— Девочка, — недовольно повторила Маша. — Интересно, до какого возраста человека будут называть девочкой? Пока он не состарится?— Если позволите, я буду называть вас так… ну, скажем, до вашего замужества.— Это уже срок, — сказала Маша. — Потерплю. Но за это вы придете к нам завтра, да? И не будете больше флиртовать с этой кокеткой. До свидания.— До свидания, Машенька. До завтра!Он смотрел, как она быстро идет по тропинке, ждал, что оглянется, но Маша не оглянулась. Но Беневоленский не перестал улыбаться, шел через поле, сшибал тросточкой головки чертополоха и радостно думал, что готов влюбиться без памяти. Без всяких желаний, без планов на будущее, без каких бы то ни было расчетов на настоящее — просто влюбиться, как влюбляются только в детстве. И знал, что так и будет, что он непременно влюбится, и от этого хотелось петь.
Федор вообще был склонен воспринимать все буквально, а в состоянии восторженности и подавно, и поэтому повел Лизоньку в старый сад — место, с детства считавшееся таинственным. Сад этот начинался за цветниками на пологом спуске к реке, зарос и одичал, и под старыми грушами росли грибы. Мама любила его и не велела рубить: здесь рассказывались сказки, здесь ловили стрекоз и ежей, здесь проходило самое первое детство. Корявые старые деревья были полны воспоминаний, но на Лизоньку произвели впечатление удручающее.— Не сад, а декорация к Вагнеру.— Да, да, прекрасно! — опять невпопад сказал Федор. — Здесь много груш. Они одичали, но в детстве были вкусными.Он не знал, о чем говорить, и говорил о том, что Лизоньке было неинтересно: о детстве, о маме, о том, как однажды забрался на грушу, не мог слезть и как Захар снимал его оттуда. Рассеянно слушая, Лизонька присела на рухнувший ствол, почти с раздражением думая, что темпераментный юнкер забавнее этого заучившегося говоруна, хотя тоже провинциален и неуклюж, как, вероятно, и вся олексинская семья.— Мне холодно, — резко сказала она, бесцеремонно перебив тягучие воспоминания.— Холодно? Да, да, сыро. Знаете, неделю шли дожди…— Так принесите же мне что-нибудь!— Да, конечно, конечно! — Федор метнулся к дому, но остановился. — А что принести?— Боже правый, ну хотя бы мою шаль, — вздохнула Лизонька. — Кажется, я оставила ее в гостиной.В доме уже зажгли огни. Федор, запыхавшись, ворвался в гостиную; здесь сидели старшие и позевывающий, слегка опухший от сна Владимир.— Шаль! — объявил Федор. — Елизавета Антоновна просила шаль.— А где же она сама? — спросила Полина Никитична. — Приведите ее, Федор Иванович.Федор, схватив шаль, молча выбежал. Владимир нагнал его уже в саду, схватил за плечо:— Отдай. Я отнесу.— Пусти! — Федор тянул шаль к себе. — Сейчас же пусти, она меня просила, меня…Владимир был сильнее и имел опыт юнкерских драк. Резко ударив Федора по рукам, вырвал шаль и кинулся в садовые сумерки.— Елизавета Антоновна! Елизавета Антоновна, где вы?— Отдай! — Федор немного пробежал и остановился, растирая отбитые руки. — Ну и черт с вами. Глупость какая-то, глупость! — Схватился за голову, пошел назад, бормоча: — Глупость. Какая глупость!По сумеречному саду, то затихая, то усиливаясь, метался призывный крик Владимира. Из сторожки вышел Иван, увидел бредущего без цели Федора, спросил:— Что случилось?— Мы дураки, — сказал Федор. — Не знаю, от природы или вдруг.— Делом надо заниматься, — назидательно сказал Иван. — Вот я занимаюсь делом, и мне наплевать на заезжих красавиц.— Он ударил меня. — Федор сел на ступеньку и вздохнул. — Ударить брата — и из-за чего? Господи…— Володька — бурбон. Он будет бить своих солдат, вот увидишь.— Елизавета Антоновна-а! — донесся далекий крик.— Ну зачем же кричать? — недовольно сказала Лизонька, выходя к задохнувшемуся от криков и беготни юнкеру.— Елизавета Антоновна! — Владимир бросился к ней. — Я ищу вас, я… Вот ваша шаль.— Благодарю. — Она набросила шаль на плечи. — Впрочем, хорошо, что вы кричали: я вышла на крики из той мрачной декорации.— Елизавета Антоновна… — Владимир теребил конец шали. — Я… Я люблю вас, Елизавета Антоновна.— Так быстро? — улыбнулась она. — Очаровательно.— Я люблю вас, — зло повторил он. — Я прошу вас быть моей женой. Нет, не сейчас, конечно, сейчас мне не разрешат, а когда закончу в училище и стану офицером.— Боюсь, что к тому времени я состарюсь.— Я быстро стану офицером, Елизавета Антоновна. Я попрошусь в действующие отряды на Кавказ или в Туркестан, я не пощажу себя, но сделаю карьеру и приеду к вам в чинах и лентах. Только ждите меня. Ждите, умоляю вас.— Уговорили, — улыбнулась она. — Авось к тому времени, как вы станете героем вроде Скобелева, умрет мой муж и я обрету свободу.— Муж? — растерянно переспросил Владимир, выпуская шаль. — Чей муж?— Мой, я уже год замужем. Вы поражены? Увы, дорогой мальчик, у меня есть старый, знатный и богатый повелитель. А сейчас дайте мне руку — и идем. Уже поздно.Владимир машинально подал ей руку, молча повел к дому. Лизонька поглядывала на его застывшее лицо и улыбалась. Потом взяла обеими руками за голову и поцеловала в губы. И отстранилась: он не обнял ее, не ответил на поцелуй.— Не отчаивайтесь, милый мой мальчик, — шепнула она. — У нас еще месяц впереди, мы можем быть счастливы…— Что? — напряженно переспросил он. — Все равно. Все равно, слышите? Я клянусь вам, клянусь…Голос его задрожал, он вырвался и бросился в дом, чувствуя, что может разреветься. Елизавета Антоновна вздохнула, оправила шаль и пошла следом. На душе у нее почему-то стало смутно и неспокойно. ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ 1
Группа русских волонтеров пятый день жила в Будапеште: австрийские власти задерживали пароход, ссылаясь на близкие военные действия. Добровольцы ругались с невозмутимыми чиновниками, шатались по городу, пили, играли в карты да судачили о знакомых: развлечений больше не было.Гавриил еще в поезде резко обособился от своих, приметив знакомого по полку: не хотел воспоминаний и боялся, что воспоминания эти уже стали достоянием скучающих офицеров. Он ехал отдельно, вторым классом, да и в Будапеште постарался снять номер для себя и Захара в неказистой гостинице неподалеку от порта. В город почти не ходил, па пристань посылал Захара, обедал один в маленьком соседнем ресторанчике: соотечественники здесь не появлялись и это устраивало Олексина.— Месье говорит по-французски?Около столика стоял худощавый господин. Светлая полоска над верхней губой подчеркивала, что усы были сбриты совсем недавно.— Да.— Несколько слов, месье.— Прошу. — Гавриил указал на стул.— Благодарю. — Француз сел напротив, изредка внимательно поглядывая на Олексина. — Направляетесь в Сербию?— Да.— Сражаться за свободу или бить турок?— Это одно и то же.— Не совсем.— Возможно. Меня интересует результат.— И что же в результате: победа народа или победа креста над полумесяцем?— При любом результате я вернусь домой, если останусь цел.— Домой — в порабощенную Польшу?— Домой — значит в Россию.— Месье русский? — Собеседник, казалось, был неприятно поражен этим открытием. — Прошу извинить.— Вы затеяли этот разговор, чтобы выяснить мою национальность?Француз уже собирался встать, но вопрос удержал его. Некоторое время он молчал, размышляя, как поступить.— Вы избегаете своих соотечественников. Могу я спросить, почему?— Спросить можете, — сказал Гавриил. — Но ведь не ради этого вы подошли к моему столику?Француз снова помолчал, несколько раз испытующе глянув на поручика.— Я тоже еду в Сербию. Со мною трое товарищей: два француза и итальянец. И мы очень хотим уехать отсюда поскорее. Скажу больше: нам необходимо уехать как можно скорее.— И поэтому вы утром сбрили усы?Француз машинально погладил верхнюю губу и улыбнулся:— Вы опасно наблюдательны, месье.— Пусть это вас не беспокоит: я не шпик. Я обыкновенный русский офицер.— Благодарю.— Итак, вы хотите уехать как можно скорее. Я тоже. Что же дальше? Насколько я понимаю, вы не прочь объединить наши желания. Тогда давайте говорить откровенно.Француз улыбался очень вежливо и непроницаемо. Гавриил выждал немного и сухо кивнул:— В таком случае всего доброго. Как видно, русские вас не устраивают. Желаю удачи в поисках поляка.— Не возражаете, если я переговорю с друзьями? Пять минут: они сидят за вашей спиной.— Это ваше право.Француз вернулся раньше.— Не откажетесь пересесть за наш столик?Вслед за ним Гавриил подошел к незнакомцам, молча поклонился. Все трое испытующе смотрели на него, чуть кивнув в ответ. На столике стояла бутылка дешевого вина, сыр и хлеб. Старший, кряжистый блондин, невозмутимо попыхивал короткой трубкой; итальянец, откинувшись к спинке стула, играл большим складным ножом; третий, самый молодой, сидел, широко расставив локти, навалившись грудью на стол, и смотрел на Олексина исподлобья настороженно и недружелюбно. Молчание затягивалось, но Гавриил терпеливо ждал, чем все это кончится.— Кто вы? — спросил старший, не вынимая трубки изо рта.— Русский офицер.— Этого мало.Олексин молча пожал плечами.— Я не доверяю аристократам, — резко сказал молодой парень.— Погоди, сынок, — сказал старший. — Сдается мне, что Этьен и так наболтал много лишнего. Мы спрашиваем вас, сударь, потому, что у нас четыре судьбы, а у вас одна. Право на нашей стороне.— Поручик Гавриил Олексин. Направляюсь в Сербию и хотел бы добраться до нее как можно скорее. Насколько я понял вашего товарища, наши желания совпадают. Если у вас есть какие-то планы, готов их выслушать.— Русские волонтеры живут в отелях побогаче. Вам это не по карману?— Это мое личное дело.— Наше общее дело зависит от вашего личного.— Я не знаю ваших дел, но полагаю, что мои дела — это мои дела.— Он не тот, за кого ты его принимаешь, Этьен, — сказал старший, вздохнув.— Вы свободны, месье, — сказал парень. — Извините.— Погоди, Лео, — поморщился старший. — Как знать, может, мы и испечем с вами пирог, а? Предложи офицеру стул, Этьен.— Прошу вас, господин Олексин. — Этьен усадил Гавриила, сел рядом. — Извините за допрос, но мы рискуем жизнями, а вы — только временем.Итальянец со стуком захлопнул нож, по-прежнему не спуская с поручика настороженных темных глаз. Старший сосредоточенно копался в трубке, Лео глядел исподлобья и, кажется, уже с ненавистью.— Похоже, что я не понравился вашему другу, — сказал Олексин старшему.— Если вас треснут по башке прикладом только за то, что вы не успели снять шапку, вы тоже станете глядеть на мир недоверчиво.— Полагаю, что его треснули пруссаки, а не…— Не совсем так. — Старший раскурил трубку и удовлетворенно затянулся. — Нам бы не хотелось, чтобы о нашем плане знал кто-либо еще.— Я ни с кем не встречаюсь.— Сегодня не встречаетесь, завтра захотите встретиться. Нам нужны гарантии.— Например?— Слова чести было бы достаточно, я думаю.Старший посмотрел на товарищей. Итальянец важно кивнул, Лео недоверчиво усмехнулся, но промолчал.— Достаточно, — сказал Этьен. — Я знаю русских.— Значит, вы просите в поруку мою честь? Однако она у меня одна, и я хотел бы знать, кому ее доверяю.— Ишь чего захотел! — сказал Лео. — Нет, я не люблю аристократов.— Мы не бандиты, — с легким акцентом сказал итальянец. — Не бандиты и не преступники, хотя за нами гоняются по всей Европе. Не знаю почему, но я вам верю так же, как Этьен. Мы парижане, господин офицер.— Вы парижанин?— Бои на баррикадах делали парижан даже из поляков. А уж из итальянцев тем более.— Коммунары? — тихо спросил Гавриил.Никто ему не ответил. Он понял, что вопрос прозвучал бестактно, но не попросил извинения. Достал папиросы, закурил.— Вы направляетесь в Сербию? Или дальше?— В Сербию.— Сражаться против турок?— Сражаться за свободу, — поправил Этьен. — В данном случае против турок.— Доверие за доверие, — сказал, помолчав, Гавриил. — Слово офицера, что о нашем разговоре не узнает никто и никогда.— Благодарю. — Старший впервые улыбнулся и протянул Олексину тяжелую ладонь. — Миллье. Сынок, попроси еще бутылочку: всякую сделку необходимо спрыснуть, не так ли?Лео принес бутылку и стакан. Миллье не торопясь разлил вино, поднял стакан:— Здоровье, друзья. — Привычно отер усы, придвинулся ближе. — Не скрою, сударь, наше положение не из блестящих. Вчера Этьена узнали, подняли шум, он еле улизнул.— И расстался с усами, — рассмеялся Лео. — Ах, какие были усы! Любое девичье сердце они пронзали насквозь.— У Этьена было еще кое-что, — сказал Миллье. — Настоящие бумаги. Прекрасные бумаги, подтверждающие не только его усы, но и его кредит.— И все полетело в огонь, — вздохнул итальянец.— Есть частное судно, — сказал Этьен. — Хозяин согласен доставить нас в Сербию за определенное вознаграждение, но нужен официальный фрахт и гарантия оплаты в случае захвата или потопления. Короче говоря, необходимы документы.— Русский паспорт устроит?— Лучше, чем какой-либо иной. Необходимо оформить фрахт.— И оплатить проезд?— Только за вас двоих, — сказал Миллье. — Свой проезд мы оплатим сами.— Десять дней мы жрем один сыр ради этого, — проворчал Лео. — Меня уже мутит от него.— И это все? — спросил Гавриил.— Все, — подтвердил старший, вновь не торопясь, аккуратно разливая вино. — Если вы согласны помочь нам выбраться отсюда, чокнемся и пожелаем друг другу удачи. Этьен вам все растолкует и покажет нужного человека.— Только издалека, — уточнил итальянец.— Да, действовать вам придется самому, — сказал Миллье, чокаясь с Олексиным. — Здоровье, друзья. Не проговоритесь, что мы из Парижа, это осложнит дело.— Зачем же? Я фрахтую судно для перевозки русских волонтеров.— Это проще всего: русские едут тысячами, власти к ним привыкли.— За удачу! — громко сказал Этьен, поднимая стакан.
2
Сильные характеры мечтают любить, слабые — быть любимыми. Машенька никогда не думала об этом, а просто хотела любить. Любить глубоко и преданно, отдать любимому всю себя, всю, без остатка, раствориться в нем, в его мыслях и желаниях, стать для него необходимой, как воздух, пройти рядом с ним весь его путь, каким бы он ни был, помочь ему раскрыть свои способности, создать из него человека, окруженного всеобщим благодарным поклонением, и тихо состариться в лучах его славы. Таково было ее представление о великом женском счастье и о великом женском подвиге одновременно. Схема была выстроена и старательно продумана, жизненный путь прочерчен от венца до могилы несокрушимо прямой линией. Дело оставалось за объектом приложения сил.— Варя, как по-твоему, Аверьян Леонидович талантлив?Варя проверяла счета. После ухода Захара она решительно соединила в своих руках все хозяйственные нити, словно пыталась на этих вожжах удержать семью.— Все мужчины талантливы.— Так уж, так уж все мужчины? Все-все?— Вероятно, мы понимаем под талантом разное, — сказала Варя, решив, что настала пора изложить собственную теорию подрастающей сестре. — Если ты понимаешь талант, как его понимает толпа, то мера твоя нереальна: в представлении толпы талант есть результат труда, а не его процесс и говорить о нем можно лишь тогда, когда результат этот очевиден. Тогда талант превращается в нечто, напоминающее орденскую ленту, и рассуждать о нем бессмысленно.— А когда смысленно?— Зачем вы все переиначиваете русский язык? Такого слова не существует.— Ну пусть не существует. Но талант-то существует или тоже нет? Вот ты сказала: все мужчины талантливы. В каком смысле ты это сказала?— Садись. — Варя закрыла расчетную книгу. — Скажи, какая разница между кобылой и жеребцом?Маша смущенно фыркнула.— Я говорю не о внешних приметах, — строго сказала Варя. — Я имею в виду образ жизни, способ жизни, что ли. Словом, существо, понимаешь? И вот если по существу, то никакой разницы между жеребцом и кобылой, между волком и волчицей, между бараном и овцой нет. Они одинаково сильны и беспощадны, быстры и жестоки, храбры или трусливы. Природа не сделала никакого существенного различия между полами, ограничившись лишь необходимыми органами.— Я не хочу слушать про анатомию.— Никакой анатомии не будет, не бойся. Но скажи, разве ты или я похожи на Федора или Гавриила? Нет, мы иные, а они — иные. У нас не только иная одежда, у нас, женщин, иная психика, манера поведения, образ мыслей, даже представления о жизни. Мы настолько различны — даже мы, братья и сестры, выросшие в одной семье! — что впору говорить о двух видах человечества. Мы терпеливее мужчин, нежнее и мягче их, практичнее и… плаксивее.— Это правильно, — согласилась Маша. — Я иногда могу реветь просто так. Ну, ни с того ни с сего, понимаешь?— Я много думала над этим, — не слушая ее, продолжала Варя. — Зачем это подчеркнутое явное различие? Ведь для чего-то оно же нужно, оно же необходимо, ведь высшая идея ничего не творит бессмысленно.— Какая еще высшая идея?— Ну, природа, пусть так. Ведь если мужчина и женщина столь различны, то и задачи, стоящие перед ними, тоже должны быть различными, ведь правда? Стало быть, если пара животных решает одну и ту же задачу, то пара людей — мужчина и женщина — должна решать две задачи одновременно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16
Федор вообще был склонен воспринимать все буквально, а в состоянии восторженности и подавно, и поэтому повел Лизоньку в старый сад — место, с детства считавшееся таинственным. Сад этот начинался за цветниками на пологом спуске к реке, зарос и одичал, и под старыми грушами росли грибы. Мама любила его и не велела рубить: здесь рассказывались сказки, здесь ловили стрекоз и ежей, здесь проходило самое первое детство. Корявые старые деревья были полны воспоминаний, но на Лизоньку произвели впечатление удручающее.— Не сад, а декорация к Вагнеру.— Да, да, прекрасно! — опять невпопад сказал Федор. — Здесь много груш. Они одичали, но в детстве были вкусными.Он не знал, о чем говорить, и говорил о том, что Лизоньке было неинтересно: о детстве, о маме, о том, как однажды забрался на грушу, не мог слезть и как Захар снимал его оттуда. Рассеянно слушая, Лизонька присела на рухнувший ствол, почти с раздражением думая, что темпераментный юнкер забавнее этого заучившегося говоруна, хотя тоже провинциален и неуклюж, как, вероятно, и вся олексинская семья.— Мне холодно, — резко сказала она, бесцеремонно перебив тягучие воспоминания.— Холодно? Да, да, сыро. Знаете, неделю шли дожди…— Так принесите же мне что-нибудь!— Да, конечно, конечно! — Федор метнулся к дому, но остановился. — А что принести?— Боже правый, ну хотя бы мою шаль, — вздохнула Лизонька. — Кажется, я оставила ее в гостиной.В доме уже зажгли огни. Федор, запыхавшись, ворвался в гостиную; здесь сидели старшие и позевывающий, слегка опухший от сна Владимир.— Шаль! — объявил Федор. — Елизавета Антоновна просила шаль.— А где же она сама? — спросила Полина Никитична. — Приведите ее, Федор Иванович.Федор, схватив шаль, молча выбежал. Владимир нагнал его уже в саду, схватил за плечо:— Отдай. Я отнесу.— Пусти! — Федор тянул шаль к себе. — Сейчас же пусти, она меня просила, меня…Владимир был сильнее и имел опыт юнкерских драк. Резко ударив Федора по рукам, вырвал шаль и кинулся в садовые сумерки.— Елизавета Антоновна! Елизавета Антоновна, где вы?— Отдай! — Федор немного пробежал и остановился, растирая отбитые руки. — Ну и черт с вами. Глупость какая-то, глупость! — Схватился за голову, пошел назад, бормоча: — Глупость. Какая глупость!По сумеречному саду, то затихая, то усиливаясь, метался призывный крик Владимира. Из сторожки вышел Иван, увидел бредущего без цели Федора, спросил:— Что случилось?— Мы дураки, — сказал Федор. — Не знаю, от природы или вдруг.— Делом надо заниматься, — назидательно сказал Иван. — Вот я занимаюсь делом, и мне наплевать на заезжих красавиц.— Он ударил меня. — Федор сел на ступеньку и вздохнул. — Ударить брата — и из-за чего? Господи…— Володька — бурбон. Он будет бить своих солдат, вот увидишь.— Елизавета Антоновна-а! — донесся далекий крик.— Ну зачем же кричать? — недовольно сказала Лизонька, выходя к задохнувшемуся от криков и беготни юнкеру.— Елизавета Антоновна! — Владимир бросился к ней. — Я ищу вас, я… Вот ваша шаль.— Благодарю. — Она набросила шаль на плечи. — Впрочем, хорошо, что вы кричали: я вышла на крики из той мрачной декорации.— Елизавета Антоновна… — Владимир теребил конец шали. — Я… Я люблю вас, Елизавета Антоновна.— Так быстро? — улыбнулась она. — Очаровательно.— Я люблю вас, — зло повторил он. — Я прошу вас быть моей женой. Нет, не сейчас, конечно, сейчас мне не разрешат, а когда закончу в училище и стану офицером.— Боюсь, что к тому времени я состарюсь.— Я быстро стану офицером, Елизавета Антоновна. Я попрошусь в действующие отряды на Кавказ или в Туркестан, я не пощажу себя, но сделаю карьеру и приеду к вам в чинах и лентах. Только ждите меня. Ждите, умоляю вас.— Уговорили, — улыбнулась она. — Авось к тому времени, как вы станете героем вроде Скобелева, умрет мой муж и я обрету свободу.— Муж? — растерянно переспросил Владимир, выпуская шаль. — Чей муж?— Мой, я уже год замужем. Вы поражены? Увы, дорогой мальчик, у меня есть старый, знатный и богатый повелитель. А сейчас дайте мне руку — и идем. Уже поздно.Владимир машинально подал ей руку, молча повел к дому. Лизонька поглядывала на его застывшее лицо и улыбалась. Потом взяла обеими руками за голову и поцеловала в губы. И отстранилась: он не обнял ее, не ответил на поцелуй.— Не отчаивайтесь, милый мой мальчик, — шепнула она. — У нас еще месяц впереди, мы можем быть счастливы…— Что? — напряженно переспросил он. — Все равно. Все равно, слышите? Я клянусь вам, клянусь…Голос его задрожал, он вырвался и бросился в дом, чувствуя, что может разреветься. Елизавета Антоновна вздохнула, оправила шаль и пошла следом. На душе у нее почему-то стало смутно и неспокойно. ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ 1
Группа русских волонтеров пятый день жила в Будапеште: австрийские власти задерживали пароход, ссылаясь на близкие военные действия. Добровольцы ругались с невозмутимыми чиновниками, шатались по городу, пили, играли в карты да судачили о знакомых: развлечений больше не было.Гавриил еще в поезде резко обособился от своих, приметив знакомого по полку: не хотел воспоминаний и боялся, что воспоминания эти уже стали достоянием скучающих офицеров. Он ехал отдельно, вторым классом, да и в Будапеште постарался снять номер для себя и Захара в неказистой гостинице неподалеку от порта. В город почти не ходил, па пристань посылал Захара, обедал один в маленьком соседнем ресторанчике: соотечественники здесь не появлялись и это устраивало Олексина.— Месье говорит по-французски?Около столика стоял худощавый господин. Светлая полоска над верхней губой подчеркивала, что усы были сбриты совсем недавно.— Да.— Несколько слов, месье.— Прошу. — Гавриил указал на стул.— Благодарю. — Француз сел напротив, изредка внимательно поглядывая на Олексина. — Направляетесь в Сербию?— Да.— Сражаться за свободу или бить турок?— Это одно и то же.— Не совсем.— Возможно. Меня интересует результат.— И что же в результате: победа народа или победа креста над полумесяцем?— При любом результате я вернусь домой, если останусь цел.— Домой — в порабощенную Польшу?— Домой — значит в Россию.— Месье русский? — Собеседник, казалось, был неприятно поражен этим открытием. — Прошу извинить.— Вы затеяли этот разговор, чтобы выяснить мою национальность?Француз уже собирался встать, но вопрос удержал его. Некоторое время он молчал, размышляя, как поступить.— Вы избегаете своих соотечественников. Могу я спросить, почему?— Спросить можете, — сказал Гавриил. — Но ведь не ради этого вы подошли к моему столику?Француз снова помолчал, несколько раз испытующе глянув на поручика.— Я тоже еду в Сербию. Со мною трое товарищей: два француза и итальянец. И мы очень хотим уехать отсюда поскорее. Скажу больше: нам необходимо уехать как можно скорее.— И поэтому вы утром сбрили усы?Француз машинально погладил верхнюю губу и улыбнулся:— Вы опасно наблюдательны, месье.— Пусть это вас не беспокоит: я не шпик. Я обыкновенный русский офицер.— Благодарю.— Итак, вы хотите уехать как можно скорее. Я тоже. Что же дальше? Насколько я понимаю, вы не прочь объединить наши желания. Тогда давайте говорить откровенно.Француз улыбался очень вежливо и непроницаемо. Гавриил выждал немного и сухо кивнул:— В таком случае всего доброго. Как видно, русские вас не устраивают. Желаю удачи в поисках поляка.— Не возражаете, если я переговорю с друзьями? Пять минут: они сидят за вашей спиной.— Это ваше право.Француз вернулся раньше.— Не откажетесь пересесть за наш столик?Вслед за ним Гавриил подошел к незнакомцам, молча поклонился. Все трое испытующе смотрели на него, чуть кивнув в ответ. На столике стояла бутылка дешевого вина, сыр и хлеб. Старший, кряжистый блондин, невозмутимо попыхивал короткой трубкой; итальянец, откинувшись к спинке стула, играл большим складным ножом; третий, самый молодой, сидел, широко расставив локти, навалившись грудью на стол, и смотрел на Олексина исподлобья настороженно и недружелюбно. Молчание затягивалось, но Гавриил терпеливо ждал, чем все это кончится.— Кто вы? — спросил старший, не вынимая трубки изо рта.— Русский офицер.— Этого мало.Олексин молча пожал плечами.— Я не доверяю аристократам, — резко сказал молодой парень.— Погоди, сынок, — сказал старший. — Сдается мне, что Этьен и так наболтал много лишнего. Мы спрашиваем вас, сударь, потому, что у нас четыре судьбы, а у вас одна. Право на нашей стороне.— Поручик Гавриил Олексин. Направляюсь в Сербию и хотел бы добраться до нее как можно скорее. Насколько я понял вашего товарища, наши желания совпадают. Если у вас есть какие-то планы, готов их выслушать.— Русские волонтеры живут в отелях побогаче. Вам это не по карману?— Это мое личное дело.— Наше общее дело зависит от вашего личного.— Я не знаю ваших дел, но полагаю, что мои дела — это мои дела.— Он не тот, за кого ты его принимаешь, Этьен, — сказал старший, вздохнув.— Вы свободны, месье, — сказал парень. — Извините.— Погоди, Лео, — поморщился старший. — Как знать, может, мы и испечем с вами пирог, а? Предложи офицеру стул, Этьен.— Прошу вас, господин Олексин. — Этьен усадил Гавриила, сел рядом. — Извините за допрос, но мы рискуем жизнями, а вы — только временем.Итальянец со стуком захлопнул нож, по-прежнему не спуская с поручика настороженных темных глаз. Старший сосредоточенно копался в трубке, Лео глядел исподлобья и, кажется, уже с ненавистью.— Похоже, что я не понравился вашему другу, — сказал Олексин старшему.— Если вас треснут по башке прикладом только за то, что вы не успели снять шапку, вы тоже станете глядеть на мир недоверчиво.— Полагаю, что его треснули пруссаки, а не…— Не совсем так. — Старший раскурил трубку и удовлетворенно затянулся. — Нам бы не хотелось, чтобы о нашем плане знал кто-либо еще.— Я ни с кем не встречаюсь.— Сегодня не встречаетесь, завтра захотите встретиться. Нам нужны гарантии.— Например?— Слова чести было бы достаточно, я думаю.Старший посмотрел на товарищей. Итальянец важно кивнул, Лео недоверчиво усмехнулся, но промолчал.— Достаточно, — сказал Этьен. — Я знаю русских.— Значит, вы просите в поруку мою честь? Однако она у меня одна, и я хотел бы знать, кому ее доверяю.— Ишь чего захотел! — сказал Лео. — Нет, я не люблю аристократов.— Мы не бандиты, — с легким акцентом сказал итальянец. — Не бандиты и не преступники, хотя за нами гоняются по всей Европе. Не знаю почему, но я вам верю так же, как Этьен. Мы парижане, господин офицер.— Вы парижанин?— Бои на баррикадах делали парижан даже из поляков. А уж из итальянцев тем более.— Коммунары? — тихо спросил Гавриил.Никто ему не ответил. Он понял, что вопрос прозвучал бестактно, но не попросил извинения. Достал папиросы, закурил.— Вы направляетесь в Сербию? Или дальше?— В Сербию.— Сражаться против турок?— Сражаться за свободу, — поправил Этьен. — В данном случае против турок.— Доверие за доверие, — сказал, помолчав, Гавриил. — Слово офицера, что о нашем разговоре не узнает никто и никогда.— Благодарю. — Старший впервые улыбнулся и протянул Олексину тяжелую ладонь. — Миллье. Сынок, попроси еще бутылочку: всякую сделку необходимо спрыснуть, не так ли?Лео принес бутылку и стакан. Миллье не торопясь разлил вино, поднял стакан:— Здоровье, друзья. — Привычно отер усы, придвинулся ближе. — Не скрою, сударь, наше положение не из блестящих. Вчера Этьена узнали, подняли шум, он еле улизнул.— И расстался с усами, — рассмеялся Лео. — Ах, какие были усы! Любое девичье сердце они пронзали насквозь.— У Этьена было еще кое-что, — сказал Миллье. — Настоящие бумаги. Прекрасные бумаги, подтверждающие не только его усы, но и его кредит.— И все полетело в огонь, — вздохнул итальянец.— Есть частное судно, — сказал Этьен. — Хозяин согласен доставить нас в Сербию за определенное вознаграждение, но нужен официальный фрахт и гарантия оплаты в случае захвата или потопления. Короче говоря, необходимы документы.— Русский паспорт устроит?— Лучше, чем какой-либо иной. Необходимо оформить фрахт.— И оплатить проезд?— Только за вас двоих, — сказал Миллье. — Свой проезд мы оплатим сами.— Десять дней мы жрем один сыр ради этого, — проворчал Лео. — Меня уже мутит от него.— И это все? — спросил Гавриил.— Все, — подтвердил старший, вновь не торопясь, аккуратно разливая вино. — Если вы согласны помочь нам выбраться отсюда, чокнемся и пожелаем друг другу удачи. Этьен вам все растолкует и покажет нужного человека.— Только издалека, — уточнил итальянец.— Да, действовать вам придется самому, — сказал Миллье, чокаясь с Олексиным. — Здоровье, друзья. Не проговоритесь, что мы из Парижа, это осложнит дело.— Зачем же? Я фрахтую судно для перевозки русских волонтеров.— Это проще всего: русские едут тысячами, власти к ним привыкли.— За удачу! — громко сказал Этьен, поднимая стакан.
2
Сильные характеры мечтают любить, слабые — быть любимыми. Машенька никогда не думала об этом, а просто хотела любить. Любить глубоко и преданно, отдать любимому всю себя, всю, без остатка, раствориться в нем, в его мыслях и желаниях, стать для него необходимой, как воздух, пройти рядом с ним весь его путь, каким бы он ни был, помочь ему раскрыть свои способности, создать из него человека, окруженного всеобщим благодарным поклонением, и тихо состариться в лучах его славы. Таково было ее представление о великом женском счастье и о великом женском подвиге одновременно. Схема была выстроена и старательно продумана, жизненный путь прочерчен от венца до могилы несокрушимо прямой линией. Дело оставалось за объектом приложения сил.— Варя, как по-твоему, Аверьян Леонидович талантлив?Варя проверяла счета. После ухода Захара она решительно соединила в своих руках все хозяйственные нити, словно пыталась на этих вожжах удержать семью.— Все мужчины талантливы.— Так уж, так уж все мужчины? Все-все?— Вероятно, мы понимаем под талантом разное, — сказала Варя, решив, что настала пора изложить собственную теорию подрастающей сестре. — Если ты понимаешь талант, как его понимает толпа, то мера твоя нереальна: в представлении толпы талант есть результат труда, а не его процесс и говорить о нем можно лишь тогда, когда результат этот очевиден. Тогда талант превращается в нечто, напоминающее орденскую ленту, и рассуждать о нем бессмысленно.— А когда смысленно?— Зачем вы все переиначиваете русский язык? Такого слова не существует.— Ну пусть не существует. Но талант-то существует или тоже нет? Вот ты сказала: все мужчины талантливы. В каком смысле ты это сказала?— Садись. — Варя закрыла расчетную книгу. — Скажи, какая разница между кобылой и жеребцом?Маша смущенно фыркнула.— Я говорю не о внешних приметах, — строго сказала Варя. — Я имею в виду образ жизни, способ жизни, что ли. Словом, существо, понимаешь? И вот если по существу, то никакой разницы между жеребцом и кобылой, между волком и волчицей, между бараном и овцой нет. Они одинаково сильны и беспощадны, быстры и жестоки, храбры или трусливы. Природа не сделала никакого существенного различия между полами, ограничившись лишь необходимыми органами.— Я не хочу слушать про анатомию.— Никакой анатомии не будет, не бойся. Но скажи, разве ты или я похожи на Федора или Гавриила? Нет, мы иные, а они — иные. У нас не только иная одежда, у нас, женщин, иная психика, манера поведения, образ мыслей, даже представления о жизни. Мы настолько различны — даже мы, братья и сестры, выросшие в одной семье! — что впору говорить о двух видах человечества. Мы терпеливее мужчин, нежнее и мягче их, практичнее и… плаксивее.— Это правильно, — согласилась Маша. — Я иногда могу реветь просто так. Ну, ни с того ни с сего, понимаешь?— Я много думала над этим, — не слушая ее, продолжала Варя. — Зачем это подчеркнутое явное различие? Ведь для чего-то оно же нужно, оно же необходимо, ведь высшая идея ничего не творит бессмысленно.— Какая еще высшая идея?— Ну, природа, пусть так. Ведь если мужчина и женщина столь различны, то и задачи, стоящие перед ними, тоже должны быть различными, ведь правда? Стало быть, если пара животных решает одну и ту же задачу, то пара людей — мужчина и женщина — должна решать две задачи одновременно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16