям.
– Что-то, значит, сделал и я… – не то спросил, не то подтвердил Жюль Верн и успокоенно продолжал: – В меру знаний и сил моих, понимания и желания служить будущему, я тоже с вами, друг мой… Мы начали, за нами придут другие, они будут сильнее и зорче нас, они поправят там, где мы ошибались, и, может быть, скажут, что мы жили и работали не напрасно.
– Они это скажут, непременно скажут! – убежденно проговорил Легро и осторожно коснулся руки Жюля Верна, крепко прижатой к груди. – Я утомил вас, простите!
– Это очень хорошее утомление, – растроганно произнес Жюль Верн. – Я прошу вас остаться у меня еще на один день, мы поговорим, вспомним прошлое; а сейчас не угодно ли пройтись по улицам Амьена со слепым стариком? Я хочу поразмять мои старые скости. Возьмите меня под руку, вот так. Ваш сын – он здесь, с нами?
– Мальчишка куда-то выбежал, у него свои дела, дорогой Жюль Верн. Он счастлив, что повидал вас. О, сколько разговоров будет, когда мы вернемся домой! Держу пари, – ему никто не поверит, что он собственными глазами видел Жюля Верна, никто! Да и мне тоже…
Писатель и ткач вышли из дома. Закатывалось солнце, в маленьком городе было тихо, как на окраине деревни. Жюль Верн шел, опираясь на руку Легро, и ткач был горд и счастлив, ему хотелось говорить о себе и своих друзьях, о людях и книгах, которые с детства учили его борьбе и вере в будущее.
– Сыну своему передайте те мысли, которые поведали мне, – сказал Жюль Верн, внезапно останавливаясь. – Ему придется жить в обществе, готовом к тому, чтобы, с одной стороны, воспользоваться величайшими открытиями и изобретениями, с другой стороны, уже и сегодня готовом к тому, чтобы употребить все эти открытия во зло. Но я верю в торжество науки, в конечную победу разума. Гюго… – вдруг снева вспомнил он это имя. – Я любил этого человека и его книги, я сознательно подражал ему, он учил меня той грамоте, которую не преподают в школе. Гюго…
– И я очень часто вспоминаю этого человека, – сказал Легро. – Извините, мой пострел куда-то улепетывает. Гюстав! Гюстав! Мы едем завтра! Черт знает, что делает этот мальчишка, – смотрите, смотрите, он дрессирует собаку!
Вечером на следующий день Поль Легро и его сын распрощались с Жюлем Верном. Писатель обнял ткача, расцеловал его, пожал руку, попросил почаще навещать.
– Я намерен предложить вам небольшую помощь… – сказал Жюль Верн, задерживая Легро у выхода из дома.
Ткач энергично замахал руками.
– Нет, нет, большое спасибо, – сказал он. – Мы ждем от вас новых книг, новых романов, дорогой наш друг! Будьте здоровы! И всегда помните о том, что мы любим вас!
Легро и его сын уехали.
– Когда придет Дюваль, – сказал Жюль Верн Онорине, – распорядись, чтобы он немедленно перевел пять тысяч франков в отделение Национального банка в Лионе. И пусть укажет, что деньги эти поступают в фонд бастующих ткачей. От кого? Указывать не надо, – просто от кого-то, кто хочет помочь…
Глава восьмая
Слава
Чем старше он становился, чем больше жил, тем богаче делалась его выдумка, тем смелее и фантастичнее чувствовали себя герои его романов. Они совершали воистину неправдоподобные вещи, изобретали нечто граничащее с чудом, но проходило немного времени, и жизнь подтверждала реальность того, что не так давно казалось сказочным. Происходило это потому, что Жюль Верн во всех своих замыслах опирался на науку, на точные данные физики, астрономии и химии, он лишь предугадывал развитие этих наук, окрылял их своей мечтой, страстным желанием видеть человека летающим на аппарате тяжелее воздуха, способным видеть какое-либо изображение на расстоянии; находясь под облаками, переговариваться с землей посредством таких аппаратов, каких не было при жизни Жюля Верна.
Он провидел будущее, он видел человека свободным и счастливым, наивно предполагая, что для этого достаточно одной науки, не умея (сегодня это кажется странным) понять того, что эта наука в одних руках служит делу освобождения, а в других закрепощает человека, работающего на пользу эксплуататоров.
Рамуйо и Гудон, владельцы механической мастерской в Амьене, преподнесли Жюлю Верну в день его семидесятилетия особый, как они назвали его, «рабочий станок для сочинения романов»: доска с металлическими линейками, которые плотно и неподвижно держат лежащую под ними бумагу. Слепой Жюль Верн пишет чуть повыше этой линейки, чувствуя ее мякотью кисти; за два сантиметра до окончания строки звонок предупреждает о том, что линейка переместится на один сантиметр ниже. Тот же звонок сообщает, что линейка опустилась последний раз: страница кончилась, она уже вся исписана; спустя минуту линейка механически поднимается и снова прижимает вставленный чистый лист бумаги.
– Я работаю, а мои герои позванивают, – дескать, помни о нас как следует, – шутил Жюль Верн, – рассказывая о механическом приспособлении для работы. – Как жаль, что милейшие Рамуйо и Гудон не изобрели для меня такой машинки, которая заодно аплодировала бы в тех случаях, когда у меня получилось хорошо, и отчаянно освистывала при неудачах!
В семьдесят пять лет, за два года до смерти, Жюль Верн работал с большей продуктивностью, чем в молодые, зрелые годы. Он мечтал о своей сотой книге. «Еще полшага, – говорил он, – и я увижу эту сотую книгу! Еще пять-шесть лет жизни, и я справлю юбилей, которому в загробной своей жизни позавидуют Дюма и Понсон дю Террайль! Я предвидел почти всё из того, что возможно себе представить в области науки, я хорошо покружил голову моему читателю, я изобразил всё видимое глазом и не сделал только одного: нигде не показал себя самого, нигде не хныкал и ни на что не жаловался».
Онорина советовала мужу начать свои воспоминания, рассказать читателям о детстве своем, юности, о встречах с Дюма и Гюго, о дружбе с Груссе и Реклю.
– Ты хочешь сказать, что мне уже пора приниматься за мемуары, – не без обиды произнес Жюль Верн и усмехнулся. – Не забудь, что договор с Этцелем продолжается, – его сын требует от меня два романа в год. Иногда мне кажется, что мои сочинения будут выходить и после моей смерти, – я говорю о тех, которые не успеют выйти при жизни.
– Тебе надо отдохнуть, а для этого самое лучшее писать воспоминания, – настаивала Онорина. – Мы уже старики, Жюль.
– Мы только долго живем – чуть дольше наших родных, – серьезно и строго отозвался Жюль Верн. – Когда-то человек жил сто и сто двадцать лет. Очень прошу тебя никому не говорить о том, что ты предлагала мне засесть за мемуары, очень прошу! Издатели купят всё, что только ты предложишь им и сегодня и после моей смерти.
– Я умру раньше тебя, – сказала Онорина.
Жюль Верн покачал головой, глубоко вздохнул.
– Так не бывает, – сказал он. – Много потрудившиеся писатели, художники, актеры и композиторы умирают раньше своих жен, Онорина. Но ты не грусти, – я что-нибудь изобрету и там, откуда никто не возвращается, я и оттуда дам знать о себе.
– Торопись со своими мемуарами, – еще раз сказала Онорина. – Этцель-сын напечатает их.
Издатели и в самом деле согласны были купить на корню всё, что когда-нибудь могло выйти из-под пера Жюля Верна. Доходило до курьезов. Солидная американская фирма предлагала старому писателю высказать свое мнение о вещах, к литературе отношения не имеющих: о новом сорте зубного порошка, о разведении кроликов в штате Индиана, о фасоне вечернего платья для дам, приглашаемых на рауты. Жюлю Верну предлагали большие деньги только за позволение назвать его именем лакированные ботинки, изготовляемые фирмою «Смит и сыновья». Жюль Верн, высоко ценивший юмор и шутку, ответил почтенному Смиту и его сыновьям, что он, французский писатель, согласен дать свое имя только гробам и саванам и больше ничему и никому.
Шутка была принята всерьез. Спустя две недели со дня отправки этого ответа к Жюлю Верну постучался высокий и тощий человек; он спросил у Онорины, сколько следует заплатить ее супругу за то, что он даст разрешение назвать своим именем комплект инвентаря для покойников. Онорину передернуло, она в испуге закрыла руками лицо. Представитель фирмы уселся в кресло и с азартом и страстью подлинного бога коммерции, в рот которому сунули длинную, вонючую сигару, сказал:
– Дорогая миссис Верн! Каждый состоятельный американец – а у нас нет несостоятельных американцев – с радостью похоронит своего дорогого усопшего по форме номер первый, – условно назову эту форму «Жюль Верн»: золотые дроги, серебряный гроб в форме ракеты, загримированные под вашего супруга факельщики. О, это даст нам много тысяч долларов! Вашему супругу это даст не один десяток тысяч долларов! Вот договор – здесь надо поставить подпись. Одно слово: «Разрешаю». Имя и фамилия: «Жюль Верн». Разборчиво. И дата.
Онорина взяла договор, вошла в кабинет мужа и, упав в кресло, расхохоталась так, как делала это лет сорок назад. До слез и стона хохотал ее муж. Почтительно смеялся слуга, прибиравший в кабинете. Подвывал старый раскормленный Паспарту. В приемной, в первом этаже, сидел доверенный фирмы «Вечное успокоение», – уж он-то поймал этого знаменитого француза! Двадцать тысяч долларов ему, пять тысяч себе за хлопоты; что же касается фирмы, то она заработает на сногсшибательной выдумке не менее двух миллионов в год. А потом этот француз может написать на эту тему фантастический роман, – фирма только поблагодарит.
В приемную спустились Онорина и слуга, впереди них выступал исполненный недоумения Паспарту. Онорина вручила доверенному договор. Доверенный увидел слово «согласен», под ним «разрешаю» и еще ниже подпись. Однако у себя в конторе юркий человечек с огорчением должен был признать этот договор абсолютно недействительным: вместо даты французский писатель написал следующее: «Чистилище. Проспект рая. Собственный склеп. Открыт для публики ежедневно. Не фотографировать».
Почти ежедневно приходят репортеры парижских газет и журналов. Слава – подруга утомительная, надоедливая, егозливая; она лишена драгоценнейшего чувства юмора. Она всеядна, хотя все зубы у нее вставные. Жюля Верна спрашивают: «Как ваше здоровье; что пишете, о чем думаете, намерены ли отправиться в путешествие; чью музыку любите больше всего; что читаете?..»
– Пишу, диктую, дело идет великолепно, – отучал Жюль Верн на вопросы. – Чувствую себя превосходно. В путешествие намерен отправиться по первому приказанию свыше. Имею несколько повесток оттуда, но врачи успокаивают – они говорят, что явка необязательна. Чьюмузыку я люблю? Гм… Вы любите Бетховена? Что? Нет времени познакомиться и послушать? Напрасно. Что касается меня, то я считаю его первым композитором мира. Как вы относитесь к Гайдну? Я очень люблю его музыку. У русских есть Чайковский – этот тоже из семьи великих. Когда играют Бетховена, в голову мне приходят большие, хорошие мысли… Что читаю? Письма друзей, полученные тридцать и сорок лет назад.
Летом девятьсот четвертого года к Жюлю Верну пришел молодой, лет тридцати пяти, человек с саквояжем в руках. Он сказал, что с детства любит книги Жюля Верна, что они очень помогли ему, когда он скитался по родной Италии и пел на рынках и под окнами домов.
– Ваши книги поддерживали во мне веру, давали силу, они утверждали, что человек все преодолеет, что нет для него невозможного. Из газет мне стало известно, что вы не так давно хворали…
– Газеты врут, – сердито буркнул Жюль Верн. – Я не хворал. У меня был насморк. Я поскользнулся на бульваре Лонгвилль и чуточку повредил себе ногу… Скоро в газетах напишут, что я слег и приготовился к смерти. О! Репортеры только этого и ждут, они хорошо заработают на статьях обо мне!
Приезжий был очень смущен. Он не решался сказать, что приехал из Милана специально для того, чтобы петь Жюлю Верну, что очень спешил, боясь… Короче говоря… «Э, буду врать!» – решил приезжий.
– В Париже живет моя сестра, – сказал он, стараясь не глядеть в глаза хозяину дома, забывая о том, что он слеп. – Моя сестра выходит замуж. Завтра я должен присутствовать на церемонии. По пути я и заехал к вам, чтобы…
– Вы прибыли из Англии? – спросил Жюль Верн.
– Из Италии, мэтр, – ответил приезжий. – Я артист Миланской оперы «Ла Скала». Мне…
Жюль Верн рассмеялся:
– Отправляясь из Амьена в Париж, можно по пути заглянуть в Сидней! Ха-ха! В наказание за такое непродуманное вранье вы должны весь день петь мне неаполитанские песенки. Я великий охотник до них, синьор… синьор… позвольте узнать вашу фамилию.
Приезжий замялся. Он все еще не мог привыкнуть к тому, что хозяин дома слеп (к этому никто не мог привыкнуть), а потому старался внешне не выдавать ни волнения своего, ни крайней степени растерянности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
– Не надо, – махнул рукой Жюль Верн. – Я уже забыл..
– Хозяева выжимают из рабочего последние силы, – продолжал Легро, расхаживая по кабинету, – чтобы тот шелк, который мы делаем, накинуть на плечи богатой лентяйке!
– Картинно сказано, – заметил Жюль Верн.
– Нужда учит хорошо видеть, – с достоинством произнес Легро. – Один писатель хорошо сказал, что у нужды богатый словарь. Я, видите ли, мечтаю. Мечты мои разбужены вами, вашими книгами. Мальчик читает в них одно, взрослый совсем другое. Впрочем, вы можете подумать, что нужда еще и льстит.
– Я слушаю вас с живейшим любопытством.
– Хорошо, вам я скажу, вам я доверяю, но другим поостерегусь: у нас во Франции существуют тюрьмы и старая злая баба гильотина. Рабочие должны организоваться в большую группу, и тогда им будет легче бороться! Разрешите говорить с вами запросто, по-свойски – за тем и приехал сюда. И если слова мои обидят вас, гоните меня без стеснения!
– Я внимательно слушаю вас и всё хочу понять, чего вы хотите от меня, – деликатно проговорил Жюль Верн. – Только сядьте вот сюда, рядом со мною, не шагайте по кабинету!
– Я сяду, – сказал Легро и опустился в кресло. – Я буду краток, я не люблю болтунов. Скажите, пожалуйста, – вот вы, увидевший так много, что даже ученые люди поражаются, вот вы, учитель и воспитатель наших детей, вы, умный и добрый человек, когда-нибудь хоть на одну секунду приходила ли вам в голову такая мысль: как будут жить на земле люди? Лет этак через сорок, пятьдесят? Вы забирались глубоко под землю, опускались на дно океана, поднимались за облака, да что за облака, на Луну летали! И неужели ни разу в жизни вам не хотелось пофантазировать о приложении всей вашей техники для устройства хорошей жизни здесь, на Земле! Для тех, конечно, кто трудится.
Жюль Верн улыбнулся:
– А, вы вот о чем! Ну что ж, мои герои в «Таинственном острове», если помните, делают всё сами ивсё для себя. Мне приходили в голову те мысли, о которых…
– Вот, вот, – горячо перебил Легро, – всё сами и всё для себя! Но если вы придумали такую историю, то без труда можете придумать и другую. И эта новая история будет происходить не на острове, а на большом пространстве, в большом государстве, где много миллионов людей. Вот! Такие же Сайрэсы Смиты будут трудиться для себя!
– Когда-нибудь так и будет, – спокойно произнес Жюль Верн. – Наука освободит человека, и он почувствует себя счастливым.
– Наука? – с жаром воскликнул Легро. – Какая наука, дорогой Жюль Верн? География? Астрономия? Физика? Химия? Ха-ха! Ради бога, простите меня, дурака!
– Вы хороший, дальновидный человек, – ласково проводя по руке своего гостя, сказал Жюль Верн. – Будем уповать на будущее и неустанно трудиться.
– Я ждал, что вы скажете: и бороться, – шепотом добавил Легро. – Да, и бороться. И за будущее и за эту, науку. Чтобы она не оказалась в руках наших угнетателей. О мой дорогой Жюль Верн! Вы могли бы зажечь в нас большой огонь, большую веру. Вас любят, вас слушают, вас знает весь мир. Кстати, Анатоль Франс горячо вступился за ткачей, – вы, наверное, читали его статью?
– Статью Анатоля Франса? – морща лоб, спросил Жюль Верн. – Гм… Мне прочтут ее, непременно прочтут, я напомню. О чем же пишет Франс в своей статье?
– О богатых и бедных, о том, что наше общество должно подумать и решить кое-какие очень важные вопросы. Анатоль Франс напомнил мне некоторые страницы Гюго…
– О, Гюго!.. – взволнованно произнес Жюль Верн, и в глазах его блеснуло молниевидное пламя; Полю Легро показалось, что собеседник его вдруг прозрел при одном упоминании имени великого писателя. – Гюго!.. – повторил Жюль Верн с нежностью и грустью. – Мне не забыть того дня, когда Гюго возвратился из изгнания, – я пробрался сквозь толпу и кинул алую розу под ноги лошади, впряженной в коляску, которая… Гюго стоял, и по лицу его катились слезы, а толпа…
– В этой толпе был и я, – светло улыбнувшись, сказал Легро. – Великий Гюго воспитал во мне гнев против угнетателей. Когда я читал его «Человека, который смеется», мне невольно вспоминался ваш капитан Немо. «Труженики моря» – тоже родня вашим героям.
– Что-то, значит, сделал и я… – не то спросил, не то подтвердил Жюль Верн и успокоенно продолжал: – В меру знаний и сил моих, понимания и желания служить будущему, я тоже с вами, друг мой… Мы начали, за нами придут другие, они будут сильнее и зорче нас, они поправят там, где мы ошибались, и, может быть, скажут, что мы жили и работали не напрасно.
– Они это скажут, непременно скажут! – убежденно проговорил Легро и осторожно коснулся руки Жюля Верна, крепко прижатой к груди. – Я утомил вас, простите!
– Это очень хорошее утомление, – растроганно произнес Жюль Верн. – Я прошу вас остаться у меня еще на один день, мы поговорим, вспомним прошлое; а сейчас не угодно ли пройтись по улицам Амьена со слепым стариком? Я хочу поразмять мои старые скости. Возьмите меня под руку, вот так. Ваш сын – он здесь, с нами?
– Мальчишка куда-то выбежал, у него свои дела, дорогой Жюль Верн. Он счастлив, что повидал вас. О, сколько разговоров будет, когда мы вернемся домой! Держу пари, – ему никто не поверит, что он собственными глазами видел Жюля Верна, никто! Да и мне тоже…
Писатель и ткач вышли из дома. Закатывалось солнце, в маленьком городе было тихо, как на окраине деревни. Жюль Верн шел, опираясь на руку Легро, и ткач был горд и счастлив, ему хотелось говорить о себе и своих друзьях, о людях и книгах, которые с детства учили его борьбе и вере в будущее.
– Сыну своему передайте те мысли, которые поведали мне, – сказал Жюль Верн, внезапно останавливаясь. – Ему придется жить в обществе, готовом к тому, чтобы, с одной стороны, воспользоваться величайшими открытиями и изобретениями, с другой стороны, уже и сегодня готовом к тому, чтобы употребить все эти открытия во зло. Но я верю в торжество науки, в конечную победу разума. Гюго… – вдруг снева вспомнил он это имя. – Я любил этого человека и его книги, я сознательно подражал ему, он учил меня той грамоте, которую не преподают в школе. Гюго…
– И я очень часто вспоминаю этого человека, – сказал Легро. – Извините, мой пострел куда-то улепетывает. Гюстав! Гюстав! Мы едем завтра! Черт знает, что делает этот мальчишка, – смотрите, смотрите, он дрессирует собаку!
Вечером на следующий день Поль Легро и его сын распрощались с Жюлем Верном. Писатель обнял ткача, расцеловал его, пожал руку, попросил почаще навещать.
– Я намерен предложить вам небольшую помощь… – сказал Жюль Верн, задерживая Легро у выхода из дома.
Ткач энергично замахал руками.
– Нет, нет, большое спасибо, – сказал он. – Мы ждем от вас новых книг, новых романов, дорогой наш друг! Будьте здоровы! И всегда помните о том, что мы любим вас!
Легро и его сын уехали.
– Когда придет Дюваль, – сказал Жюль Верн Онорине, – распорядись, чтобы он немедленно перевел пять тысяч франков в отделение Национального банка в Лионе. И пусть укажет, что деньги эти поступают в фонд бастующих ткачей. От кого? Указывать не надо, – просто от кого-то, кто хочет помочь…
Глава восьмая
Слава
Чем старше он становился, чем больше жил, тем богаче делалась его выдумка, тем смелее и фантастичнее чувствовали себя герои его романов. Они совершали воистину неправдоподобные вещи, изобретали нечто граничащее с чудом, но проходило немного времени, и жизнь подтверждала реальность того, что не так давно казалось сказочным. Происходило это потому, что Жюль Верн во всех своих замыслах опирался на науку, на точные данные физики, астрономии и химии, он лишь предугадывал развитие этих наук, окрылял их своей мечтой, страстным желанием видеть человека летающим на аппарате тяжелее воздуха, способным видеть какое-либо изображение на расстоянии; находясь под облаками, переговариваться с землей посредством таких аппаратов, каких не было при жизни Жюля Верна.
Он провидел будущее, он видел человека свободным и счастливым, наивно предполагая, что для этого достаточно одной науки, не умея (сегодня это кажется странным) понять того, что эта наука в одних руках служит делу освобождения, а в других закрепощает человека, работающего на пользу эксплуататоров.
Рамуйо и Гудон, владельцы механической мастерской в Амьене, преподнесли Жюлю Верну в день его семидесятилетия особый, как они назвали его, «рабочий станок для сочинения романов»: доска с металлическими линейками, которые плотно и неподвижно держат лежащую под ними бумагу. Слепой Жюль Верн пишет чуть повыше этой линейки, чувствуя ее мякотью кисти; за два сантиметра до окончания строки звонок предупреждает о том, что линейка переместится на один сантиметр ниже. Тот же звонок сообщает, что линейка опустилась последний раз: страница кончилась, она уже вся исписана; спустя минуту линейка механически поднимается и снова прижимает вставленный чистый лист бумаги.
– Я работаю, а мои герои позванивают, – дескать, помни о нас как следует, – шутил Жюль Верн, – рассказывая о механическом приспособлении для работы. – Как жаль, что милейшие Рамуйо и Гудон не изобрели для меня такой машинки, которая заодно аплодировала бы в тех случаях, когда у меня получилось хорошо, и отчаянно освистывала при неудачах!
В семьдесят пять лет, за два года до смерти, Жюль Верн работал с большей продуктивностью, чем в молодые, зрелые годы. Он мечтал о своей сотой книге. «Еще полшага, – говорил он, – и я увижу эту сотую книгу! Еще пять-шесть лет жизни, и я справлю юбилей, которому в загробной своей жизни позавидуют Дюма и Понсон дю Террайль! Я предвидел почти всё из того, что возможно себе представить в области науки, я хорошо покружил голову моему читателю, я изобразил всё видимое глазом и не сделал только одного: нигде не показал себя самого, нигде не хныкал и ни на что не жаловался».
Онорина советовала мужу начать свои воспоминания, рассказать читателям о детстве своем, юности, о встречах с Дюма и Гюго, о дружбе с Груссе и Реклю.
– Ты хочешь сказать, что мне уже пора приниматься за мемуары, – не без обиды произнес Жюль Верн и усмехнулся. – Не забудь, что договор с Этцелем продолжается, – его сын требует от меня два романа в год. Иногда мне кажется, что мои сочинения будут выходить и после моей смерти, – я говорю о тех, которые не успеют выйти при жизни.
– Тебе надо отдохнуть, а для этого самое лучшее писать воспоминания, – настаивала Онорина. – Мы уже старики, Жюль.
– Мы только долго живем – чуть дольше наших родных, – серьезно и строго отозвался Жюль Верн. – Когда-то человек жил сто и сто двадцать лет. Очень прошу тебя никому не говорить о том, что ты предлагала мне засесть за мемуары, очень прошу! Издатели купят всё, что только ты предложишь им и сегодня и после моей смерти.
– Я умру раньше тебя, – сказала Онорина.
Жюль Верн покачал головой, глубоко вздохнул.
– Так не бывает, – сказал он. – Много потрудившиеся писатели, художники, актеры и композиторы умирают раньше своих жен, Онорина. Но ты не грусти, – я что-нибудь изобрету и там, откуда никто не возвращается, я и оттуда дам знать о себе.
– Торопись со своими мемуарами, – еще раз сказала Онорина. – Этцель-сын напечатает их.
Издатели и в самом деле согласны были купить на корню всё, что когда-нибудь могло выйти из-под пера Жюля Верна. Доходило до курьезов. Солидная американская фирма предлагала старому писателю высказать свое мнение о вещах, к литературе отношения не имеющих: о новом сорте зубного порошка, о разведении кроликов в штате Индиана, о фасоне вечернего платья для дам, приглашаемых на рауты. Жюлю Верну предлагали большие деньги только за позволение назвать его именем лакированные ботинки, изготовляемые фирмою «Смит и сыновья». Жюль Верн, высоко ценивший юмор и шутку, ответил почтенному Смиту и его сыновьям, что он, французский писатель, согласен дать свое имя только гробам и саванам и больше ничему и никому.
Шутка была принята всерьез. Спустя две недели со дня отправки этого ответа к Жюлю Верну постучался высокий и тощий человек; он спросил у Онорины, сколько следует заплатить ее супругу за то, что он даст разрешение назвать своим именем комплект инвентаря для покойников. Онорину передернуло, она в испуге закрыла руками лицо. Представитель фирмы уселся в кресло и с азартом и страстью подлинного бога коммерции, в рот которому сунули длинную, вонючую сигару, сказал:
– Дорогая миссис Верн! Каждый состоятельный американец – а у нас нет несостоятельных американцев – с радостью похоронит своего дорогого усопшего по форме номер первый, – условно назову эту форму «Жюль Верн»: золотые дроги, серебряный гроб в форме ракеты, загримированные под вашего супруга факельщики. О, это даст нам много тысяч долларов! Вашему супругу это даст не один десяток тысяч долларов! Вот договор – здесь надо поставить подпись. Одно слово: «Разрешаю». Имя и фамилия: «Жюль Верн». Разборчиво. И дата.
Онорина взяла договор, вошла в кабинет мужа и, упав в кресло, расхохоталась так, как делала это лет сорок назад. До слез и стона хохотал ее муж. Почтительно смеялся слуга, прибиравший в кабинете. Подвывал старый раскормленный Паспарту. В приемной, в первом этаже, сидел доверенный фирмы «Вечное успокоение», – уж он-то поймал этого знаменитого француза! Двадцать тысяч долларов ему, пять тысяч себе за хлопоты; что же касается фирмы, то она заработает на сногсшибательной выдумке не менее двух миллионов в год. А потом этот француз может написать на эту тему фантастический роман, – фирма только поблагодарит.
В приемную спустились Онорина и слуга, впереди них выступал исполненный недоумения Паспарту. Онорина вручила доверенному договор. Доверенный увидел слово «согласен», под ним «разрешаю» и еще ниже подпись. Однако у себя в конторе юркий человечек с огорчением должен был признать этот договор абсолютно недействительным: вместо даты французский писатель написал следующее: «Чистилище. Проспект рая. Собственный склеп. Открыт для публики ежедневно. Не фотографировать».
Почти ежедневно приходят репортеры парижских газет и журналов. Слава – подруга утомительная, надоедливая, егозливая; она лишена драгоценнейшего чувства юмора. Она всеядна, хотя все зубы у нее вставные. Жюля Верна спрашивают: «Как ваше здоровье; что пишете, о чем думаете, намерены ли отправиться в путешествие; чью музыку любите больше всего; что читаете?..»
– Пишу, диктую, дело идет великолепно, – отучал Жюль Верн на вопросы. – Чувствую себя превосходно. В путешествие намерен отправиться по первому приказанию свыше. Имею несколько повесток оттуда, но врачи успокаивают – они говорят, что явка необязательна. Чьюмузыку я люблю? Гм… Вы любите Бетховена? Что? Нет времени познакомиться и послушать? Напрасно. Что касается меня, то я считаю его первым композитором мира. Как вы относитесь к Гайдну? Я очень люблю его музыку. У русских есть Чайковский – этот тоже из семьи великих. Когда играют Бетховена, в голову мне приходят большие, хорошие мысли… Что читаю? Письма друзей, полученные тридцать и сорок лет назад.
Летом девятьсот четвертого года к Жюлю Верну пришел молодой, лет тридцати пяти, человек с саквояжем в руках. Он сказал, что с детства любит книги Жюля Верна, что они очень помогли ему, когда он скитался по родной Италии и пел на рынках и под окнами домов.
– Ваши книги поддерживали во мне веру, давали силу, они утверждали, что человек все преодолеет, что нет для него невозможного. Из газет мне стало известно, что вы не так давно хворали…
– Газеты врут, – сердито буркнул Жюль Верн. – Я не хворал. У меня был насморк. Я поскользнулся на бульваре Лонгвилль и чуточку повредил себе ногу… Скоро в газетах напишут, что я слег и приготовился к смерти. О! Репортеры только этого и ждут, они хорошо заработают на статьях обо мне!
Приезжий был очень смущен. Он не решался сказать, что приехал из Милана специально для того, чтобы петь Жюлю Верну, что очень спешил, боясь… Короче говоря… «Э, буду врать!» – решил приезжий.
– В Париже живет моя сестра, – сказал он, стараясь не глядеть в глаза хозяину дома, забывая о том, что он слеп. – Моя сестра выходит замуж. Завтра я должен присутствовать на церемонии. По пути я и заехал к вам, чтобы…
– Вы прибыли из Англии? – спросил Жюль Верн.
– Из Италии, мэтр, – ответил приезжий. – Я артист Миланской оперы «Ла Скала». Мне…
Жюль Верн рассмеялся:
– Отправляясь из Амьена в Париж, можно по пути заглянуть в Сидней! Ха-ха! В наказание за такое непродуманное вранье вы должны весь день петь мне неаполитанские песенки. Я великий охотник до них, синьор… синьор… позвольте узнать вашу фамилию.
Приезжий замялся. Он все еще не мог привыкнуть к тому, что хозяин дома слеп (к этому никто не мог привыкнуть), а потому старался внешне не выдавать ни волнения своего, ни крайней степени растерянности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38