А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 

Сколько разверзлось могил, и какие ужасные могилы!..
Тем временем умер Монтесума. Это было ударом для Кортеса, потому что, хотя Монтесума и был низложен, у него все-таки была своя партия, и его еще можно было использовать. Но его нельзя было спасти; он упрямо срывал со своих ран все перевязки, отказывался от пищи, упорно молчал и не поднимал глаз с того момента, как его побил камнями собственный народ, вплоть до самой смерти. В Испании не было человека разочарованнее Колумба, но и Монтесума со своей стороны пережил не меньшее разочарование: в обоих жила великая искренняя вера и надежда узреть бога, но один дожил до встречи с людоедами, а другой – с Кортесом.
В следующую же ночь после смерти Монтесумы Кортес начал отступление.
Это была та самая знаменитая скорбная ночь, которую Диас неделикатно называет «ночью, когда испанцев вышвырнули вон из Мексико». Сам он испытал при этом совершенно новое ощущение, на которое до того не считал себя способным, – он узнал страх. И он с таким изумлением говорит об этом, описывает свое состояние такими странными выражениями, как будто страх представлялся ему неким ужасным внешним чудовищем, с которым он здесь познакомился впервые. Так ужасна была эта ночь.
Сопоставляя ход событий в различных местах, можно вкратце описать эту ночь следующим образом, взяв центральным пунктом Попокатепетль.
Вулкан пылает, подымает к небу распаленную огненными грезами голову, ведя по-своему счет времени, и в одно из его мгновений, когда он выбрасывает столб пламени, озаряющий лежащее под ним плоскогорье из застывшей лавы, Соленое озеро с тяжелыми тусклыми водами и весь город на озере, словно вылепленный из крови и извести, – в это мгновение там внизу творится история: Орел и Змея вступили в поединок. Хищная птица держит змею в своих когтях, а та, извиваясь, пытается вонзить в грудь врага свои ядовитые зубы.
Кортес дождался самой темной части ночи, – поскольку могло стемнеть в Теночтитлане с его сотнями пылающих алтарей, – прежде чем начал свое отступление с артиллерией, конницей, обозом и всем войском, выделив целый отряд для переноса бревенчатого моста, сколоченного втихомолку по его приказу, чтобы перекидывать через каналы между плотинами.
Канал между плотиной и материком оказался роковым – здесь произошел бой, в котором испанцы понесли огромные потери. В тылу горящий город; по пятам наступают мексиканцы – и по плотинам и в челнах; они слишком быстро заметили отступление и зажгли все, что только было горючего в городе, чтобы хорошенько осветить врагам обратный путь. Они гонятся за испанцами с воем и криками, с острыми копьями, с градом осколков обсидиана; испанцам волей– неволей приходится остановиться и обороняться, но на смену уничтоженным наступают все новые и новые ряды пеших мексиканцев и в челнах.
Ужасная ночь. Части беглецов удалось перебраться, как вдруг мост обрушился, люди попадали в воду, смешались в общую кашу, дрались, утопали, убивали друг друга; канал запрудило пушками и тонущим обозом, так что задним рядам войска удалось перебраться по этой запруде на другую сторону; самым последним в арьергарде был Альварадо; он перепрыгнул с берега на берег; вещь невозможная, как утверждает Берналь Диас, но весь свет утверждает и посейчас, что он сделал это, – перепрыгнул!..
Да, на илистом дне озера остались все прекрасные пушки испанцев и большая часть золота Кортеса в ящиках и тюках. Ужасное несчастье! Все эти чудесные солнца и луны из червонного золота, огромные как колеса; все слитки, которых хватило бы на постройку целого домика, – столько было расплавлено Кортесом сокровищ искусства Теночтитлана, – все драгоценные камни на баснословную сумму. Лишь грустные песни Испании в состоянии были выразить все горе, вызванное подобными потерями. Да, завоеватели лишились всего. Но один продолговатый ларец из обоза был спасен; его нельзя было не спасти; Кортес доверил его своим лучшим носильщикам и приказал охранять лучшим бойцам; в нем была спрятана Малина, завернутая, словно хрупкая драгоценность, в мягкие перья – сами по себе представлявшие целое состояние! Надо думать, ей снились жаркие сны во время этого переноса!
Малина пережила эту горестную ночь. Всех остальных своих невольников и невольниц испанцы лишились; дети Монтесумы, следовавшие в обозе, были убиты. Лошади почти все погибли, уцелело десятка два. Диас проливает слезу в память рыжей кобылы Альварадо, которая, по-видимому, стоила того. Рассказывают еще об одной уцелевшей женщине, единственной уроженке Кастилии, проведшей весь поход, если верить Диасу. Звали ее Мария д'Эсперадо. Это была замечательная женщина: дралась мечом не хуже солдата при отступлении через плотины и спасла-таки свою жизнь. Вот так женщина! Проследите мысленно ее судьбу!
700 испанцев погибли в ту ночь; кто утонул, кто был убит; некоторые попали в плен; имена их канули в вечность, а ведь каждого из них пестовала когда-то мать, каждый был младенцем в пеленках; потом из него вырос солдат, который отправился бродить по белу свету, а теперь кончил здесь свой век –
как подкошенная былинка. Но много пало в ту ночь и грандов, и кабальеро, лучших друзей и сподвижников Кортеса, незаменимых и незабвенных!
А принесенные в жертву!.. Злосчастные неудачники, попавшие живьем в руки ацтеков, зарезанные ими во славу богов! Белые люди, испанцы! Ах, глаза их отразили величайший ужас, когда и кем-либо виденный на земле, ужас кровавой ночи Теночтитлана; они пережили его с широко открытыми глазами, в полном сознании отправились прямо в ад!..
С плотины было видно, как их вели, голых, по всем террасам, на самый верх, при ярком свете пылающих алтарей, горящих домов, огненных вспышек и бороздящих небо молний далекого Попокатепетля. Приговоренных к смерти белых заставили идти по крутой священной стезе мексиканцев, символизировавшей их странствие, как народа, – от тропиков вверх, по лестнице климатических поясов, на кровлю мира, в разреженный воздух. Пленных, связанных вместе, как овец, погоняли хлыстами и палками. С плотины и с противоположного берега озера видны были их белые тела, сверкавшие между черными и красными дьяволами, – жрецы были в красных облачениях, – в туниках мясников, с развевающимися волосами… Молодые белокожие сыны Испании с «голубой» аристократической кровью, просвечивавшей в сети нежных жилок на висках и под нежно-розовой кожей лица, наследием прекрасных матерей, плоть от их плоти, шли на убой… И, когда они добрались до верху, их еще заставили плясать перед алтарем из ясписа, перед жертвенником Вицлипуцли, который сам отсутствовал, но был представлен своими жрецами.
Жрецы Вицлипуцли стоят на вершине пирамиды, словно рея в воздухе; ночь и пламя под ними, ночь и пламя над ними; красный глаз вулкана горит над миром, а вокруг несчастных ликует рой палачей в кровавых одеяниях, словно грифы с грязными повисшими крыльями; их волосы склеились от крови, длинные когти загибаются; большинство безухие, клекчут как птицы и звякают обсидиановыми ножами. Звон котлов, вилок и больших черпаков в преддверии храма, визг флейт, скрежет рогов антилопы, барабанный бой!
Большой погребальный барабан! Нынешней ночью он гремит с вершины храма Вицлипуцли, барабан судного дня; перепонка его из кожи удава; глухой рокот его разносится по всей стране, слышен на много миль кругом, словно медленное биение пульса этой ужасной ночи: бум! бум! И на звуки змеиного барабана выходят из дверей домов, внизу в городе, женщины, единственные оставшиеся дома в эту ночь борьбы, и смазывают кровью губы изображенных на стенах домов тотемов-змей, древнейших символов мексиканцев.
Под грохот этого замогильного барабанного боя приговоренные испанцы идут на смерть. И в глазах их отражаются все картины смерти: лобные места перед храмом, озаренные огнями кучи костей, искусственные холмы из черепов, высохшие, как у мумий, головы, насаженные на колья, бездна, словно вся вымощенная поднятыми кверху, осклабившимися лицами, голыми трупами людскими… Поистине сущий ад!..
Молодой испанский отпрыск… Вот они коснулись его, приближают к нему свои вонючие потные тела; вот сломили его гордую осанку, заставляют принять унизительную позу; вот вспарывают ему грудь… Ну, это просто лишь больно… Но вот они хватают его за сердце, за сердце!.. Бум! Бум!
А когда в ушах у него зашумело, глаза заволокло предсмертным туманом, последнее сознание стало отлетать от него, и он начал погружаться в блаженную тьму,–пускай теперь гремят барабаны, пусть совершится все остальное, ад так ад, пусть себе хлопочут и полощат чаны в жреческих кухнях, пусть клекчут грифы в священных клетках, где огромные птицы словно прячут себе под крыло мрак и зарево пожара; пусть ворчат и фыркают хищники в зверинце, где ходят, крадучись, и выгибают спины пума и ягуар, зорко сторожа желтыми глазами, что принесут им вонючие сторожа; пусть прыгают и валяются по дну рва оцелоты, с змеиногибким телом и змеинопятнистой шкурой, такие же бесшумные, как змеи, с узкой продольной щелью зрачка в глазах.
Пляск, пляск… это внутренности шлепнулись в рев с гремучими змеями – доля серых смертоносных пресмыкающихся; блуждающий по дну рва отсвет зарева, бросаемого на небо Попокатепетлем, слабо озаряет ползающих и копошащихся там жирных гадов, едва отличимых от серой земли; они выползают из всех щелей и углов, высовывая сухие языки, смакуя запах, двигая челюстями и маленькими, словно опаленными глазками, тихо потрескивая в потемках кастаньетами хвоста… Бум! Бум!..
Кортес с противоположного берега озера слушал этот непрерывный грохот погребального барабана, видел совершавшиеся в городе ужасы, узнавал издали своих друзей… Много голов было сброшено за ночь к его ногам обезумевшими ацтеками, голов его соратников, которые на его глазах прошли весь страшный путь и обрели в конце его страшную смерть… Кортес плакал скупыми, беспомощными детскими слезами, и горло его судорожно сжималось; он переживал со своими товарищами и братьями их нечеловеческие муки.
Кто-то прильнул к его плечу головой, потерся об него ушком; это Малина хочет утешить его, заменить ему все потери; но Кортес смахивает ее с себя, словно порошинку, попавшую в его слезу; она не может утешить его.
Нет, его могло утешить лишь одно, как это показало время, то, в чем он поклялся себе, грозя кулаком по направлению к пылающим храмам Теночтитлана. Он поклялся, что сровняет их с землей, а все эти подлые палачи будут гнить в земле!.. Надо ли удивляться его клятве?
И он сдержал свою клятву. Восстание, смертоубийства, заклание людей выгнали его из Мексики; он вернулся и принес ей все ужасы осады и голодную смерть.
Лучше было бы, если бы Попокатепетль похоронил Мексику и все плоскогорье под слоем пепла; это было бы менее ужасно, чем творившееся на улицах города в последние дни осады, когда доведенные до крайности матери пожирали то, чему сами дали жизнь, когда обезумевшие от голода жрецы Вицлипуцли после того, как была съедена последняя очковая змея, безнадежно косились друг на друга, зная, что не спасутся, даже пожрав друг друга, – в них не оставалось ничего съедобного. На обглоданные заживо трупы грифов походили они, когда, собрав последние силы, тащились к кучам падали и там испускали дух, пав на лица свои…
Вот как далеко заводит одно злодеяние, порождая другое, ответное!
На рассвете было совершено еще одно последнее жертвоприношение; на самую верхнюю площадку пирамиды, где дымились еще руины храмовых башен, втащили с великими трудами и бешеным усердием изображение Вицлипуцли; сотни людей выбивались из сил, волоча его, словно рой прилежных муравьев личинку капустницы; наконец, идол был с торжеством водружен на место, несколько поврежденный, с прошибленным лбом, с отбитыми или осыпавшимися драгоценными украшениями, но все же их прежний Вицлипуцли! Все трепетали перед ним, ожидая возмездия за страшное богохульство; но разве они недостаточно отомстили за него? Город очищен, бог уже получил великие, редкие жертвы, а теперь ему принесут последнюю и лучшую – самого бога белых чужеземцев!
Диковинное жертвоприношение совершилось перед самым восходом солнца; большое распятие в натуральную величину, воздвигнутое испанцами на площади перед дворцом, где они гостили и откуда их выгнали, было торжественно обнесено по лестницам, спирально вившимся вокруг всего храма, и установлено на верхней площадке.
Была сделана очная ставка обоим богам. На некоторое время их оставили одних, даже жрецы спустились сверху на следующую ступень; все остальные террасы были заняты тысячными толпами мексиканцев, еще опьяненных ночными убийствами и молча таращивших глаза, словно обалдевшие быки…
Да, пускай боги посмотрят друг на друга и побеседуют между собой; им есть о чем поговорить – о своих страданиях, о своих впечатлениях от людей за тысячи лет, и тому подобном! Но боги были немы.
Они словно молча указывали друг другу на видимые всем мертвые тела, устилавшие землю, на полуразрушенный город, над которым как будто прошел каменный дождь, на чадящие гарью черные головни – остатки благоуханных кедров, на храм, утопающий в крови, на ступени его, усеянные трупами от верхней до самой нижней, – настоящая гора мертвых тел, – на озеро, покрасневшее от крови на далеком расстоянии от берега, на резкий кровяной запах, подымавшийся от земли до самой вершины храма…
Около чудовищного барабана лежит мертвый барабанщик, лопнувший от бешенства; целую ночь плясал он, как дьявол, вокруг барабана, завывая, трепля космами, голый, с телом цвета раскаленной меди; теперь он остыл, скорчился, прикрыв своим бренным телом барабанную палку.
Солнце восходит! Тише! Куда ни обернись – кругом четко выступают в разреженном прозрачном воздухе плоскогорье, долины и горы; небо и земля сливаются вдали. Попокатепетль пускает дым в утреннее небо, но дым сегодня белый, а не черный.
Тише! Боги стоят лицом к лицу. Они недвижимы. Вицли-пуцли – приземистый, с короткой шеей, с выбитым глазом, без носа,–сильно поврежденная, но все еще внушительная глыба; белый бог – немой и застывший на своем кресте в вечной агонии, – скорее не бог, а человек, судя по всему, что с ним произошло.
Затем они подожгли распятие, и оно сгорело бледным пламенем под огненным оком солнца, поднявшегося на горизонте.
Но Вицлипуцли скоро опять полетел вниз со всех ступеней и на этот раз остался валяться надолго – вниз головой, глубоко зарывшись в щебень и обломки; лишь много веков спустя его извлекли оттуда и поставили в музее, снабдив надписью, как образец колоссальной скульптуры – на радость и восхищение тем, чей гений способен вдохновляться созерцанием фетишей негров; для других же это лишь безобразное воплощение кошмара, от которого человечество пробудилось. На месте храма Вицлипуцли высится теперь католический собор; раз нельзя больше играть на страхе, играют на чувствах!..
Сверкающий снежной белизной купол венчает потухший кратер Попокатепетля.
НОВЫЙ СВЕТ

У Порторико брось причал!
На берегу ждет каннибал.
Чек – чеккелек…
(Лязганье зубов, кастаньеты.)
Моли за нас патрона, поп,
А мы из пушек прямо в лоб,
Чтобы дикарь нас не сожрал!
Ха – ха – ха! (Общий вой.)
Окончен бой, – давай поесть!
Запас мясца на судне есть.
Чек–чеккелек…
В котел красотку суй живей
Со всем, что есть на ней и в ней!
Отдать сумеем блюду честь!
Ха – ха – ха!
Была мягка, сладка, нежна,
Еще нежней теперь она!
Чек–чеккелек…
По вкусу всяк найдет кусок –
Бедро, огузок, грудь, пупок.
Котел очистим мы до дна!
Ха–ха–ха!
Уже не песнопения в честь Богородицы, а вот какие каннибальские песни, и еще похуже, и на собственном своем языке и на собачьем наречии дикарей, стали распевать команды кораблей, возивших из Вест-Индии в Европу золото, а на Вест-Индские острова негров из Гвинеи, взамен туземного населения, вымиравшего в рудниках. Оба Света, Старый и Новый, начали заражать друг друга своими недугами.
С открытием выхода из Европы в другую часть света, целые полчища, целые народонаселения стремились переплыть океан. В Европе в это время сводили между собою счеты прелаты, монархи и спорщики-богословы; в церкви произошел раскол, и она утратила единодержавную власть над душами, расколовшись на несколько, одинаково нетерпимых, частей; вместо одного бича, теперь стало несколько хлыстов. Монархи ловили момент и прибирали к рукам земли, которые церковь не могла удержать за собой из-за внутренних распрей. На сведение этих счетов ушло два-три столетия. Но простолюдину, который попадал в тиски во всяком случае, получая реформацию без реформ; крестьянину, которого закабалили крепче прежнего после того, как он спалил парочку замков и убрал с дороги двух-трех помещиков, а также обездоленным, выкинутым средними веками на большую дорогу:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16