Кроме того, в Трутневе было еще одно качество, которое Ольга Константиновна подсознательно ставила выше его профессиональных достоинств. Он сохранял святую верность жене, погибшей в молодости во время родов, и душа генеральши трепетала пред таким постоянством.
На этот раз, однако, доктор приехал не один. Его сопровождал очень серьезный молодой человек лет девятнадцати, еще не раздавшийся в плечах, а потому и выглядевший несуразно длинным. Просто — длинным, и все. И эта особенность затмевала все иные черты. Ольга Константиновна даже не могла вспомнить, какого цвета у него глаза.
— Мой новый фельдшер, — представил Петр Павлович. — Беженец из Трансильвании и редкий знаток лекарственных трав. Имя сложное, зовите просто Игнатием, как Лойолу.
— Очень приятно познакомиться, — сказала генеральша, потрясенная длиной, в которой все исчезало.
— С вашего позволения мы осмотрим больную.
— Но… — Ольга Константиновна неожиданно смутилась. — Она — девица, а молодой человек…
— А молодой человек представитель нашего сословия. А у нас нет ни девиц, ни юношей, ни прочих измерений, а есть только больные и здоровые. Куда прикажете проследовать?
Проследовали в спальню Настеньки под конвоем мамы. Настенька застеснялась, натянула одеяло на голову, но доктор стащил одеяло, сердито сказав:
— Врачи не смотрят, а лечат, девочка.
Молча, очень внимательно осмотрели больную, прослушали и простукали. Затем Трутнев спросил:
— Ваше мнение, коллега?
— Сильный бронхит, осложненный ангиной. Однако бронхит поверхностный, и воспаления легких я не ожидаю.
— Как намереваетесь приступить к лечению?
— Сначала приведу температуру к норме.
— Действуйте. Ольга Константиновна, Игнатий останется здесь, а меня извините. Больных полгорода.
— Но как же так, Петр Павлович? — растерялась Ольга Константиновна. — Какой-то фельдшер… А она — девочка…
— А так, что все аптеки просроченными лекарствами завалены, дорогая госпожа Вересковская. Безвластие, никакого контроля нет, и лечить сейчас можно только по старинке. Травками, знаете ли, травками, медом да малиной. А лучше Игнатия травника в городе нет. Его бабка воспитывала, самая известная знахарка тамошняя.
И уехал. А длинный Игнатий остался и продолжал ежедневно лечить Настеньку. Ставил ей банки и припарки, делал растирания, а Ольга Константиновна потеряла покой окончательно. Днем она неусыпно следила за каждым шагом диковатого внука трансильванской знахарки, а по ночам вместо здорового сна прислушивалась, не крадутся ли эти шаги в спальню любимой дочери.
Но шагов не было, и она почти успокоилась. Настолько почти, что позволила себе подремать перед рассветом, а проснулась вдруг… от шагов. И крались те шаги, осторожно крались!..
Накинула пеньюар, сунула ноги в домашние туфли, выскочила. А длинный трансильванец сапоги в передней натягивает.
— Куда это вы?
— Нужные мне травы по росе собирают. А больную пора на питье переводить, мокроты много.
И вышел, аккуратно, без шума притворив за собою двери в сад. И Ольга Константиновна почему-то окончательно успокоилась.
Вернулся он через час. В доме уже прислуга готовила завтрак, горничные осторожно начинали прибирать нежилые помещения. Игнатий прошел к себе, позвал экономку:
— Мне нужен фарфоровый чайник и три фарфоровых миски.
— Это уж как хозяйка скажет, господин хороший.
— Ну так спросите у нее.
— Не вставали еще.
— Придется встать, когда вопрос касается здоровья ее дочери.
— Батюшки!..
Всплеснула полными руками, бросилась к Ольге Константиновне. Пока бегала, фельдшер развернул пакет, полный трав, цветов и кореньев, и стал неторопливо раскладывать содержимое по кучкам.
— Что вы меня, сударь, с утра пугаете? — сердито спросила хозяйка, едва переступив порог.
— Распорядитесь, чтобы кухарка выдала мне то, что я просил. Все должно быть чистым безукоризненно. А вас, Ольга Константиновна, я очень прошу подняться в мою комнату.
— Ваша Настенька стала барышней, Ольга Константиновна, — сказал он, как только они вошли. — Кажется, это несколько преждевременно, но вполне безопасно. И если вы спокойно растолкуете ей, как следует вести себя при этих новых обстоятельствах…
— Как… — Ольга Константиновна захлебнулась в праведном гневе. — Это… Это бессовестно!..
— Все естественное разумно, — пожал плечами Игнатий. — Для этого ее совсем не обязательно обследовать. Вполне достаточно посмотреть на радужную оболочку ее глаз.
Поскольку хозяйка растерянно замолчала, Игнатий позволил себе нечто, отдаленно напоминающее улыбку.
— Моя бабушка никогда не раздевала больных, чтобы поставить диагноз. И, представьте, никогда не ошибалась.
Ольга Константиновна продолжала молчать. Игнатий вдруг взял ее за плечи и развернул лицом к окну.
— У вас нездоровая печень. Боли обычно ощущаете ночью, после сытного ужина. Прошу вас ужин отдавать врагу, как то всегда полагали латиняне.
— Да, — растерянно подтвердила она. — А что сейчас следует делать с Настенькой?
— Настеньке следует пить отвары. Я набрал росных трав, к вечеру все приготовлю. Но о том, что с нею произошло и происходит, должны растолковать ей вы. Мама.
7.
Поздняя осень выдалась в Смоленске на редкость дождливой, черной, неприветливой. Постоянные ветры сдували последние листья каштанов и кленов, ими, мокрыми и скользкими, были усеяны все улицы, даже Большая Благовещенская. То ли дворники уже не успевали ее сметать, то ли уже не хотели, поскольку в самом смятенном воздухе города витало нечто скользкое, прилипчиво мокрое и отвратительно вчерашнее. И даже на самой главной улице города Смоленска Большой Благовещенской трамваи скользили и сползали назад, вниз, к Днепру. И все вокруг, стремясь вперед, неудержимо сползало назад, словно вся Россия бессильно и обречено скатывалась неизвестно куда. Куда-то вниз, вниз, вниз…
И все митинговали. На Рыночной площади, на Блонье, на плацу, даже на Соборной горе, тесня верующих, упокоившихся и завтрашних покойников. Митинговали эсеры, анархисты, большевики, социал-демократы всех оттенков и только социал-обреченные старались нигде не появляться. Смутное время уже рвалось на улицы и площади, и удержать его было невозможно. Страна вдруг разуверилась в своем вчерашнем кумире Александре Федоровиче Керенском и даже в самом процессе ленивого выбора вершителей судеб России. То бишь депутатов в Учредительное Собрание.
— Настоятельно рекомендую господам офицерам появляться в городе только группами никак не менее трех человек, — сказал Александр. — Естественно, вооруженными.
Здесь следует напомнить о реальностях, которые осознанно забывались советскими историками и по непонятной инерции забываются и сегодня. Дело в том, что к началу 1917 года Российская империя потеряла два флота: Черноморский и Балтийский. Первый был частично разгромлен Турцией и Австро-Венгрией, а то, что уцелело от разгрома, оказалось надежно запертым в Севастополе и Новороссийске. И все южное побережье от Одессы до причерноморских степей было переполнено списанными на берег и болтающимися без дела морячками с наколками и нестерпимо острой жаждой выпить и закусить, что и привело многих из них во время гражданской войны в многочисленные бандитские формирования юга Малороссии.
Та же участь постигла и флот Балтийский, в результате разгрома оттесненный и запертый в Кронштадте и Питере. Единственным боевым кораблем, уцелевшим в этих трафальгарах, был крейсер «Аврора», который бездеятельно стоял на Неве, не решаясь высунуть нос в когда-то открытое, а ныне, увы, прочно запертое море. Тысячи списанных на берег моряков-балтийцев болтались неприкаянными в Кронштадте и Питере. Однако поблизости не было раздольных степей ни Новороссии, ни Малороссии, а потому эти сухопутные морячки и примкнули к большевикам, соблазненные лозунгом «Грабь награбленное!». Вот они-то и ринулись штурмовать Зимний Дворец, хотя штурмовать было абсолютно некого. Бывшая царская резиденция, где ныне заседали члены Временного Правительства, никем решительно не охранялась.
От неминуемого ограбления Зимний Дворец караулили юнкера, а внутри Дворца с этой же целью располагались уцелевшие в единственном бою с немцами отважные дамы из созданного Керенским Женского батальона.
Вот их-то, то есть, необстрелянных мальчишек и женщин, и ринулась штурмовать с ревом и матом вечно полупьяная матросня, выписанные из госпиталей солдаты да многочисленные босяки, сбежавшиеся в столицу Империи со всей России. Никакие представители рабочего класса в штурме замечены не были, поскольку руководство профсоюзов запретило своим членам участвовать в разграблении народного достояния. Этот декоративный штурм проходил под лозунгами «Вся власть — Учредительному Собранию!», как будто кто-то покушался на эту самую власть. И все погибшие при штурме Зимнего, кроме застрелившегося юнкера, на совести (если она была, конечно) окончательно спившихся и очумевших от безделья морячков. Равно как и пропажа ценностей на сумму свыше пятидесяти тысяч золотых рублей. Герои большевистского эпоса о воле народа в тельняшках, перекрещенных пулеметными лентами, умноженного всем искусством советского времени, оказались единственными, кто тогда поддерживал большевиков, почему и захват Лениным единоличной власти представился одной из неразрешимых загадок и без того загадочной истории России.
Этим деянием никому доселе особо неизвестный некий швейцарский житель Владимир Ульянов-Ленин устранил Керенского, обеспечив за это его исчезновение со всеми личными документами и некоторой части копий документов государственных, и снабдив суммой денег, позволивших безбедно прожить всю оставшуюся жизнь. Кулисы истории, а, в особенности, ее костюмерные хранят неисчислимое количество карнавальных масок, личин, картонных корон и вполне осязаемых скипетров. А работяги за кулисами отлично знают, когда и какой именно занавес опустить или поднять для уважаемой публики, именуемой народом.
— Вот и получили компот с грибами, — вздохнул Николай Николаевич. — Уж эти-то и перед возрождением каторги не остановятся, можете не сомневаться. Грибки-то в компоте смертельно ядовитые. Швейцарско-Марксовские.
— Ядовитые? — настороженно спросила Ольга Константиновна.
А второй доморощенный философ, патологоанатом Голубков, отец Анички, вздохнул с густой горечью:
— Вот вам и начало смертельного колеса диалектики. Отрицание отрицания включилось в историю Руси…
8.
Александр обладал изрядной долей офицерской харизмы, заразительно действующей не только на солдат, но и на офицеров. Этот природный дар, умноженный на незаурядную энергию и хорошее домашнее воспитание и снискал ему главенствующее положение в среде раненого офицерства. Кроме того, он обладал уменьем трезво взвешивать обстановку и делать выводы не на основании заученных правил и привычных стереотипов, как то случается сплошь да рядом и с людьми весьма образованными, а из самой создавшейся обстановки. Словно предчувствуя нечто — а он и вправду предчувствовал нечто — штабс-капитан старался расширить возможности получения сведений из первых рук, почему и завел знакомство с телеграфистом Юрием, брат которого прапорщик Алексей, лежал в том же госпитале, а потом долечивался в том же офицерском резерве, что и сам Александр Вересковский. И вскоре перевел это «просто знакомство» во взаимную дружбу, хотя многое тут противоречило его личным дворянским предрассудкам, поскольку Юрий, равно как и его брат, были сыновьями приходского священника.
Больше всего Александра поразил разговор с патологоанатомом Голубковым, отцом Анечки. Он прекрасно понимал, что диалектика для офицерства — звук пустой, но для него он был тревожным гласом трубы Иерихона. Для него это было еще одним предупреждением, что система отрицания взяла в России старт, и что ее движение чрезвычайно трудно остановить. Он знал, кого имел в виду Платон Несторович, говоря о новом витке отрицания, поскольку не ленился читать на фронте не только листовки о штыках в землю, но и «Искру», которую ему приносили его же подчиненные. И больше не верил в разрешенные довыборы депутатов Учредительного Собрания, потому что и сами эти довыборы поставили под жесткий контроль большевики-ленинцы.
Он физически ощущал необходимость решительных действий если не завтра, то уж после выборов в «Учредиловку», как тогда говорили — это точно. Штабс-капитан верил в свой внутренний голос, а потому и начал готовиться заранее к неминуемой схватке, отлично поняв, что распрекрасно красноречивую русскую интеллигенцию это подвигнет разве что на очередные распрекрасные беседы под вечерний чаек с малиновым вареньем. Да и то — в сумерках.
Приятельство с телеграфистом Юрием было первым звеном подготовки, как разведка — первое звено боевых действий. А из задушевных разговоров с его братом прапорщиком Алексеем Богославским Александр легко выяснил, что остатки оружейных складов, располагавшихся на Покровской горе неподалеку от госпиталей, охраняются списанными в запас георгиевскими кавалерами из унтер=офицеров. Складами, правда, давно уже не пользовались, поскольку центр фронтовых операций сместился к югу, но Александр не без основания полагал, что использовать все запасы армия не могла. По крайней мере винтовки и патроны должны были там сохраниться. Должны были, и он пошел к караульным кавалерам, из всех своих орденов оставив на груди только солдатский Георгий.
— Вы не хуже меня знаете, господа кавалеры, что немецкие шпионы принудили царя-батюшку отречься от престола, — сказал он, собрав всех, свободных от караулов. — Ныне немецкие наймиты большевики захватили силой дворец Его Императорского Величества Государя Николая Второго, за что их вожак беглый каторжник Ульянов, называющий себя Лениным, получил миллион марок золотом. Завтра он отработает эти деньги, лишив жизни царя и всю его семью. Неужели мы, истинные русские патриоты, доказавшие своей отвагой преданность Государю и Отечеству своему, позволим кучке отпетых негодяев захватить Россию, убить Государя-Императора и подписать позорный мир с Германией, которая немедленно захватит наши лучшие земли?
Кавалеры воинственно взревели, но Александр поднял руку, и все тут же примолкли.
— Я поднимаю всех господ офицеров, чтобы не допустить этого. Но у нас практически нет оружия, почему я от имени Отчизны нашей России прошу вас открыть нам склады…
Склады были открыты. Правда, там, как и предполагал штабс-капитан, не оказалось ничего, кроме винтовок и патронов к ним. К счастью, нашлись несколько ящиков гранат, чему Александр был бесконечно обрадован. Кавалеры перетащили винтовки и ящики с патронами и гранатами в указанное штабс-капитаном место, кое-кто из них, еще не окончательно покалеченный, примкнул к господам офицерам, а остальные отправились агитировать в воинские команды, располагавшиеся в Смоленске неподалеку от госпиталей
Вернувшись, Александр поручил пятерке крепких офицеров перетащить оружие в помещение офицерского резерва, сам тем временем разбил свой отряд на дружины, назначил в них командиров и связных, и поставил задачу во что бы то ни стало прорваться в центр города, закрепиться в нем, разгромить или уничтожить рабочие отряды и приступить к мобилизации населения.
К концу его распоряжений оружие и ящики с патронами и гранатами уже были доставлены. Пока офицеры привычно вооружались, подгоняя оружие к собственному снаряжению и удобно подвешивая гранаты, штабс-капитан вдруг почувствовал, что ему позарез необходимо кое-кого повидать. Времени было очень мало, но он все же рискнул:
— Мне необходимо кое-что уточнить в топографии города. Капитан Штапов остается за старшего.
И умчался. Прямиком к дому Анечки.
— Мы решили захватить Смоленск и тем дать большевикам пример первого сопротивления.
— Чему? — усмехнулся Платон Несторович, открывший дверь как на грех, раньше прислуги и Анечки. — С диалектикой, запустившей свое чертово колесо, бороться бессмысленно.
Тут, слава Богу, появилась Анечка, и Александр не стал ввязываться в никчемные споры.
— Офицеры выбрали меня командиром, и мы выступаем прямо сейчас. Я зашел попрощаться.
— Стало быть, понадобится сестра милосердия, — невозмутимо отметил Платон Несторович. — Аничка, надень форму сестры милосердия и не забудь о косынке с красным крестом. А я пока соберу тебе сумку со всеми необходимыми медицинскими причиндалами.
И оставил молодых людей наедине.
— Вы не пойдете со мной, — твердо сказал Александр. — Не пойдете, вам там нечего делать.
— Я иду не с вами, господин капитан. Я иду помогать раненым, и тем исполняю свой долг милосердия.
— Милосердия? — неожиданно зло улыбнулся Вересковский.
Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":
Полная версия книги 'Отрицание отрицания'
1 2 3 4 5
На этот раз, однако, доктор приехал не один. Его сопровождал очень серьезный молодой человек лет девятнадцати, еще не раздавшийся в плечах, а потому и выглядевший несуразно длинным. Просто — длинным, и все. И эта особенность затмевала все иные черты. Ольга Константиновна даже не могла вспомнить, какого цвета у него глаза.
— Мой новый фельдшер, — представил Петр Павлович. — Беженец из Трансильвании и редкий знаток лекарственных трав. Имя сложное, зовите просто Игнатием, как Лойолу.
— Очень приятно познакомиться, — сказала генеральша, потрясенная длиной, в которой все исчезало.
— С вашего позволения мы осмотрим больную.
— Но… — Ольга Константиновна неожиданно смутилась. — Она — девица, а молодой человек…
— А молодой человек представитель нашего сословия. А у нас нет ни девиц, ни юношей, ни прочих измерений, а есть только больные и здоровые. Куда прикажете проследовать?
Проследовали в спальню Настеньки под конвоем мамы. Настенька застеснялась, натянула одеяло на голову, но доктор стащил одеяло, сердито сказав:
— Врачи не смотрят, а лечат, девочка.
Молча, очень внимательно осмотрели больную, прослушали и простукали. Затем Трутнев спросил:
— Ваше мнение, коллега?
— Сильный бронхит, осложненный ангиной. Однако бронхит поверхностный, и воспаления легких я не ожидаю.
— Как намереваетесь приступить к лечению?
— Сначала приведу температуру к норме.
— Действуйте. Ольга Константиновна, Игнатий останется здесь, а меня извините. Больных полгорода.
— Но как же так, Петр Павлович? — растерялась Ольга Константиновна. — Какой-то фельдшер… А она — девочка…
— А так, что все аптеки просроченными лекарствами завалены, дорогая госпожа Вересковская. Безвластие, никакого контроля нет, и лечить сейчас можно только по старинке. Травками, знаете ли, травками, медом да малиной. А лучше Игнатия травника в городе нет. Его бабка воспитывала, самая известная знахарка тамошняя.
И уехал. А длинный Игнатий остался и продолжал ежедневно лечить Настеньку. Ставил ей банки и припарки, делал растирания, а Ольга Константиновна потеряла покой окончательно. Днем она неусыпно следила за каждым шагом диковатого внука трансильванской знахарки, а по ночам вместо здорового сна прислушивалась, не крадутся ли эти шаги в спальню любимой дочери.
Но шагов не было, и она почти успокоилась. Настолько почти, что позволила себе подремать перед рассветом, а проснулась вдруг… от шагов. И крались те шаги, осторожно крались!..
Накинула пеньюар, сунула ноги в домашние туфли, выскочила. А длинный трансильванец сапоги в передней натягивает.
— Куда это вы?
— Нужные мне травы по росе собирают. А больную пора на питье переводить, мокроты много.
И вышел, аккуратно, без шума притворив за собою двери в сад. И Ольга Константиновна почему-то окончательно успокоилась.
Вернулся он через час. В доме уже прислуга готовила завтрак, горничные осторожно начинали прибирать нежилые помещения. Игнатий прошел к себе, позвал экономку:
— Мне нужен фарфоровый чайник и три фарфоровых миски.
— Это уж как хозяйка скажет, господин хороший.
— Ну так спросите у нее.
— Не вставали еще.
— Придется встать, когда вопрос касается здоровья ее дочери.
— Батюшки!..
Всплеснула полными руками, бросилась к Ольге Константиновне. Пока бегала, фельдшер развернул пакет, полный трав, цветов и кореньев, и стал неторопливо раскладывать содержимое по кучкам.
— Что вы меня, сударь, с утра пугаете? — сердито спросила хозяйка, едва переступив порог.
— Распорядитесь, чтобы кухарка выдала мне то, что я просил. Все должно быть чистым безукоризненно. А вас, Ольга Константиновна, я очень прошу подняться в мою комнату.
— Ваша Настенька стала барышней, Ольга Константиновна, — сказал он, как только они вошли. — Кажется, это несколько преждевременно, но вполне безопасно. И если вы спокойно растолкуете ей, как следует вести себя при этих новых обстоятельствах…
— Как… — Ольга Константиновна захлебнулась в праведном гневе. — Это… Это бессовестно!..
— Все естественное разумно, — пожал плечами Игнатий. — Для этого ее совсем не обязательно обследовать. Вполне достаточно посмотреть на радужную оболочку ее глаз.
Поскольку хозяйка растерянно замолчала, Игнатий позволил себе нечто, отдаленно напоминающее улыбку.
— Моя бабушка никогда не раздевала больных, чтобы поставить диагноз. И, представьте, никогда не ошибалась.
Ольга Константиновна продолжала молчать. Игнатий вдруг взял ее за плечи и развернул лицом к окну.
— У вас нездоровая печень. Боли обычно ощущаете ночью, после сытного ужина. Прошу вас ужин отдавать врагу, как то всегда полагали латиняне.
— Да, — растерянно подтвердила она. — А что сейчас следует делать с Настенькой?
— Настеньке следует пить отвары. Я набрал росных трав, к вечеру все приготовлю. Но о том, что с нею произошло и происходит, должны растолковать ей вы. Мама.
7.
Поздняя осень выдалась в Смоленске на редкость дождливой, черной, неприветливой. Постоянные ветры сдували последние листья каштанов и кленов, ими, мокрыми и скользкими, были усеяны все улицы, даже Большая Благовещенская. То ли дворники уже не успевали ее сметать, то ли уже не хотели, поскольку в самом смятенном воздухе города витало нечто скользкое, прилипчиво мокрое и отвратительно вчерашнее. И даже на самой главной улице города Смоленска Большой Благовещенской трамваи скользили и сползали назад, вниз, к Днепру. И все вокруг, стремясь вперед, неудержимо сползало назад, словно вся Россия бессильно и обречено скатывалась неизвестно куда. Куда-то вниз, вниз, вниз…
И все митинговали. На Рыночной площади, на Блонье, на плацу, даже на Соборной горе, тесня верующих, упокоившихся и завтрашних покойников. Митинговали эсеры, анархисты, большевики, социал-демократы всех оттенков и только социал-обреченные старались нигде не появляться. Смутное время уже рвалось на улицы и площади, и удержать его было невозможно. Страна вдруг разуверилась в своем вчерашнем кумире Александре Федоровиче Керенском и даже в самом процессе ленивого выбора вершителей судеб России. То бишь депутатов в Учредительное Собрание.
— Настоятельно рекомендую господам офицерам появляться в городе только группами никак не менее трех человек, — сказал Александр. — Естественно, вооруженными.
Здесь следует напомнить о реальностях, которые осознанно забывались советскими историками и по непонятной инерции забываются и сегодня. Дело в том, что к началу 1917 года Российская империя потеряла два флота: Черноморский и Балтийский. Первый был частично разгромлен Турцией и Австро-Венгрией, а то, что уцелело от разгрома, оказалось надежно запертым в Севастополе и Новороссийске. И все южное побережье от Одессы до причерноморских степей было переполнено списанными на берег и болтающимися без дела морячками с наколками и нестерпимо острой жаждой выпить и закусить, что и привело многих из них во время гражданской войны в многочисленные бандитские формирования юга Малороссии.
Та же участь постигла и флот Балтийский, в результате разгрома оттесненный и запертый в Кронштадте и Питере. Единственным боевым кораблем, уцелевшим в этих трафальгарах, был крейсер «Аврора», который бездеятельно стоял на Неве, не решаясь высунуть нос в когда-то открытое, а ныне, увы, прочно запертое море. Тысячи списанных на берег моряков-балтийцев болтались неприкаянными в Кронштадте и Питере. Однако поблизости не было раздольных степей ни Новороссии, ни Малороссии, а потому эти сухопутные морячки и примкнули к большевикам, соблазненные лозунгом «Грабь награбленное!». Вот они-то и ринулись штурмовать Зимний Дворец, хотя штурмовать было абсолютно некого. Бывшая царская резиденция, где ныне заседали члены Временного Правительства, никем решительно не охранялась.
От неминуемого ограбления Зимний Дворец караулили юнкера, а внутри Дворца с этой же целью располагались уцелевшие в единственном бою с немцами отважные дамы из созданного Керенским Женского батальона.
Вот их-то, то есть, необстрелянных мальчишек и женщин, и ринулась штурмовать с ревом и матом вечно полупьяная матросня, выписанные из госпиталей солдаты да многочисленные босяки, сбежавшиеся в столицу Империи со всей России. Никакие представители рабочего класса в штурме замечены не были, поскольку руководство профсоюзов запретило своим членам участвовать в разграблении народного достояния. Этот декоративный штурм проходил под лозунгами «Вся власть — Учредительному Собранию!», как будто кто-то покушался на эту самую власть. И все погибшие при штурме Зимнего, кроме застрелившегося юнкера, на совести (если она была, конечно) окончательно спившихся и очумевших от безделья морячков. Равно как и пропажа ценностей на сумму свыше пятидесяти тысяч золотых рублей. Герои большевистского эпоса о воле народа в тельняшках, перекрещенных пулеметными лентами, умноженного всем искусством советского времени, оказались единственными, кто тогда поддерживал большевиков, почему и захват Лениным единоличной власти представился одной из неразрешимых загадок и без того загадочной истории России.
Этим деянием никому доселе особо неизвестный некий швейцарский житель Владимир Ульянов-Ленин устранил Керенского, обеспечив за это его исчезновение со всеми личными документами и некоторой части копий документов государственных, и снабдив суммой денег, позволивших безбедно прожить всю оставшуюся жизнь. Кулисы истории, а, в особенности, ее костюмерные хранят неисчислимое количество карнавальных масок, личин, картонных корон и вполне осязаемых скипетров. А работяги за кулисами отлично знают, когда и какой именно занавес опустить или поднять для уважаемой публики, именуемой народом.
— Вот и получили компот с грибами, — вздохнул Николай Николаевич. — Уж эти-то и перед возрождением каторги не остановятся, можете не сомневаться. Грибки-то в компоте смертельно ядовитые. Швейцарско-Марксовские.
— Ядовитые? — настороженно спросила Ольга Константиновна.
А второй доморощенный философ, патологоанатом Голубков, отец Анички, вздохнул с густой горечью:
— Вот вам и начало смертельного колеса диалектики. Отрицание отрицания включилось в историю Руси…
8.
Александр обладал изрядной долей офицерской харизмы, заразительно действующей не только на солдат, но и на офицеров. Этот природный дар, умноженный на незаурядную энергию и хорошее домашнее воспитание и снискал ему главенствующее положение в среде раненого офицерства. Кроме того, он обладал уменьем трезво взвешивать обстановку и делать выводы не на основании заученных правил и привычных стереотипов, как то случается сплошь да рядом и с людьми весьма образованными, а из самой создавшейся обстановки. Словно предчувствуя нечто — а он и вправду предчувствовал нечто — штабс-капитан старался расширить возможности получения сведений из первых рук, почему и завел знакомство с телеграфистом Юрием, брат которого прапорщик Алексей, лежал в том же госпитале, а потом долечивался в том же офицерском резерве, что и сам Александр Вересковский. И вскоре перевел это «просто знакомство» во взаимную дружбу, хотя многое тут противоречило его личным дворянским предрассудкам, поскольку Юрий, равно как и его брат, были сыновьями приходского священника.
Больше всего Александра поразил разговор с патологоанатомом Голубковым, отцом Анечки. Он прекрасно понимал, что диалектика для офицерства — звук пустой, но для него он был тревожным гласом трубы Иерихона. Для него это было еще одним предупреждением, что система отрицания взяла в России старт, и что ее движение чрезвычайно трудно остановить. Он знал, кого имел в виду Платон Несторович, говоря о новом витке отрицания, поскольку не ленился читать на фронте не только листовки о штыках в землю, но и «Искру», которую ему приносили его же подчиненные. И больше не верил в разрешенные довыборы депутатов Учредительного Собрания, потому что и сами эти довыборы поставили под жесткий контроль большевики-ленинцы.
Он физически ощущал необходимость решительных действий если не завтра, то уж после выборов в «Учредиловку», как тогда говорили — это точно. Штабс-капитан верил в свой внутренний голос, а потому и начал готовиться заранее к неминуемой схватке, отлично поняв, что распрекрасно красноречивую русскую интеллигенцию это подвигнет разве что на очередные распрекрасные беседы под вечерний чаек с малиновым вареньем. Да и то — в сумерках.
Приятельство с телеграфистом Юрием было первым звеном подготовки, как разведка — первое звено боевых действий. А из задушевных разговоров с его братом прапорщиком Алексеем Богославским Александр легко выяснил, что остатки оружейных складов, располагавшихся на Покровской горе неподалеку от госпиталей, охраняются списанными в запас георгиевскими кавалерами из унтер=офицеров. Складами, правда, давно уже не пользовались, поскольку центр фронтовых операций сместился к югу, но Александр не без основания полагал, что использовать все запасы армия не могла. По крайней мере винтовки и патроны должны были там сохраниться. Должны были, и он пошел к караульным кавалерам, из всех своих орденов оставив на груди только солдатский Георгий.
— Вы не хуже меня знаете, господа кавалеры, что немецкие шпионы принудили царя-батюшку отречься от престола, — сказал он, собрав всех, свободных от караулов. — Ныне немецкие наймиты большевики захватили силой дворец Его Императорского Величества Государя Николая Второго, за что их вожак беглый каторжник Ульянов, называющий себя Лениным, получил миллион марок золотом. Завтра он отработает эти деньги, лишив жизни царя и всю его семью. Неужели мы, истинные русские патриоты, доказавшие своей отвагой преданность Государю и Отечеству своему, позволим кучке отпетых негодяев захватить Россию, убить Государя-Императора и подписать позорный мир с Германией, которая немедленно захватит наши лучшие земли?
Кавалеры воинственно взревели, но Александр поднял руку, и все тут же примолкли.
— Я поднимаю всех господ офицеров, чтобы не допустить этого. Но у нас практически нет оружия, почему я от имени Отчизны нашей России прошу вас открыть нам склады…
Склады были открыты. Правда, там, как и предполагал штабс-капитан, не оказалось ничего, кроме винтовок и патронов к ним. К счастью, нашлись несколько ящиков гранат, чему Александр был бесконечно обрадован. Кавалеры перетащили винтовки и ящики с патронами и гранатами в указанное штабс-капитаном место, кое-кто из них, еще не окончательно покалеченный, примкнул к господам офицерам, а остальные отправились агитировать в воинские команды, располагавшиеся в Смоленске неподалеку от госпиталей
Вернувшись, Александр поручил пятерке крепких офицеров перетащить оружие в помещение офицерского резерва, сам тем временем разбил свой отряд на дружины, назначил в них командиров и связных, и поставил задачу во что бы то ни стало прорваться в центр города, закрепиться в нем, разгромить или уничтожить рабочие отряды и приступить к мобилизации населения.
К концу его распоряжений оружие и ящики с патронами и гранатами уже были доставлены. Пока офицеры привычно вооружались, подгоняя оружие к собственному снаряжению и удобно подвешивая гранаты, штабс-капитан вдруг почувствовал, что ему позарез необходимо кое-кого повидать. Времени было очень мало, но он все же рискнул:
— Мне необходимо кое-что уточнить в топографии города. Капитан Штапов остается за старшего.
И умчался. Прямиком к дому Анечки.
— Мы решили захватить Смоленск и тем дать большевикам пример первого сопротивления.
— Чему? — усмехнулся Платон Несторович, открывший дверь как на грех, раньше прислуги и Анечки. — С диалектикой, запустившей свое чертово колесо, бороться бессмысленно.
Тут, слава Богу, появилась Анечка, и Александр не стал ввязываться в никчемные споры.
— Офицеры выбрали меня командиром, и мы выступаем прямо сейчас. Я зашел попрощаться.
— Стало быть, понадобится сестра милосердия, — невозмутимо отметил Платон Несторович. — Аничка, надень форму сестры милосердия и не забудь о косынке с красным крестом. А я пока соберу тебе сумку со всеми необходимыми медицинскими причиндалами.
И оставил молодых людей наедине.
— Вы не пойдете со мной, — твердо сказал Александр. — Не пойдете, вам там нечего делать.
— Я иду не с вами, господин капитан. Я иду помогать раненым, и тем исполняю свой долг милосердия.
— Милосердия? — неожиданно зло улыбнулся Вересковский.
Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":
Полная версия книги 'Отрицание отрицания'
1 2 3 4 5