Как контрабандист, спрячу их от таможенников и темной ночью принесу в твою комнату. Мы закутаем тебя в одежды, и я надену драгоценные украшения тебе на шею и запястья. Духами помажем тебе брови, уши и немного капнем в ямку на локте.
– А что еще, Джозеф, ты мне привезешь?
– А разве этого мало, жадный ты ангел? Мы, конечно, никому ничего не скажем. Это будет наша страшная тайна.
– И куда же ты намерен отправиться, сынок?
– Пожалуй, я пересеку весь мир от Китая до Перу, как пишут в нашей школьной книжке стихов. Я увижу огромные города, где ходят толпы богато одетых людей с темной, ярко раскрашенной кожей. Там будут дворцы и короли, горы до самого неба и леса, которые тянутся от страны до страны и где тишину нарушают только пение птиц и мрачный шелест листьев. Но лучше всего само море, когда по нескольку дней подряд не видно земли и только волны разбиваются о нос корабля. Ветер, как удар по щеке, и колючий дождь.
– И ты будешь любить это больше всего остального?
– Больше всего, кроме того, что ты ждешь меня на вершине Плинского холма. Мы еще не обогнули мыс Лизард, а я знаю, что ты уже там. Все города и океаны ничто в сравнении с тем моментом, когда я увижу, как ты стоишь у развалин Замка. Ты придешь одна, без отца, без Сэма и всех остальных – ты одна, ради меня.
– Тебе будет жаль возвращаться? – спросила Джанет, заранее зная ответ.
– А как ты думаешь?
Он немного помолчал, затем снова заговорил соломинку.
– Я так и вижу свой корабль. Вижу его оснастку, длинные, изящные линии корпуса. Раздуваемые ветром паруса. Когда я ему позволяю, он мчится, как дьявол, смеясь от радости, что вырвался на свободу, но достаточно одного прикосновения моей руки, и он понимает, покоряется моей воле, зная, что я его капитан, и любя меня за это.
Джозеф нагнулся и смотрел на Джанет, словно обнимая всю ее взглядом своих прищуренных глаз.
– Джозеф, что с тобой? – спросила она, чувствуя на себе его странный взгляд.
Он засмеялся, выплюнул соломинку на землю и протянул руку.
– Женщины – как корабли, – сказал он.
Глава одиннадцатая
Дети росли, а маленький город Плин ширился и становился краше.
Плин был уже не тем, каким Джанет знала его девочкой и каким видела с вершины холма в утро своей свадьбы. Былая атмосфера тишины и покоя, казалось, исчезла, как исчезла и приютившаяся у подножия холма деревушка, где во время прилива воды гавани подбирались чуть не к дверям домов. В былые дни гавань часто пустовала, если не считать нескольких рыбачьих люггеров, принадлежавших местным жителям, и когда мужчины возвращались с рыбной ловли или спускались по окончании работы с полей, то частенько задерживались у ограды двора Кумбе, чтобы поболтать, дымя трубками; на камнях сушились сети, и ничто не привлекало взгляда, кроме чаек, ныряющих за рыбой в воду, дыма, вьющегося из труб соседних домов, да женщин, поджидающих па пороге.
Порой грачи тучей взмоют с деревьев над домом сквайра Трелони и закружат в воздухе, клича друг друга.
Первое время после свадьбы Джанет с Томасом нередко бродили летними вечерами в полях над Плином, любуясь оранжевыми узорами, которые солнце рисовало на воде. Тогда ни единого звука не долетало из гавани, разве что время от времени легкий всплеск весла, когда кто-то вызволял свою лодку из водорослей, плывя вдоль высокого берега в Полмир.
Они смотрели, как темный силуэт лодки медленно сливается с тенью опускающихся сумерек. На какое-то мгновение солнце освещало дальний холм вспышкой пламени – она отражалась в окнах домов Плина и весело играла на шиферных крышах – и тут же садилось за высоким маяком, стоящим на высокой голой скале над Пеннитинскими песками. На воде догорали последние краски дня, колосящаяся рожь золотилась в гаснущих лучах солнца. Плин погружался в тишину, лишь изредка доносился из темноты чей-то далекий крик или собачий лай с фермы в Полмирской долине. По воскресеньям колокола Лэнокской церкви созывали жителей Плина к вечерней молитве, и те по ведущей через поля тропинке шли в церковь за Полмиром. Перед ужином молодые люди – влюбленные или такие же, как Джанет и Томас, молодожены – поднимались по крутому холму к развалинам Замка и ждали восхода луны; наконец она появлялась, белая, призрачная, и высвечивала на воде магическую дорожку, которая тянулась к самому горизонту и походила на указующий перст.
Таковы были мир и покой, царившие в Плине, затерянном в глуши, вдали от городского шума. Затем мало-помалу все стало меняться. Было открыто значение фарфоровой глины, и началось строительство шахт. У самого устья реки возвели грубые пирсы, на которые свозили глину.
За глиной приходило множество судов, и гавань теперь часто представляла собой лес мачт, ожидающих своей очереди, чтобы подойти к пирсу.
Жители Плина бурно радовались росту их города: ведь торговля принесет им процветание и богатство. Ворчали только недовольные переменами старики.
– К чему нам эти корабли и глина? – брюзжали они. – От них с утра до ночи в гавани только и слышно, что лязг да скрежет. Почему бы им не оставить Плин в покое?
Склон холма застроился новыми домами, более солидными и основательными, чем старые коттеджи у воды, с высокими, занавешенными портьерами окнами. Затейливые решетчатые окна коттеджей сочли старомодными и грубыми; крыши стали крыть не мягким серым шифером, а черным блестящим железом. На троне теперь была королева Виктория, и в гостиных Плина висели ее портреты, на которых она была изображена рядом с принцем-консортом..
Из сонной, ленивой гавани Плин превратился в деловой порт, и воздух над ним полнился скрипом кораблей и шумом погрузочных работ. Корабельная верфь Томаса Кумбе была очень важна для Плина. Из ее дока теперь выходили крупные суда: корабли водоизмещением больше ста тонн, шхуны, баркентины…
Томасу было уже сорок восемь лет, характер его мало изменился, но работа давала о себе знать: плечи его ссутулились, под глазами появились усталые морщинки. Думал он только о своем деле и о положении, которое оно принесло ему в Плине. Он был предан жене и семье, но дело стояло для него на первом месте. Они по-прежнему жили в Доме под Плющом. Здесь ничего не изменилось, не изменилась и большая, теплая кухня, где вся семья собиралась за столом во время еды.
Мэри помогла матери сшить новые портьеры для гостиной, а в углу этой комнаты появилась фисгармония, на которой она научилась играть.
Сэмюэль стал работать вместе с отцом на верфи и проявил себя таким же добросовестным и сметливым работником, каким в его возрасте был Томас. Он действительно стал правой рукой отца, и Герберт, стараясь во всем походить на брата, учился у него мастерству. Возможно, вскоре на вывеске над верфью появится новая надпись – «Томас Кумбе и сыновья». Эта мечта никогда не покидала Сэмюэля и Герберта.
Мэри продолжала жить в Доме под Плющом; она была все такой же веселой, услужливой и не желала для себя ничего лучшего, чем остаться там навсегда и заботиться об отце и братьях.
Филипп, похоже, не испытывал желания со временем присоединиться к братьям на верфи. Это был до странности скрытный мальчик, водивший компанию со своими собственными друзьями и занятый собственными мыслями, говорил он мало и большую часть времени проводил читая в углу.
Лиззи уже исполнилось десять лет, и эта славная, добрая девочка, которая, казалось, радуется всем окружающим, была в семье общей любимицей.
А Джозеф? В свои восемнадцать лет он был выше отца и братьев, у него были мощные квадратные плечи и широкая грудь. За исключением Лиззи, он единственный из всех Кумбе был темноволос. Волосы у него были густые и курчавые, на щеках уже пробивались бачки, и выглядел он старше своего брата Сэмюэля, которому шел двадцать второй год. Осторожности он еще не научился. В Плине не было ни одного мужчины, с которым он не готов был бы подраться ради одного удовольствия, и не случалось ни одной дикой выходки, где он не был бы зачинщиком. При упоминании имени Джо Кумбе старики только головами качали.
Девушки Плина, когда он смотрел на них в церкви, заливались краской, чего он явно и добивался, и, собираясь в стайку, хихикали и взволнованно шептались, когда он проходил мимо них по улице. «Как бесчестно он обошелся с Эмми Типпит», – шептала одна. «Ах, а теперь, говорят, он занялся Полли Роджерс», – шептала другая. И они принимались гадать, кто окажется следующей жертвой. Что если одна из них? Тайный огонь желания загорался в их сердцах, и погасить его было выше их сил.
Джозефу было самое время уходить в море. Именно это он и собирался сделать.
Совсем скоро он поступит юнгой на «Фрэнсис Хоуп» к капитану Коллинзу, мужу Сары Коллинз.
Джозеф чувствовал, что мечта всей его жизни близка к осуществлению. Уйти в море, бросить Плин и его скучных, сварливых людишек, которые вечно мешали ему делать то, что хочется. Он не боялся, что на баркентине придется вести трудную жизнь, терпеть грубое, хуже, чем с собакой, обращение, долгие часы проводить в промокшей насквозь одежде, довольствоваться скудной пищей и несколькими часами сна в сутки; это жизнь настоящего мужчины и, несмотря на необходимость с утра до вечера подчиняться чужим приказам, вольная жизнь. Он смеялся над Сэмюэлем и Гербертом, которые, проведя целый день на верфи, возвращались домой такими довольными и гордыми собой. Что знают они о настоящей работе? Ледяной вихрь и пропитанные морской водой паруса, скользкие палубы во тьме, жесткие, режущие пальцы канаты, волны и ветер, восставшие против твоей жизни, крики и проклятия грубой команды… Никто из близких не завидовал ему – никто, кроме Джанет, его матери. В свои сорок два года она не изменилась; время не сказалось на ней. Не было у Джанет ни морщин под глазами, ни седых прядей в волосах.
Родив шестерых детей, она по-прежнему оставалась стройной, как молодая женщина. Глаза были дерзкими и бесстрашными, подбородок еще более решительным, чем прежде. Только она завидовала Джозефу. Ничего не желала она так страстно, как быть с ним рядом на его первом корабле, делить с ним все лишения и опасности.
Еще прежде, чем он пришел к ней, прежде, чем родился, она знала, что море призовет его к себе, как призвало бы и ее, будь она мужчиной.
Она гордилась тем, что Джозеф станет моряком, но сердце ее холодело от боли при мысли о расставании. Она презирала себя за эту слабость, она, никогда не боявшаяся ни смерти, ни опасности. Рассудок говорил ей, что дух ее последует за Джозефом; но тело ее требовало его тела, ей было невыносимо сознавать, что его глаза уже не засветятся при встрече с ее глазами, что голос его уже не коснется ее слуха, что руки его уже не обнимут ее плеч. Она должна бороться с этой слабостью, бороться всеми силами, которых ей не занимать, бороться и победить самое себя.
Она не пыталась скрыть свою боль от Джозефа; они никогда ничего не скрывали друг от друга.
В эти последние дни они мало разговаривали. Делали вид, будто слишком заняты новой одеждой для Джозефа. Джозеф ни секунды не сидел на месте. Чтобы не думать, он носился по окрестностям, на Полмирской ферме подрался с сыном фермера и едва унес ноги от работников, за один день переспал с тремя девушками Плина и тут же о них забыл. На верфи он отвлек от работы отца и брата, которые были заняты на строительстве нового судна. Испортил кексы, которые Мэри испекла на ужин, спрятал куклу Лиззи за фисгармонию, откуда она не могла ее достать, сгреб в охапку книги Филиппа и бросил их на дно высохшего и давно заброшенного пруда в дальнем конце сада.
В таком буйном настроении его еще никогда не видели: он пел и кричал во весь голос, сломал стул в гостиной, дом сотрясался от наводимого им шума и топота.
– Пока ты не уедешь, здесь не будет покоя, – в негодовании крикнула Мэри.
– Ура! Ура! Еще только один день! – бушевал Джо. Его глаза сияли, волосы рассыпались по лицу.
Одна Джанет понимала: то был последний слепой вызов, демонстрация мнимой силы, и всякий раз, когда он через комнату бросал на нее дикий, горестный взгляд, в нем горело: «Я люблю тебя, люблю, люблю».
Он увидел, как она опустила голову, кровь отхлынула от ее лица, и на нем появилось выражение неизбывной муки. Она стиснула руки и, отвернувшись, посмотрела на огонь.
– Осторожнее с горячими тарелками, Мэри, – сказала она твердым голосом.
Джозеф больше не мог выносить этого. Он выбежал из комнаты, бросился вон из дома и, громко богохульствуя, стал, как безумный, взбираться по крутому холму к скале. Слезы бессильной злобы текли по его щекам. Ветер клонил деревья, раскачивал кусты, в дальних полях жалобно блеяли овцы. Но он не замечал ничего вокруг и видел только лицо Джанет, ее темные глаза, глядящие в его глаза. У себя на лбу он чувствовал ее холодные руки, слышал ее тихий голос, произносящий его имя. Ему чудился звук ее шагов, шуршание ее юбки.
Он вспоминал силу ее рук, на которых она качала его маленьким мальчиком, ее чистый, сладкий запах, который он вдыхал, прижимаясь головой к ее груди. Вспоминал, как смотрел на нее снизу вверх, держал ее за руку, как бежал со всех ног, чтобы забраться к ней на колени и прошептать ей на ухо какой-нибудь вздор. Как она опускалась перед его кроватью, чтобы его успокоить, а Сэмюэль и Герберт тем временем спали в углу как убитые.
Как они смеялись и шептались в темноте, словно заговорщики, а потом он смотрел, как она, подобно бледному призраку, выскальзывает из комнаты, прикрывая рукой свечу; ее глаза сияют, а к губам прижат палец.
Джозеф добрался до вершины скалы, упал ничком и стал рвать землю руками. Он стонал и бился, словно от физической боли. «Проклятие, проклятие, проклятие!»
А тем временем в Доме под Плющом Джанет сидела во главе стола, и семья собиралась к ужину.
Томас, нахмурясь, огляделся по сторонам.
– А где Джозеф? Из-за завтрашнего отъезда парень так обезумел, что теперь с ним и вовсе не сладишь.
– Оставь его в покое, – мягко заметила Джанет. – Наверное, он у себя в комнате и кончает собираться.
Она отлично знала, что он убежал из дома и сейчас клянет все на свете у развалин Замка.
– О нет, вовсе нет, – вставил Филипп, ухмыляясь. – Он как угорелый помчался на холм. И сейчас целуется на прощанье с какой-нибудь из своих девчонок.
– Самое время уходить в море, – задумчиво пробормотал Томас.
Джанет через стол посмотрела на младшего сына. Что за странный врожденный изъян заставляет его временами быть таким подлым и хитрым? Он единственный из ее детей, кому она не доверяет. Способнее и умнее остальных, но в характере у него есть что-то такое, что заставляет ее содрогаться. Сейчас он вполне безобиден, но когда станет мужчиной, что тогда?
Не в том ли причина его отличия от остальных, размышляла Джанет, что после его рождения она была очень слаба и не могла кормить ребенка грудью. Поэтому она никогда не чувствовала его совсем своим.
Она отвела взгляд от Филиппа и взглянула на часы на стене. Джозеф, конечно, придет голодный. Она знала, что в этот последний вечер ему будет неприятно сидеть за столом со всей семьей, и он захочет остаться с ней наедине. В этот момент в комнату вошел Джозеф. Его одежда была в грязи, а на щеке проступала уродливая красная метка.
Джанет знала: это означает, что он плакал.
Все посмотрели на него. Они подумали, что он, наверное, поранился об изгородь.
Только Филипп тихо, словно про себя, рассмеялся.
– Неужели она так здорово тебя расцарапала? – спросил он.
– Филипп, замолчи, – резко оборвала его мать и протянула Джозефу его тарелку.
Джозеф молча сел и за весь ужин не проронил ни слова. Остальные не обращали на него внимания: они привыкли к странным переменам в настроении Джо.
Когда убрали со стола, все, как обычно по вечерам, расселись вокруг камина. Джанет и Мэри взялись за рукоделие, маленькая Лиззи училась у сестры новому узору. Казалось, она единственная из всех замечала страдание в глазах матери и Джозефа. Один раз она даже прошла через комнату и сжала руку брата. Джозеф с удивлением посмотрел на нее и первый раз в жизни заметил, что выражением лица она очень похожа на Джанет. Он слегка потянул сестру за кудряшки и улыбнулся.
– Я обязательно привезу тебе новую куколку, – сказал он ей.
Томас сидел в своем кресле напротив жены с книгой в руках. Он прищурил глаза на мелкий шрифт и, пошарив в кармане, достал очки. Как стар он был в сравнении с тем Томасом, который двадцать лет назад поцеловал Джанет на вершине Плинского холма. Однако сам он не замечал этой разницы.
Герберт и Сэмюэль в углу комнаты чистили ружье Сэмюэля, Филипп считал деньги в своей копилке. Серебра у него всегда было больше, чем у остальных. Джозеф, засунув руки в карманы, стоял у окна, так что видна была только его спина.
На стене тикали и покашливали старые часы, в камине лениво горел огонь.
Томас закрыл книгу, откинул голову на спинку кресла и снял очки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41