Использовал я путешествие и для совершенствования навыков, со временем обещавших стать просто бесценными: в добавление к фламандскому моему опыту Диего Алатристе и его товарищи заставляли меня упражняться с оружием, добиваясь совершенного владения им. Я, как на почтовых, мчал к своему шестнадцатилетию; тело мое обрело должную соразмерность членов, а мытарства и лишения сообщили мне раннюю возмужалость, укрепив плоть и закалив дух. Капитан Алатристе лучше, чем кто-либо другой, знал: клинок, уравнивающий простолюдина с властелином, есть наивернейшее средство снискать хлеб насущный или защититься. А потому, желая окончательно отшлифовать знания, вынесенные мною из суровой школы боев и походов, задался целью посвятить меня в некоторые секреты фехтовального искусства, по каковой причине мы с ним ежедневно упражнялись в приемах нападения и защиты, товарищи же, расчистив нам место на палубе, глазом знатока взирали на наши эволюции, обменивались суждениями, подавали советы, приводили в пример случаи из собственной практики — не всегда и не в полной мере соответствовавшие строгой правде жизни. И в сем требовательно-доброжелательном кругу людей сведущих и бывалых — за битого, как известно, двух небитых дают — отрабатывали мы финты, парады и рипосты, «мельницы», выпады и рубящие удары, словом, все, что входит в науку умерщвления человека холодным оружием. И вскоре я узнал, как, действуя разом шпагой и кинжалом, отбить и задержать вражеский клинок, а вслед за тем нанести разящий удар, как теснить противника, как ослепить его светом фонаря или поменяться с ним местами, чтобы солнце ударило ему в глаза, как в нужный момент сковать его движения метко брошенным плащом. Все это неотъемлемо от ремесла зашдачина — наемного бретера, убивающего хоть и по заказу, но не из-за угла. Мы не думали и не гадали, что очень скоро придется применить сии навыки на практике, а между тем в Кадисе поджидало нас письмо, в Севилье — друг, а на берегу Гвадалквивира — невероятное приключение. Обо всем этом намереваюсь я по порядку и в свое время вам поведать. Любезнейший капитан Алатристе, Вероятно, Вас удивит сие письмо, во первых строках коего я поздравляю Вас с долгожданным возвращением в отчизну, каковое возвращение завершилось, смею надеяться, благополучно. Ваши письма, присылаемые из Антверпена, позволяли мне мысленно следовать за Вами, и я надеюсь, что Вы, равно как и милый моему сердцу Иньиго, по-прежнему пребываете в добром здравии и счастливо избегли ловушек жестокого Нептуна. Если это и в самом деле так, то Вы не могли бы выбрать более благоприятный момент для возвращения домой. Если ко дню Вашего прибытия в Кадис туда еще не причалит «флот Индий», я обращаюсь к Вам с нижайшей просьбой — без промедления отправиться в Севилью. Там сейчас пребывают их королевские величества, совершающие поездку по Андалусии, а поскольку покорный Ваш слуга по-прежнему находится в фаворе у Четвертого Филиппа и графа-герцога Оливареса, поддерживающего престол на манер Атланта (согласимся, впрочем, что нет ничего более переменчивого, нежели расположение властителей земных, и не поручусь, что завтра неосторожная эпиграмма или дерзкий сонет не будут стоить мне, как древле — Овидию, ссылки в Понт Евксинский, каковым в моем случае выступит усадебка моя Торре-де-Хуан-Абад), то в обществе сих высоких и высочайших особ вращаюсь и я, занимаясь всем понемножку, ибо официальный круг моих обязанностей очерчен весьма неопределенно. О неофициальной же стороне трудов моих и досугов я поведаю после того, как буду иметь удовольствие заключить Вас в объятия, а пока — ни слова больше. Скажу лишь, что, разумеется, речь пойдет о деле, требующем участия Вашего и Вашей шпаги. Шлю Вам свой сердечный привет, к коему присоединяется и граф де Гуадальмедина; он тоже здесь и по-прежнему хорош собой на загляденье, дюжинами пожирая сердца севильянок Остаюсь любящий Вас — Франсиско де Кеведо Вилъегас.
Диего Алатристе, спрятав письмо в карман, спустился в шлюпку и сел рядом со мной. Покряхтывали гребцы, налегая на весла, поскрипывали уключины, уплывал назад высокий черный борт: «Иисус Назорей» замер в неподвижной воде гавани рядом с другими галеонами, поблескивающими в ясном свете дня свежим суриком, посверкивающими надраенной медяшкой, вздымающими к небесам высокие мачты в переплетении снастей. И вот уже берег, и нетвердая с непривычки нога ловит ускользающую сушу, неуверенно ступает по земле, столь ошеломительно просторной после тесной палубы — иди, куда хочешь. Щекочет ноздри запах специй, тешат глаз выставленные на прилавках лимоны, апельсины, изюм, сливы, соленья, белый хлеб, ласкают слух зазывные крики торговцев, расхваливающих свой товар — генуэзскую бумагу, берберийский воск, вина из Санлукара, Хереса и Порто, сахар из Мотриля… Покуда капитан, присев у дверей цирюльни, брился, стригся и подправлял усы, я стоял рядом, восхищенно глазея по сторонам. В те времена портом приписки для «флота Индий» служила Севилья, Кадис же, еще не заменивший ее в этом качестве, был маленьким городком с четырьмя-пятью постоялыми дворами, однако улицы его, заполненные генуэзцами, португальцами, маврами, чернокожими невольниками, омывал ослепительный свет, воздух был прозрачен и чист, и все, разительно отличаясь от Фландрии, веселило душу. Мало что напоминало о недавнем приступе, хоть повсюду виднелись солдаты и вооруженные обыватели, а церковную площадь, на которую пришли мы, расставшись с цирюльником, плотно заполнял народ, явившийся возблагодарить небеса за избавление от грабежа и огня. Посланный доном Франсиско негр-вольноотпущенник, как и было условленно, ожидал нас в таверне и, покуда мы в прохладе воздавали должное винцу, тунцу и куриному птенцу с отварной зеленой фасолью, приправленной оливковым маслом, ввел нас в курс дела. По его словам, из-за нападения англичан все лошади были реквизированы для нужд обороны, так что лучше всего нам добираться до Севильи морем. Негр уже нанял для нас баркас со шкипером и четырьмя матросами и по дороге в порт вручил нам бумагу, подписанную герцогом де Фернандиной и призванную служить пропуском: солдату Диего Алатристе-и-Тенорьо, отслужившему во Фландрии, и его слуге Иньиго Бальбоа Агирре разрешалось беспрепятственно проследовать в Севилью.А в порту простились мы с бывшими нашими однополчанами, с жаром предававшимися игре или блуду с гулящими девицами, коим прибытие нашей эскадры в Кадис сулило славную поживу. Курро Гарроте нашли мы на корточках перед ящиком, заменявшим игорный стол: расстегнув ропилью, то и дело прихлебывая вина из кувшина, положив здоровую руку на рукоять кинжала — мало ли что, — он глядел в развернутые веером карты так, словно вся жизнь зависела от них, и крыл туза козырным валетом, а партнеров — отборной бранью пополам с божбой. И, хотя невезение уже сильно облегчило его кошелек, Курро прервал свое душеполезное занятие, чтобы пожелать нам удачи, в виде примечания добавив, что мы еще наверняка увидимся — не на этом свете, так уж наверняка — на том.Вслед за Гарроте настал черед Себастьяна Копонса — помните его? — маленького, сухонького, жилистого крепыша, неразговорчивостью своей не уступающего капитану Алатристе. За свои пятьдесят лет сей уроженец Уэски проделал множество кампаний и собрал богатейшее собрание рубцов и шрамов, из коих последний, полученный в бою за Руйтерскую мельницу, тянулся от виска до самой мочки уха. Копонс сообщил, что денька два пробудет здесь, после чего тоже подастся в Севилью, а уж потом придет, наверно, время подумать о Силья-де-Ансо, деревушке, откуда пришел он в Божий мир Женится на какой-нибудь девице, будет ковыряться в земле — чем не жизнь, если, конечно, рука, привычная к шпаге, сумеет удержать сошник плуга. Они с Алатристе сговорились встретиться в Севилье, на постоялом дворе Бесерры, а перед расставанием обнялись — молча и крепко, как пристало настоящим мужчинам.Меня печалила разлука с Копонсом и Гарроте — да, и с ним тоже, хотя этот курчавый малый с золотой серьгой в ухе и опасными ухватками головореза из мадридского квартала Перчель не стал мне близок. Но так уж случилось, что из всего нашего взвода, воевавшего под Бредой, добрались до Кадиса только эти двое. Прочие остались кто где: уроженца Майорки Льопа и галисийца Риваса присыпали фламандской землицей, одного — на Руйтерской мельнице, другого — у Терхейденского редута. Бискаец Мендьета, если жив еще, исходит кровавой рвотой на койке убогого лазарета в Брюсселе; братья Оливаресы после того, как отведен был на переформирование Картахенский полк, понесший такие потери при взятии Бреды, снова пошли воевать, записавшись в полк дона Франсиско де Медины и взяв к себе мочилеро приятеля моего Хайме Корреаса. Война во Фландрии шла вширь и вглубь: спохватившись, что денег и людей на нее ухлопано, как принято теперь выражаться в Мадриде, немерено, граф-герцог Оливарес, фаворит и первый министр нашего государя, принял решение перейти к обороне, затянув, что называется, ремешок и сократив расходы, то есть численность войск до предела возможного. Оттого-то шесть тысяч человек — кто своей волей, а кто и чужой — взойдя на борт «Иисуса Назорея», поплыли в Испанию: одних списали по старости или по болезни, другим вышел оговоренный срок службы, третьим обещали денежные выплаты, четвертых переводили в другие полки и гарнизоны, расквартированные на Полуострове или в Средиземноморье. Многим, наконец, просто опротивела война со всеми ее опасностями, и они могли бы воскликнуть вслед за Лопе:А вправду ль так уж плохи лютеране И так велик чинимый ими вред? По зрелом размышленье дам ответ: Да мало ли разнообразной дряни Творец Вселенной произвел на свет?! Решись Создатель им не дать житья, Извел бы всех скорей, чем ты да я.Показав нам с капитаном баркас, чернокожий посланец дона Франсиско откланялся. Мы поднялись на борт, матросы на веслах вывели кораблик на рейд, и, обогнув наши галеоны — снизу, с водной глади, казались они особенно внушительными, — шкипер приказал поставить парус, благо ветер был попутный. Так мы пересекли всю бухту, двигаясь к устью Гвадалете, и спустя небольшое время добрались до «Левантины», изящной галеры, вместе с другими стоявшей на якоре посреди реки, на левом берегу которой внимание мое привлекли высокие горы, казавшиеся снеговыми — это были соляные копи. Справа тянулся бело-бурый город, и, оберегая своими пушками якорную стоянку, возвышалась над ним башня крепости. В порту «Санта-Мария», где, выражаясь казенным языком, размещалась главная база галерного флота, хозяин мой бывал в ту пору, когда хаживал в походы на турок и берберов. И о самих галерах — сих машинах, приводимых в движение мышцами и кровью людей — знал не понаслышке. И потому, представившись капитану «Левантины», который, изучив наш пропуск, разрешил нам подняться на борт, он отыскал тихое местечко на палубе, позолотил ручку комиту note 4 Note4
Начальник гребцов
, уложил меня и прилег сам на наши заплечные мешки, так за всю ночь и не выпустив из пальцев рукоять кинжала. Ибо, сказал он мне вполголоса, причем под усами его порхнула улыбка, даже самый безгрешный галерник, хоть капитан, хоть прикованный за ногу гребец-каторжанин, не обрящет вечного блаженства, пока не отбудет в чистилище самое малое лет триста.Я спал, завернувшись в плащ, и кишмя кишевшие тараканы и вши были мне уже не в новинку: за время долгого морского пути я привык, что на всем плавающем обитает такое множество крыс, клопов, блох и всякой прочей мрази и нечисти, что чуть зазеваешься — заживо сожрут, не посмотрят, что великопостная среда. И всякий раз, просыпаясь, чтобы почесаться, видел я светлые глаза Алатристе, сотворенные будто из того же материала, что и луна, медленно катившаяся в поднебесье над верхушками мачт. И вспоминал его шуточку насчет галерников и отбывания срока в чистилище.Я ни разу не слышал, чтобы он как-то отзывался о своем прошении об отставке, поданном нашему капитану Брагадо после взятия Бреды; ни тогда, ни потом не упоминал он об этом даже вскользь и мимоходом, однако же я чувствовал — что-то должно за этим решением воспоследовать. Лишь много позже мне стало известно: Диего Алатристе рассматривал среди прочих и возможность вместе со мною податься за моря. Помнится, я уже упоминал, что когда в шестьсот двадцать первом году при взятии форта Юлих отыскала моего отца голландская пуля, капитан взял на себя попечение обо мне, и вот, верно, он рассудил, что коль скоро я уже набрался во Фландрии боевого опыта, не утеряв там ни разума, ни здоровья, ни головы, то теперь полезно было бы задуматься о том, какое будущее уготовано юноше моего возраста и наклонностей по возвращении в Испанию. И он не считал, что сын его покойного друга Лопе Бальбоа создан для солдатчины, хоть со временем, после Нордлингена, обороны Фуентер-рабии, войн в Португалии и Каталонии, я и доказал обратное, когда произведен был в прапорщики, а, поносив сколько-то лет знамя, получил сперва чин лейтенанта королевской почтовой службы, а потом — капитана гвардии нашего государя Филиппа Четвертого. Однако успехи мои на сем поприще в известном смысле доказывают правоту Алатристе, ибо я, служивший честно и сражавшийся храбро, как подобает доброму католику, испанцу и баску, ничего бы не выслужил, если бы не милость короля, близость с Анхеликой де Алькесар и неизменное благоволение ко мне фортуны. Ибо Испания — не мать, но мачеха — плохо платит тем, кто проливает за нее кровь, и люди, у которых заслуг не в пример больше моего, гниют в приемных безразличных чиновников, в инвалидных домах или у монастырских ворот, как прежде гнили в окопах и на биваках. То, что мне повезло на стезе военной службы, есть исключение из правил — куда чаще люди, всю жизнь подставлявшие грудь под пули, оканчивают жизнь эту вот так: Пробита шкура — на манер мишени —Десятком пуль навылет и насквозь,О вспомоществовании прошеньеСо смертного одра подать пришлось. А выживешь, просить будешь уже не наградные, не пособие, не пенсию, не роту под начало и даже не пропитания для детей — милостыню будешь клянчить, калекой воротясь из Лепанто, из Фландрии или еще черт знает откуда, а перед тобой захлопнут дверь, сказав злобно: Как надоели эти речи:Мол, ранен был в жестокой сече,Мол, защищал испанский трон…Ну, вот и требуй пенсионС тех, кто нанес тебе увечье! Еще я думал о том, что капитан Алатристе стареет. Нет, поймите меня правильно: он еще никак не мог считаться стариком: в ту пору — на исходе первой четверти века — ему было лишь немного за сорок. Я говорю о неком душевном дряхлении: оно наваливается на таких, как он, крепких мужчин, от младых ногтей дравшихся за истинную веру и не получавших взамен ничего, кроме тяжких трудов, шрамов и нищеты. Фламандская кампания, с которой капитан связывал известные надежды на свой да и на мой счет, оказалась делом тяжким и неблагодарным: несправедливы были командиры, жестоки начальники, велики жертвы, прибыли — ничтожны, упованья — ложны. Кое-чем поживиться и разжиться удалось только при взятии Аудкерка да еще в каких-то городках, так что по истечении двух лет остались мы ни с чем, если не считать выплаченного капитану при увольнении из армии пособия в несколько эскудо серебром — мне-то, мочилеро, не причиталось ни гроша — на которые можно было протянуть несколько месяцев. Все так, и однако же Диего Алатристе придется еще не раз и не два побывать на войне, когда сама жизнь заставит нас вернуться под испанские знамена, да и смерть свою он — в ту пору уже совсем поседелый — встретит так же, как встречал всякую опасность: лицом к лицу, с клинком в руке, с застывшим в глазах невозмутимым спокойствием, и произойдет это в день битвы при Рокруа, где, храня верность нынешнему своему королю и былой славе, бестрепетно погибала лучшая в мире пехота. И вместе с нею таким, каким знавал я его в радости — скупо отмеренной — и в горести — вот ее-то было с избытком — падет капитан Алатристе, не изменив ни самому себе, ни — если не словам своим, так умолчаниям. Примет смерть, как положено солдату.Но не будем забегать вперед и торопить события. Помните, я сказал вам, господа, что задолго до смерти человека, который был тогда моим хозяином, что-то умерло в его душе. Мне трудно изъяснить словами ощущения, возникшие именно в ту пору, при возвращении из Фландрии, когда я, в силу юного возраста сиявший полуденной ясностью, впервые заметил, хоть и не вполне осознал, медленное умирание капитана Алатристе. Позднее я пришел к выводу, что скорей всего дело идет о вере или об остатках веры: веры в то, что нечестивые язычники называют «судьба», а добрые католики — «Бог». Прибавилась, быть может, к этому и горестная уверенность, что бедная наша Испания — и он, капитан Алатристе с нею вместе — неуклонно скользит в бездну, и не было надежды, что кто-нибудь вытащит ее — и всех нас — оттуда раньше, чем через много столетий.
1 2 3 4
Диего Алатристе, спрятав письмо в карман, спустился в шлюпку и сел рядом со мной. Покряхтывали гребцы, налегая на весла, поскрипывали уключины, уплывал назад высокий черный борт: «Иисус Назорей» замер в неподвижной воде гавани рядом с другими галеонами, поблескивающими в ясном свете дня свежим суриком, посверкивающими надраенной медяшкой, вздымающими к небесам высокие мачты в переплетении снастей. И вот уже берег, и нетвердая с непривычки нога ловит ускользающую сушу, неуверенно ступает по земле, столь ошеломительно просторной после тесной палубы — иди, куда хочешь. Щекочет ноздри запах специй, тешат глаз выставленные на прилавках лимоны, апельсины, изюм, сливы, соленья, белый хлеб, ласкают слух зазывные крики торговцев, расхваливающих свой товар — генуэзскую бумагу, берберийский воск, вина из Санлукара, Хереса и Порто, сахар из Мотриля… Покуда капитан, присев у дверей цирюльни, брился, стригся и подправлял усы, я стоял рядом, восхищенно глазея по сторонам. В те времена портом приписки для «флота Индий» служила Севилья, Кадис же, еще не заменивший ее в этом качестве, был маленьким городком с четырьмя-пятью постоялыми дворами, однако улицы его, заполненные генуэзцами, португальцами, маврами, чернокожими невольниками, омывал ослепительный свет, воздух был прозрачен и чист, и все, разительно отличаясь от Фландрии, веселило душу. Мало что напоминало о недавнем приступе, хоть повсюду виднелись солдаты и вооруженные обыватели, а церковную площадь, на которую пришли мы, расставшись с цирюльником, плотно заполнял народ, явившийся возблагодарить небеса за избавление от грабежа и огня. Посланный доном Франсиско негр-вольноотпущенник, как и было условленно, ожидал нас в таверне и, покуда мы в прохладе воздавали должное винцу, тунцу и куриному птенцу с отварной зеленой фасолью, приправленной оливковым маслом, ввел нас в курс дела. По его словам, из-за нападения англичан все лошади были реквизированы для нужд обороны, так что лучше всего нам добираться до Севильи морем. Негр уже нанял для нас баркас со шкипером и четырьмя матросами и по дороге в порт вручил нам бумагу, подписанную герцогом де Фернандиной и призванную служить пропуском: солдату Диего Алатристе-и-Тенорьо, отслужившему во Фландрии, и его слуге Иньиго Бальбоа Агирре разрешалось беспрепятственно проследовать в Севилью.А в порту простились мы с бывшими нашими однополчанами, с жаром предававшимися игре или блуду с гулящими девицами, коим прибытие нашей эскадры в Кадис сулило славную поживу. Курро Гарроте нашли мы на корточках перед ящиком, заменявшим игорный стол: расстегнув ропилью, то и дело прихлебывая вина из кувшина, положив здоровую руку на рукоять кинжала — мало ли что, — он глядел в развернутые веером карты так, словно вся жизнь зависела от них, и крыл туза козырным валетом, а партнеров — отборной бранью пополам с божбой. И, хотя невезение уже сильно облегчило его кошелек, Курро прервал свое душеполезное занятие, чтобы пожелать нам удачи, в виде примечания добавив, что мы еще наверняка увидимся — не на этом свете, так уж наверняка — на том.Вслед за Гарроте настал черед Себастьяна Копонса — помните его? — маленького, сухонького, жилистого крепыша, неразговорчивостью своей не уступающего капитану Алатристе. За свои пятьдесят лет сей уроженец Уэски проделал множество кампаний и собрал богатейшее собрание рубцов и шрамов, из коих последний, полученный в бою за Руйтерскую мельницу, тянулся от виска до самой мочки уха. Копонс сообщил, что денька два пробудет здесь, после чего тоже подастся в Севилью, а уж потом придет, наверно, время подумать о Силья-де-Ансо, деревушке, откуда пришел он в Божий мир Женится на какой-нибудь девице, будет ковыряться в земле — чем не жизнь, если, конечно, рука, привычная к шпаге, сумеет удержать сошник плуга. Они с Алатристе сговорились встретиться в Севилье, на постоялом дворе Бесерры, а перед расставанием обнялись — молча и крепко, как пристало настоящим мужчинам.Меня печалила разлука с Копонсом и Гарроте — да, и с ним тоже, хотя этот курчавый малый с золотой серьгой в ухе и опасными ухватками головореза из мадридского квартала Перчель не стал мне близок. Но так уж случилось, что из всего нашего взвода, воевавшего под Бредой, добрались до Кадиса только эти двое. Прочие остались кто где: уроженца Майорки Льопа и галисийца Риваса присыпали фламандской землицей, одного — на Руйтерской мельнице, другого — у Терхейденского редута. Бискаец Мендьета, если жив еще, исходит кровавой рвотой на койке убогого лазарета в Брюсселе; братья Оливаресы после того, как отведен был на переформирование Картахенский полк, понесший такие потери при взятии Бреды, снова пошли воевать, записавшись в полк дона Франсиско де Медины и взяв к себе мочилеро приятеля моего Хайме Корреаса. Война во Фландрии шла вширь и вглубь: спохватившись, что денег и людей на нее ухлопано, как принято теперь выражаться в Мадриде, немерено, граф-герцог Оливарес, фаворит и первый министр нашего государя, принял решение перейти к обороне, затянув, что называется, ремешок и сократив расходы, то есть численность войск до предела возможного. Оттого-то шесть тысяч человек — кто своей волей, а кто и чужой — взойдя на борт «Иисуса Назорея», поплыли в Испанию: одних списали по старости или по болезни, другим вышел оговоренный срок службы, третьим обещали денежные выплаты, четвертых переводили в другие полки и гарнизоны, расквартированные на Полуострове или в Средиземноморье. Многим, наконец, просто опротивела война со всеми ее опасностями, и они могли бы воскликнуть вслед за Лопе:А вправду ль так уж плохи лютеране И так велик чинимый ими вред? По зрелом размышленье дам ответ: Да мало ли разнообразной дряни Творец Вселенной произвел на свет?! Решись Создатель им не дать житья, Извел бы всех скорей, чем ты да я.Показав нам с капитаном баркас, чернокожий посланец дона Франсиско откланялся. Мы поднялись на борт, матросы на веслах вывели кораблик на рейд, и, обогнув наши галеоны — снизу, с водной глади, казались они особенно внушительными, — шкипер приказал поставить парус, благо ветер был попутный. Так мы пересекли всю бухту, двигаясь к устью Гвадалете, и спустя небольшое время добрались до «Левантины», изящной галеры, вместе с другими стоявшей на якоре посреди реки, на левом берегу которой внимание мое привлекли высокие горы, казавшиеся снеговыми — это были соляные копи. Справа тянулся бело-бурый город, и, оберегая своими пушками якорную стоянку, возвышалась над ним башня крепости. В порту «Санта-Мария», где, выражаясь казенным языком, размещалась главная база галерного флота, хозяин мой бывал в ту пору, когда хаживал в походы на турок и берберов. И о самих галерах — сих машинах, приводимых в движение мышцами и кровью людей — знал не понаслышке. И потому, представившись капитану «Левантины», который, изучив наш пропуск, разрешил нам подняться на борт, он отыскал тихое местечко на палубе, позолотил ручку комиту note 4 Note4
Начальник гребцов
, уложил меня и прилег сам на наши заплечные мешки, так за всю ночь и не выпустив из пальцев рукоять кинжала. Ибо, сказал он мне вполголоса, причем под усами его порхнула улыбка, даже самый безгрешный галерник, хоть капитан, хоть прикованный за ногу гребец-каторжанин, не обрящет вечного блаженства, пока не отбудет в чистилище самое малое лет триста.Я спал, завернувшись в плащ, и кишмя кишевшие тараканы и вши были мне уже не в новинку: за время долгого морского пути я привык, что на всем плавающем обитает такое множество крыс, клопов, блох и всякой прочей мрази и нечисти, что чуть зазеваешься — заживо сожрут, не посмотрят, что великопостная среда. И всякий раз, просыпаясь, чтобы почесаться, видел я светлые глаза Алатристе, сотворенные будто из того же материала, что и луна, медленно катившаяся в поднебесье над верхушками мачт. И вспоминал его шуточку насчет галерников и отбывания срока в чистилище.Я ни разу не слышал, чтобы он как-то отзывался о своем прошении об отставке, поданном нашему капитану Брагадо после взятия Бреды; ни тогда, ни потом не упоминал он об этом даже вскользь и мимоходом, однако же я чувствовал — что-то должно за этим решением воспоследовать. Лишь много позже мне стало известно: Диего Алатристе рассматривал среди прочих и возможность вместе со мною податься за моря. Помнится, я уже упоминал, что когда в шестьсот двадцать первом году при взятии форта Юлих отыскала моего отца голландская пуля, капитан взял на себя попечение обо мне, и вот, верно, он рассудил, что коль скоро я уже набрался во Фландрии боевого опыта, не утеряв там ни разума, ни здоровья, ни головы, то теперь полезно было бы задуматься о том, какое будущее уготовано юноше моего возраста и наклонностей по возвращении в Испанию. И он не считал, что сын его покойного друга Лопе Бальбоа создан для солдатчины, хоть со временем, после Нордлингена, обороны Фуентер-рабии, войн в Португалии и Каталонии, я и доказал обратное, когда произведен был в прапорщики, а, поносив сколько-то лет знамя, получил сперва чин лейтенанта королевской почтовой службы, а потом — капитана гвардии нашего государя Филиппа Четвертого. Однако успехи мои на сем поприще в известном смысле доказывают правоту Алатристе, ибо я, служивший честно и сражавшийся храбро, как подобает доброму католику, испанцу и баску, ничего бы не выслужил, если бы не милость короля, близость с Анхеликой де Алькесар и неизменное благоволение ко мне фортуны. Ибо Испания — не мать, но мачеха — плохо платит тем, кто проливает за нее кровь, и люди, у которых заслуг не в пример больше моего, гниют в приемных безразличных чиновников, в инвалидных домах или у монастырских ворот, как прежде гнили в окопах и на биваках. То, что мне повезло на стезе военной службы, есть исключение из правил — куда чаще люди, всю жизнь подставлявшие грудь под пули, оканчивают жизнь эту вот так: Пробита шкура — на манер мишени —Десятком пуль навылет и насквозь,О вспомоществовании прошеньеСо смертного одра подать пришлось. А выживешь, просить будешь уже не наградные, не пособие, не пенсию, не роту под начало и даже не пропитания для детей — милостыню будешь клянчить, калекой воротясь из Лепанто, из Фландрии или еще черт знает откуда, а перед тобой захлопнут дверь, сказав злобно: Как надоели эти речи:Мол, ранен был в жестокой сече,Мол, защищал испанский трон…Ну, вот и требуй пенсионС тех, кто нанес тебе увечье! Еще я думал о том, что капитан Алатристе стареет. Нет, поймите меня правильно: он еще никак не мог считаться стариком: в ту пору — на исходе первой четверти века — ему было лишь немного за сорок. Я говорю о неком душевном дряхлении: оно наваливается на таких, как он, крепких мужчин, от младых ногтей дравшихся за истинную веру и не получавших взамен ничего, кроме тяжких трудов, шрамов и нищеты. Фламандская кампания, с которой капитан связывал известные надежды на свой да и на мой счет, оказалась делом тяжким и неблагодарным: несправедливы были командиры, жестоки начальники, велики жертвы, прибыли — ничтожны, упованья — ложны. Кое-чем поживиться и разжиться удалось только при взятии Аудкерка да еще в каких-то городках, так что по истечении двух лет остались мы ни с чем, если не считать выплаченного капитану при увольнении из армии пособия в несколько эскудо серебром — мне-то, мочилеро, не причиталось ни гроша — на которые можно было протянуть несколько месяцев. Все так, и однако же Диего Алатристе придется еще не раз и не два побывать на войне, когда сама жизнь заставит нас вернуться под испанские знамена, да и смерть свою он — в ту пору уже совсем поседелый — встретит так же, как встречал всякую опасность: лицом к лицу, с клинком в руке, с застывшим в глазах невозмутимым спокойствием, и произойдет это в день битвы при Рокруа, где, храня верность нынешнему своему королю и былой славе, бестрепетно погибала лучшая в мире пехота. И вместе с нею таким, каким знавал я его в радости — скупо отмеренной — и в горести — вот ее-то было с избытком — падет капитан Алатристе, не изменив ни самому себе, ни — если не словам своим, так умолчаниям. Примет смерть, как положено солдату.Но не будем забегать вперед и торопить события. Помните, я сказал вам, господа, что задолго до смерти человека, который был тогда моим хозяином, что-то умерло в его душе. Мне трудно изъяснить словами ощущения, возникшие именно в ту пору, при возвращении из Фландрии, когда я, в силу юного возраста сиявший полуденной ясностью, впервые заметил, хоть и не вполне осознал, медленное умирание капитана Алатристе. Позднее я пришел к выводу, что скорей всего дело идет о вере или об остатках веры: веры в то, что нечестивые язычники называют «судьба», а добрые католики — «Бог». Прибавилась, быть может, к этому и горестная уверенность, что бедная наша Испания — и он, капитан Алатристе с нею вместе — неуклонно скользит в бездну, и не было надежды, что кто-нибудь вытащит ее — и всех нас — оттуда раньше, чем через много столетий.
1 2 3 4